Тут вся делегация дружно на неё набросилась:
– Сможете, Екатерина Ивановна! Вы в театрах бывали. Нам вы только растолкуйте, мы
всё сделаем. Не уйдем, Екатерина Ивановна, пока не согласитесь.
– Ну хорошо, а где же вы хотите устроить ваш театр? – стала сдаваться учительница.
1 Епархиалка – окончившая епархиальное училище; клирос – место в церкви для певцов.
Ребята это почувствовали. Наперебой они начали с азартом объяснять:
– За хлебной магазеей1 старые ярмарочные амбары остались. Знаете? Просторные,
высокие. Без потолков только. Но это ничего, от дождя и крыша защитит, а пока до зимы и
так тепло будет. Сцену мы настелем, декорации намалевать тоже сумеем, у нас художники
есть.
Ребята посмотрели на Митю. Тот снова вспыхнул.
– Какой я художник, – промямлил он. – Афишу-то нарисую как-нибудь. Вот Сима
Кубасов, сын попа... простите, священника, – быстро поправился Митя. – Он хорошо рисует,
может и масляными.
– Я это знаю, – подтвердила учительница. – А он согласится?
Согласится ли сын попа участвовать в затее, ребята не знали. Им это и в голову раньше
не приходило. Но Митя быстро нашелся.
– Мы вас, Екатерина Ивановна, попросим с ним переговорить. Вам-то он даст согласие.
– Что ж, я, чем могу, помогу вам. Только уж как получится, не посетуйте.
2
Ах, с каким жаром взялась молодежь за подготовку спектакля! Задолго до начала
репетиций была намалевана красочная афиша во весь простенок потребиловки. Впрочем, о
предстоящем событии ещё раньше знала деревенская округа. Новое, мудреное, пока ещё
совсем не понятное слово «спектакль» повторялось и у колодца, и на гумне в минуты отдыха,
и вечерами на посиделках, и за столом вокруг дымящейся каши-поварихи. Девчата гадали,
что это такое, и нетерпеливо ждали дня, когда загадка откроется. Мужики усмехались, качали
головами: «Опять эта комсомолия чего-то чудное придумала». Старухи крестились: «Как бы
греха не вышло, прости господи...»
А у доморощенных артистов шел великий спор: что ставить? В бедненькой школьной
библиотеке нашелся томик Пушкина с трагедией «Борис Годунов». Отыскали «Бедность не
порок» Островского. В одной из чеховских книг кто-то обнаружил пьесу «На большой
дороге». «Бориса Годунова» большинство отвергло сразу: про царя не дело комсомольцам
спектакли ставить. Заглавие пьесы Островского привлекало, но очень уж она длинна, разве
выучишь такие роли! А вот эта, про большую дорогу, и коротенькая, и смешное есть, и
страшное. В самый раз для начала. Так и решили ставить «На большой дороге». Когда же
стали распределять роли, выяснилось, что главную женскую роль играть некому. Девчата,
желающие играть, были, но не оказалось матерей, которые бы позволили своим дочкам
«ломаться на посмешище перед всем народом». Препятствие казалось непреодолимым. Но
выход в конце концов всё-таки нашелся. Митя пошел к Макоре, и она согласилась.
– Вы только подучите меня. А то я ни слова молвить, ни шагу шагнуть не сумею,
наверно. Буду вот штёкать да окать по-нашему, по-деревенскому...
– Ну, как сумеешь, – успокоил Митя. – У нас не ахти какой императорский театр.
Привыкнешь постепенно.
– Да, я переимчивая, – согласилась Макора. – Другой раз сама, одна начну по-городскому
говорить – и выходит. Не такие уж мы непути...
Сима Кубасов, поповский сын, вялый, застенчивый, весь вспотел, когда учительница
передала ему приглашение комсомольцев. Заикаясь от волнения, он сказал, что декорации
сделает, а на сцене выступать пока не решается: надо узнать, как к этому отнесутся родители.
