подставил его к столу, сел и вытащил из кармана бутылку с красной головкой. Обмяв сургуч,
он смачно ударил донышком бутылки по широкой ладони. Пробка вылетела с громким
хлопом, отскочила от потолка Ефиму Марковичу в нос. Тот крутнул головой, вызвав смех.
– Братие, пиите от нея вси. Сия есть кровь моя нового завета, – пропел густым баритоном
псаломщик, обвел глазами столешницу и продолжал в том же тоне:
– А где же у вас подходящая посуда, братие?
– Да какая же посуда, Харлам, – откликнулся, всё ещё морщась, Ефим Маркович, – на
всю-то братию по капле достанется. Пей сам, а мы тебе подмогнем, станем слюнки глотать...
– О неверные! – возгласил псаломщик и левой рукой вытащил другую бутылку. Тогда
кожевники, ухмыляясь, начали вынимать из своих лукошек, корзин, кузовов кружки, чашки,
стаканы, расставляя их рядком на столе. С особым тщанием Харлам разлил водку – всем
поровну, себе оставил на донышке в бутылке не больше и не меньше, чем другим.
– Вонмем! – рявкнул он и единым духом выплеснул содержимое из бутылки в горло.
Остальные не заставили себя ждать. Выпив, стали закусывать кто чем. Харлам, как
сморщился после глотка, так и сидел, ждал, глядя на свою братию. Никто не предложил
закуски. Тогда он провел рукавом по губам вправо и влево и крякнул:
– Эх, нету такого Христа, как в Канне Галилейской...
Пропустив по одной, собутыльники ждали по второй, но псаломщик не спешил. Он
смотрел на кожевников стеклянными глазами филина, в них отражалась зеленая лампадка.
Бережному от этого взгляда стало не по себе. Он отвернулся.
– Ничего вы, братие, не знаете, а вас решено ликвидировать как класс, – произнес
ровным голосом Леденцов и вдруг взъелся. – Чего сидите, как статуи! Вам говорю:
последние деньки доживаете.
Кожевники сначала не могли понять, всерьез он это говорит или валяет дурака. Первым
забеспокоился Ефим Маркович.
– Ты, Харлам, уж не лишнее ли перехватил? – ласково опросил он.
– Может, малость и так, – согласился псаломщик. – Тут, милый, без бутылки не
разберешься...
Он поставил бутылку на середину стола, придвинулся и наклонился к Ефиму Марковичу
так, что почти задел усиками Ефимово ухо, стал говорить гулким шепотом, слышным на всю
избу.
– В сельсовете был сегодня. Слышал про вас толковали. Мол, каюк им скоро придет.
Налогом придушить хотят. Да и твердые задания пропишут. А потом...
Он сделал выразительный жест, прижав ноготь к столешнице.
– Поняли, чада мои? Поняли, так давайте по этому поводу выпьем.
Ефим Маркович беспокойно ёрзал на лавке. Его белесые глазки совсем разошлись: один
глядел на псаломщика, а другой на Бережного.
– Да мы что? Мы же ничего, мы труженики...
Псаломщик захохотал так раскатисто, что с потолка тонкой струйкой посыпался песок.
2
Наутро Егор встал с тяжелой головой. Скребок валился из, рук. Он бросил его, сел на
груду кож, свернул толстенную цигарку. Но затянувшись раза два, кинул её, наступил
сапогом. Вышел на чистый воздух, зашагал в гору, к дому. Ефим Маркович удивился
неожиданному уходу Егора. Выглянул из дверей сарая, крикнул:
– Ты куда, Егор?
Егор не ответил. Придя домой, он не знал, за что взяться. Постругал черенок для
граблей, отложил. Принялся вить веревки – пряди никак не шли ровно, скручивались
петлями да узлами. Взял топор, вышел поправлять ворота у санника, чуть не посек ногу,
почти насквозь просадил носок у сапога. Плюнул, вернулся в избу и забрался на полати.
Параня почувствовала, что муж не в себе, молча наблюдала, как он мается, а спросить не
смела. Не очень он ласков с ней, не открывает души.
– Ты бы хоть поел, Егор, – сказала она, осторожно косясь на полати. – Рано
заваливаешься. Здоров ли?
– Как бык, – ответил Егор, но с полатей слез, почесался. – Принеси-ка капусты да
рассольцу побольше...
Параня многозначительно поджала губы, ходко побежала в погреб. Принесла целое
блюдо капусты. Свежезасоленная, она душисто пахла и похрустывала на зубах. Но поел Егор
немного. Зато он с жадностью выпил весь рассол через край. Стало легче. Шутя подтолкнул
жену в бок.
– Ты чего уставилась-то, ровно корова на новый тарантас? Невесть какой я патрет...
– Да мне показалось, занемог ты, Егорушко...
– Чего сдеется! Вишь, вот и поправился.
Он пошарил на лавке за столом кепку, натянул её и вышел из избы. Параня посмотрела в
окно, куда он направился. К племяннику, к Митяшке...
Митя сидел в горнице за книгами. Он не расслышал дядиных шагов. Егор кашлянул.
Митя оглянулся и не очень радушно кивнул дяде. С ним он после памятного разговора перед
свадьбой избегал встречаться. Митя сказал, что отца дома нет, и повернулся к книге. Но дядя
не уходил, стоял за спиной и пыхтел.
– Митяш, я ведь к тебе...
Племянник неохотно поднял голову от книги.
– Я к тебе, – продолжал твердить Егор. – Вишь ты, незадача какая получается...
Большой, могучий, он неловко опустился на табурет, мял в огромных руках выцветшую
кепку.
– Стряслось что-нибудь? – встревоженно спросил Митя.
– Не стряслось, да, видать, стрясется... Чует душа... Вчера псаломщик пьяный болтал. Не
знаю, сказывать ли тебе...
Митя ощетинился.
– Не знаешь, так и не надо. Я не тяну за язык.
– Да ты не серчай. Я к тебе, видишь ли, за помощью пришел...
– Что ж помогать, в самом силы на десятерых, – усмехнулся Митя.
– Сила что, – развел руками Егор. – Она, сила-то, вроде и есть, да пустая. Надо, чтобы
ещё тут варило.
– Так выкладывай, что у тебя, – сдался Митя.
И дядя подробно рассказал о вчерашней попойке.
– Ты скажи мне напрямик: прижмут нас?
– Вас? – переспросил Митя. – Кулаков прижмут, это факт. Эксплуататорам будет конец,
это истина. А ежели ты себя к ним относишь, то и тебе, стало быть, не сдобровать.
– Митяш, ты по-родственному скажи мне, кто я нынче – неуж эксплуататор этот
окаянный или нет?
– Поразмысли сам, дядюшка. Это полезно. Хоть поздновато, а всё-таки полезно.
– Вот загвоздка! – наморщил лоб Егор. – Никогда таких загадок не разгадывал... Ежели
по приданому, так вроде и туда... А по кожевне, то...
– Тоже вроде туда, – подсказал Митя. – Вот что я тебе, дядюшка, скажу без всяких
экивоков: развяжись ты с этой кожевней да вступай в колхоз. И вся загвоздка...
– Так-то так... В колхоз, говоришь... Ишь, какое дело...
Всю следующую ночь ворочался Егор на полатях, не мог уснуть. Из головы не выходило
проклятое слово: эксплуататор. Бухало там, словно цепом. Ни в жизнь не думал, что экое
привяжется. И выдумают же! Кто только его первый сказал? Неуж это он, Егор, – не просто
Егор, а ещё эксплуататор. Бережной не понимал самого смысла слова. Оно его угнетало
своей необычностью и жестокостью. Будто молотит, молотит кто: эксплуататор,
эксплуататор... Наверно, надо послушаться Митюши, он парень вострый, всё видит...
Отвязаться надо от Ефима, леший с ним...
Под утро Егор услышал: голодный Рыжко грызет мостовину. Надо подбросить ему сена.
Встал, натянул кафтанишко, пошел на поветь. Рыжко, почуяв хозяина, негромко заржал. Егор
накидал в ясли сена. Потрепал меринка по холке.
– Ешь, наедайся, шельмец. Вот попадешь в колхоз...
Рыжко будто понял, обернулся к хозяину, горячими ноздрями дохнул на него и стал
собирать с плеча сенинки, дотягиваясь шершавыми губами до хозяйского уха.
– Эк ты, дурной, – ласково обругал меринка Егор и слегка толкнул ладонью в морду,
направляя её в ясли.
Морозный утренний ветерок дул в щелявое окошко. Егор поежился, взял горсть яровой
соломы, свил её жгутом и стал затыкать щель. «Заморозки уж начинаются, зима скоро на
двор придет», – подумал он. И вдруг ему стало страшно от мысли, что вот он, может быть,
последний раз затыкает щели в стене своего двора.