Вечером Сима появился в амбаре, которому отныне уготовано было стать театром. Там стоял
дым коромыслом. Правильнее, конечно, не дым, а пыль. Многодавняя, ещё со времен былых
ярмарок, густая, серая, она, сметенная со стен, носилась в воздухе плотными тучами. Но её
не замечали, не обращали на неё внимания. Кто сплачивал полы, загоняя между половиц
клинья, кто мастерил помост для сцены, кто конопатил углы, чтобы почтеннейшую публику
во время представлений не прохватило ветерком сквозь щелявые пазы. А над всем этим стоял
невообразимый грохот от великого усердия плотников, чинивших крышу.
Митя, взлохмаченный, угорелый от беготни и крика, таща охапку реек, наскочил на Симу
1 Магазея – склад для зерна, общественный хлебный амбар.
Кубасова, несмело остановившегося у порога.
– Уй, Сима, извини, я тебя царапнул. Шагай за мной.
В узком проходе за сценой Митя ухватил Симу за пуговицу и начал ему объяснять, какие
нужны декорации к первому спектаклю.
– Фанеру мы достанем в потребиловке, у них ящики порожние есть. Холстину из мешков
сделаем, ребята выпросят у матерей по мешку – и дело. Вот с красками хуже, где их взять, не
знаю. У меня есть, да мало. Охра, сурик и щепотка голландской сажи.
– Красок я принесу, – сказал Сима, потупя глаза, с виноватой улыбкой. – У нас много их,
от церкви осталось...
– Тогда совсем добро! – весело воскликнул Митя, схватил Симину руку и крепко ее
пожал. – Приступай. Чего понадобится – спрашивай, поможем.
3
Скоро старого ярмарочного амбара было не узнать. Желтые сосновые скамейки,
расставленные ровными рядами, наполняли бывший амбар смолистым духом. Со стен
кричали цветастые плакаты, призывая пока еще отсутствующих зрителей вступать в
доброхим, ликвидировать неграмотность, бороться с кулачеством и помогать голодающим
Поволжья. Правда, последний плакат был староват, его откопали где-то за шкафом в
сельсовете, но Пашка Пластинин настоял, чтобы повесить и его, потому что он был очень уж
выразительный и яркий. Митя сначала колебался, стоит ли ворошить старину, потом
согласился.
– Ничего, – утешал он не столько ребят, сколько себя, – надо помнить и то, что было. А к
тому же ведь это произведение искусства.
Плакат оставили, хотя повесили в угол, не на очень видное место.
Но самым главным украшением клубного зала был занавес. Ребята заранее предвкушали,
какое впечатление произведет он на будущую публику. Сшитый из мешков, чисто вымытых и
тщательно подобранных по колеру, он был разукрашен затейливым орнаментом. Клеевой
рисунок, усыпанный мелкобитым стеклом, где белым, где синим, где зеленым, эффектно
искрился. Скажем по секрету: не зря в те дни многие родители недоумевали, куда же
запропастилась лампадка, что висела перед божницей в нежилой избе.
В центре занавеса рдел суриком комсомольский значок «КИМ», окруженный эмблемами
серпа и молота, а под ним застыли две мускулистые руки в могучем и нерасторжимом
пожатии. Залу придавали домашний уют развешенные между плакатами полотенца с
широкими выкладными или шитыми цветной шерстью прошвами, с пышными кружевами
собственного рукоделия сосновских, погостских и многих других мастериц. Одно плохо –
свету маловато. От двух жестяных коптилок с отражателями какой же свет! Но ребят утешила
Екатерина Ивановна, пообещав на время спектакля лампу-«молнию» из школы.
4
А репетиции между тем шли одна за другой. Охваченные пылом артисты усердно
зубрили роли не только в клубе, но и в поле, в лесу, дома, подчас приводя в недоумение и
даже пугая родителей.
– Чего это у нас парень-то бормочет? Уж не порча ли напала на него?
И вот удивительно: пока заученные слова повторялись в одиночестве, все было хорошо.
Артисту казалось: он так сыграет роль, что зрители будут если не потрясены, то во всяком
случае удивятся его искусству. А как только начиналась репетиция на сцене, и язык
деревянел, и ноги переставали свободно шагать, и неизвестно было, куда деть руки. Вот и
двигались по скрипящим подмосткам неуклюжие увальни и заики, не знающие, что сказать и
как ступить. Митя выходил из себя, ругал всех болванами и бездарью, даже иногда вгорячах
вырывалось такое словечко, от которого хватался за волосы. Когда же сам появлялся на
сцене, к собственному ужасу, чувствовал, что становился таким же остолопом, как те, кого
минуту назад обзывал этим малоприятным прозвищем. В такие моменты казалось, что всё,
всё пропадет и ничего из начатой затеи не выйдет. Хотелось всё бросить и признаться в
собственной несостоятельности. А бросить-то и нельзя: на потребиловке висит афиша, такая
яркая и зазывная, что и тот, кто не хочет идти в клуб, непременно придет. Во всей округе
только и разговоров, что о предстоящем спектакле. Соберутся две соседки у колодца и
обязательно заговорят о нем:
– Чула? В воскресенье ребята представляться будут.
– Как не чула, только не пойму, чего это...
– А вишь ты, бороды понавяжут, разно по-смешному нарядятся и станут представляться,
всем показывать, чего на большой дороге деется.
– А чего там деется?
– Да кто знает. Сказывают, будто, что ли, убивать будут Макорку нашу...
– Спаси Христос! Страсти-то... За что же её убивать?
– Да кабы я знала. Заслужила, надо быть. Слышь, Митяш, Бережного Ваньки парень, это
который живые картины-то кажет, он будто бы убивать хочет...
– Что ты баешь! И парень-то вроде хороший, не буян.
5
Но вот настал день спектакля. С утра моросил мелкий дождик. Возникло опасение, как
бы он не помешал сбору. Однако опасение оказалось напрасным. Задолго до начала, чуть не с
полудня, по обочинам разбухших от грязи дорог потянулись к Погосту первые зрители. Тут –
толпа парней с неизменной тальянкой и непременными частушками, от которых ушам ста-
новится горячо; там – стайка девушек босиком с болтающимися на палочках через плечо
полусапожками; а здесь – пробираются в одиночку или небольшими группами степенные
землеробы, направившиеся будто в потребиловку, не на спектакль же, конечно. Под вечер
появились на пороге бывшего амбара и пожилые женщины. Войдет, остановится у косяка,
оглядит всё невиданное убранство, поищет глазами, на что бы перекреститься, не найдя,
перекрестится так, в угол, на плакат, призывающий помочь голодающим Поволжья.
Сперва на скамейки не садились, жались в сторонке, у стены, потом постепенно стали
заполняться и скамейки. Но передние ряды всё же так и остались незанятыми, хотя сзади, у
входа, была теснота. А за сценой в это время происходило такое, что ни в сказке сказать, ни
пером описать. Толкались, суетились, вполголоса кричали друг на друга, размалевывали лица
сажей и обгорелыми спичками, красили щеки румянистой бумагой, пожертвованной
деревенскими модницами, наклеивали носы из хлебного мякиша, рядились кто во что горазд.
И внезапно обнаруживалось, что готовый, слегка подсушенный, чтобы не мялся, нос Пашки
Пластинина съела кошка. Митя Бережной в суматохе потерял заранее приготовленную
бороду из овчинного лоскута. И теперь не знал, что делать. Не выйдешь же играть Егора
Мерика с голым и таким почти девически нежным подбородком, черт бы его побрал. Митя
перерыл всё, что можно перерыть за кулисами, но от этого, конечно, и порядка за сценой не
прибавилось, и борода не отросла. Он рвал и метал, кидался на всех и кричал, что к черту со
спектаклем, плюнет он и убежит без оглядки. И верно, побежал на улицу, а там в лес за
кладбище. Екатерина Ивановна серьезно забеспокоилась. Но он вскоре возвратился с целой
охапкой кухты – седого мягкого мха, какой обычно свисает с сучьев старых елей.
– Вот будет борода! Не то, что та, овечья...
– Да ведь Егор Мерик не седой.
– Поседеешь тут с вами.
Наконец всё готово. Зазвенел звонок – и занавес раздвинулся. Как играли артисты, судить
зрителям. А зрители молчали. Тишина стояла в зале такая, что даже слышно было, как
потрескивает фитиль в лампе. Худо ли, хорошо ли действующие лица ходили по сцене, так
или иначе жестикулировали, впопад или невпопад подавали реплики. Зрители слышали не
столько артистов, сколько суфлеров, но они думали, что так и надо.