3
События повернулись круто. Харлам Леденцов болтал не зря. Первый раскат грома
грянул вскоре. Сельсоветский сторож принес Ефиму Марковичу повестку. Кожевник,
прочитав её, опустился на лавку.
– Там чего, Ефим? – высунула голову из своего угла за печью Платонида, почуяв
неладное.
– Добираются, – скорее поняла она по движению губ, чем расслышала. Мигом натянула
на себя одежду, выскочила из закутка. Увидела на столе казенную бумагу, потрогала её сухим
пальцем, требовательно сказала:
– Читай-ко.
Ефим вяло произнес:
– Чего читать-то... Налог...
– Сколько?
– А ежели и с меня и с тебя кожу содрать, то и тогда, вовсе сказать, не рассчитаться...
Платонида поджала губы, задумалась. Ефим одним глазом смотрел на её бледное
пергаментное лицо, ждал. И дождался. Платонида оттолкнула повестку, заговорила
отрывисто и повелительно.
– Вот что, Ефим, кожевню порушим. Сегодня же раздай все кожи мужикам. И
выделанные и сырые. Свои спрячем. Хлеб ночами вывезем к нашим в Бабурино, и в
Котловку, и куда ещё, след сообразить. Этого рохлю Егорка придется приструнить, пущай он
поймет, что его дорожка с нами... У него в межуголке да в подзорах1 можно кожи
прихранить... Я ни во что не вмешиваюсь, буду молиться. Со Христом да с богородицей
обойдется...
Она уже преобразилась, лицо стало благостным. Встала, перекрестилась на божницу,
заметила, что в лампадке масло на исходе, велела дочери подлить.
Ефим покорно выслушал все наставления, но в душе его не было уверенности в
благополучном исходе. Мятая бумажка на столе пугала его.
– Иди-ко, иди к Егору сперва. Делать надо, а не чесаться, – не удержалась Платонида
подбодрить зятя. Он, вздыхая, натянул пальто.
Ступив за порог Егоровой избы, Ефим Маркович застал Параню в слезах. Она заливала в
ушате кипятком капусту и всхлипывала. Егор крутил дратвы для подшивки валенок.
Кожевник присел к столу, не зная, начинать или нет свой разговор. Он хотел сначала
выяснить, какая ссора произошла между супругами. Но Егор молчал, углубленный в свое
занятие, а Параня стала поспешно вытирать лицо подолом фартука.
– Я к тебе, Егор Павлович, – начал Ефим.
Егор поднял голову, почуяв в таком начале разговора необычное.
– Хорошее мы с тобой дело завели – кожевню. И мужики довольны, и мы не в накладе.
Так ведь?
Ефим подождал ответа и, не дождавшись, сам подтвердил:
– Так. Большой доход иметь бы можно, раздуть бы нам кадило. Да не дают. Сегодня
повестку принесли. Хотят порушить нас. Раздеть собираются. Что, неуж нам самим класть
палец в рот? А, Егор?
Бережной продолжал сучить дратвы, бросая равнодушные взгляды на Ефима. На Ефимов
вопрос он ответил усмешкой.
– Ты чего ухмыляешься? – повысил голос кожевник. – Думаешь, твой палец уцелеет? Как
бы не так. Мы нынче с тобой одним миром мазаны, Егор. Вместе нам и думать надо, как
быть.
Он замолк, уставился на Егора белесыми неподвижными глазами. Бережной молчал.
Тогда кожевник придвинулся к Егору по лавке, заговорил глухо:
– Придется нам пока разворошить кожевню, Егор. Поделим доходы по-божески. А добро
надо на время припрятать. У тебя межуголок удобный, туда спустим, затрусим мусорном,
лешему не догадаться. В иодзорах место неплохое. Ты к ночи подготовь всё, а стемнеет,
улягутся соседи, мы и сварганим...
Параня давно перестала всхлипывать, слушала со страхом и любопытством. Даже забыла
и про капусту. А Егор усердно водил ладонью по колену, закручивая дратву. И казалось, он
даже не слушает собеседника. Ефим Маркович разозлился. Белёсые глаза его, устремленные
на Бережного, вспыхнули недобрым синим огнем. Но он сдержался, притушил глаза, сказал
мягко и даже просительно:
– Не подведи, Егор Павлович. Вместе нам с тобой горе горевать.