На сцене появилась Макора, чудно разодетая, красивая, статная, в городской шляпке под
вуалью. Женщины в дальнем углу приглушенно зашептались:
– Гляди-ко, гляди, Макора...
– А почто, бабы, у нее мережа-то на лбу?
– Эко, не знаешь! Для важности.
А Макора как вышла да увидела полный народу зал, так и потеряла дар речи. Хочет
слово сказать – не может. Забыла, что и говорить, всё из головы вылетело. Стоит молчит и
совсем не кстати улыбается. Суфлер шипит на неё, злится, показывает кулаки, а она и
внимания не обращает. Молчит, улыбается. Екатерина Ивановна из-за кулис ей шепчет:
– Макора, очнись, не стой столбом.
До неё и это не доходит.
И тогда вскакивает с нар Егор Мерик с огромной бородой из еловой кухты, с топором в
руке, разъяренный, что зверь, и совсем не по ходу пьесы кричит на Макору:
– Чего же ты стоишь, проклятая!
Он замахивается топором, ребята, изображающие голодранцев на нарах, вскакивают,
хватают его за руку, вырывают топор. Кто-то догадывается задернуть занавес. Все в
отчаянии, кроме публики. Та довольна: здорово получилось! И впрямь Митя чуть не зарубил
Макору, как и сказывали раньше. Да, поди, и зарубил бы, не выхвати у него топор. Горячий
парень. И разозлился, видать, здорово. За что, не понятно, но, верно, за дело. А артисты
разбрелись по домам, стараясь не попадаться друг другу на глаза.
6
Макора обходила Митю стороной, боялась с ним встречаться. Она считала себя
виновницей всех бед, случившихся в тот вечер в клубе. Глупая, глупая! Зачем надо было
браться за то, чего не умеешь? Вот и поделом, осрамила себя. Да то бы полбеды, ребят
подвела – вот главное. А перед Митей она чувствовала особую вину: ведь он её уговорил
участвовать в спектакле, значит, на него теперь и шишки сыплются. Не успевает, наверно,
собирать. Но говорят: тесен белый свет. А Сосновка и того теснее. Пришлось им столкнуться
на паузке1 лицом к лицу. Митя возвращался со станции. А Макора – из лесу с тяжелым
лукошком, полным груздей. От неожиданности она выронила лукошко, и часть груздей
рассыпалась. Митя бросился помогать собирать их.
– Ой, что ты, Митя, я бы сама... – смутилась Макора. Но Митя вынес лукошко с паузка,
поднялся с ним на крутик и нёс до самой Сосновки.
Макора долго искала слова, чтобы, начав разговор о спектакле, покаяться в своей вине. А
Митя, когда она об этом сказала, уставился на неё.
– Да о чем ты, Макора? Все мы одинаково наглупили...
Ом, смеясь, рассказал, как ждал своего выхода, твердил первые слова роли, забывал их
внезапно, с трудом вспоминал и снова забывал, а сам дрожал, будто от озноба.
– А когда с тобой случился тот столбняк, я, сам не понимая, что делаю, бросился с
топором...
– Митенька, ведь ты мог бы меня и зарубить? – почти шепотом спросила Макора.
– А что думаешь, все могло быть. Ну, не помню себя, ровно рассудка лишился.
Они минуту шли молча. Митя переложил лукошко на другое плечо.
– А всё-таки нам надо поставить спектакль. Неужели мы такие размазни, что не сможем
взять себя в руки! – Митя рассмеялся. – Теперь опыт есть. А с опытом лучше. Ты как,
Макора, согласишься на новый спектакль?
– Будете начинать, так скажите, – просто ответила Макора.
– Не побоишься?
Она прикрылась концом полушалка, а глаза всё равно выдавали улыбку.
– Стану опять посередь сцены, опущу руки, остолбенею... Ты уж с топором-то не
выбегай. Хоть дровокольную палку прихвати, что ли...
Глава тринадцатая
ТРУДНЫЙ РАЗГОВОР НАЕДИНЕ
1
1 Паузок – дощатое судно для перевоза через реку.