Бережной неторопливо заделал конец готовой дратвы, аккуратно повесил её на спинку
стула, свернул узлом горсть льна, из которой брал пряди.
– Горевать-то вместе, – сказал он раздумчиво. – Только не было бы худа, Ефим Маркович,
от такого дела. Веревочка вьется, а конец ей бывает. Не лучше ли вовремя остановиться? Я,
вишь, надумал в колхоз вступать...
Последние слова он произнес, как кувалдой ударил. Параня взвыла и сквозь плач стала
жаловаться Ефиму Марковичу:
– Ты подумай-ко, чего ему в голову взбрело! Всё отдать, не знаешь за что, чужим людям.
Ломай гриву на какого-то голопузого председателя, чтоб ему пусто было... Ты уговорил бы
1 Межуголок – пространство, образованное стыком зауголков двух изб, построенных рядом; подзор – дощатые
резные набойки от края ската крыши к стене избы.
его, Ефимушко...
Ефим Маркович терпеливо ждал, когда она кончит. Она выкричалась вся, остановилась,
размазывая слезы по щекам подолом передника.
– Успокойся, Парасковья. Слезами да криком делу не поможешь. Надо подумать да
раскумекать. Может, Егор, вовсе сказать, и дельное замыслил. Бывает, что клин клином
вышибают. Если с божьим словом да со Христовым именем, так и камень вместо хлеба
сгодится.
Надевая картуз, Ефим сказал Бережному тоном приказа:
– Ты, Егорушко, межуголок-то и подзоры подготовь к ночи. А про колхоз мы еще с
Платонидой посоветуемся. Как она скажет. Прощайте-ко...
Бережной остался стоять с растерянным видом.
– Ну-ко! И Ефим в колхоз толкает... Вот так оборот...
Глава двенадцатая
СПЕКТАКЛЬ В ЯРМАРОЧНОМ АМБАРЕ
1
Сырая дождливая осень расхлябила дороги, мутной водой наполнила речки. Не стало
дальнего пути ни конному, ни пешему. Мите невольно пришлось прервать поездки с
передвижкой. Да он был и рад отдохнуть. А тут еще комсомольцы надумали ставить на
Погосте спектакль. Трудно сказать, кому первому пришла на ум эта затея, но она понравилась
всем. Как ставят спектакли, никто толком не знал. Но раз решили, что за отговорки могут
быть – ставить и никаких гвоздей. Пашка Пластинин запустил руку в свои рыжие вихры,
похмыкал под нос и высказал не очень уверенно:
– Ежели к Екатерине Ивановне сходить? Не поможет ли...
Многим предложение понравилось.
– Сходим. Как не поможет. Она этих спектаклей в городе видала тысячи, ей полдела.
Другие возражали.
– Так она вам и станет представляться! Учительша же...
И добавляли:
– Да и старая епархиалка1. Их на клиросе петь учили, а не на сцене ломаться.
Всё-таки решили рискнуть, послать к Екатерине Ивановне делегацию. Главным ходатаем
назначили Митю – он тоже не лаптем щи хлебает, киномеханик, не шутите! С ним
учительница не захочет, да будет разговаривать. Митя согласился пойти, хотя в душе и
потрухивал. Ведь не так ещё давно он дрожал перед Екатериной Ивановной у классной доски
и не раз, бывало, выводил её из терпения своими дерзостями. Ах, да что вспоминать, нынче
он взрослый, как-никак тоже с образованием, к тому же комсомолец. Пошли. Когда
переступили порог маленькой комнатки учительницы, Митя почувствовал себя школьником и
произнес: «Здравствуйте, Екатерина Ивановна!» – совсем так, как бывало в ученические
годы. И от смущения покраснел. А Екатерина Ивановна ничего этого не заметила или не
хотела заметить, поздоровалась почтительно, как и положено здороваться со взрослыми,
усадила всех на стулья, сама села напротив. Митя набрался духу и выпалил:
– Мы к вам, Екатерина Ивановна, по делу. Спектакль хотим ставить и просим вас быть
руководительницей.
Неожиданная просьба смутила учительницу.
– Что вы...
Она по привычке чуть не сказала «ребята», но спохватилась и поправилась:
– Что вы, товарищи! Какой же из меня режиссер. Не смогу я...