немного, Платонида закуталась в черную свою накидку, взяла глиняный кувшинчик и,
вздыхая да крестясь, отправилась к соседке. Переступив порог, она истово помолилась на
образа и, будто только тут увидела псаломщика, сделала удивленное лицо.
– Харлам Мефодьевич, ты-то тут как?
Леденцов в усмешке шевельнул бабочкой усов.
– Вилы, вишь ты, матушка, у Парасковьи сломались, нечем утром трясеницы1 коровам
натрясти. Так позвала меня.
Параня, сперва растерявшаяся, покрасневшая, обрадовалась Харламовой находчивости,
подхватила:
– Чистое горе без вил... Руками много ли натрясешь... А кого позвать поправить вилы?
Мужики все в лесу...
Платониде хочется уязвить соседку, но она сдерживается, согласно кивает головой,
протягивает Паране свой кувшинчик.
– Дрожжей плесни-ко мне, Паранюшка. Квашню творить собралась, а дрожжей и нет.
Думаю, схожу к соседке, она запаслива. Не ведала, что помешаю... вилы чинить.
Когда Параня спустилась в голбец за дрожжами, Платонида прищурилась на Харлама.
– Уж ты и блудодей! Нет на тебя хороших вил у мужиков.
– Плохие у мужиков вилы, в том и горе... – бабочка усов псаломщика вновь
затрепыхалась.
Получив кувшин и прощаясь, Платонида смиренным голосом пропела Харламу:
– Починишь вилы, так ко мне зайди Харламушко. По божьему делу поговорить надо.
3
– Вас ис дас, майн мутер? Зачем звала?
– Ну тебя к лешему, немтяк. Не марай ты язык этой поганой говорей...
От псаломщикова хохота задрожали рамы.
– Могу и по-иному. Благослови мя, святая мать, Христова невеста...
– Угомони хайло! Вот благословлю тебя ухватом.
1 Трясеница – смесь сена и яровой соломы, приготовляемая для скармливания коровам
Резкие Платонидины слова никак не соответствовали выражению её лица. Она смотрела
на псаломщика ласковыми глазами. Строго сложенные её тонкие губы вздрагивали. Казалось,
она держит за ними смех и удержать не может. Псаломщик по-домашнему свободно разделся,
повесил шубу на деревянный крюк, вбитый в стену под полатями, шапку кинул на полицу. Не
крестясь, сел к столу.
– Маленькую сулила, матушка. Жду...
– Поставлю, поставлю, не обману.
Из шкафчика вынырнул графин, появилось блюдо с груздями, краюха ржаного хлеба. Не
ожидая потчевания, Харлам опрокинул стопку, понюхал корочку, и смачно захрустели грузди
между мощными челюстями. Платонида подождала, когда он кончит закусывать, и безо
всякого подхода спросила:
– Ты давно?
Он понял, возвел глаза горе.
– На днях сподобился.
– А Егор узнает?
Псаломщик выпучил глаза, будто от страха, торопливо налил вторую стопку и проглотил
разом.
– И как тебя хватает, Харламушко? – насмешливо вздохнула Платонида.
Подцепив вилкой аппетитный груздок и понюхав его, Харлам убежденно произнес:
– Хватит!
Платонида села на лавку рядом с псаломщиком.
– Ты уж, Харламушко, по бабьим делам как знаешь, учить тебя не буду, охальник
опытный, только не забывай ты божеского-то служения, хоть и ходишь нынче без крыласного
места.
Псаломщик выпил через край груздевой рассол, уставился на Платониду соловыми
глазами.
– На шута мне твой крылас сдался! – рявкнул он. – Слушать, как попик в алтаре
гнусавит: «Бог мой, спаситель мой, коровы боюся...» И отвечать ему: «Помело скажи, помело
свяжи, брось в пузо кадилом...»
Каламбур развеселил Платониду, она тоненько захихикала, прикрыв рот концом
рушника, висевшего в простенке на гвоздике. Очень уж ей забавным показалось, как вместо
«кого убоюся» псаломщик протянул «коровы боюся», а привычное, часто повторяемое
«господи помилуй» у него превратилось в «помело скажи», а под конец даже оказалось
«брось в пузо кадилом». Но тут же она спохватилась.
– Совсем ты безбожником стал, Харламко.
– Каким был, такой и есть, – отрезал Леденцов, выдвигаясь из-за стола и слегка тесня по
лавке Платониду. – Ты говори дело, мать, да я пойду. Ведь больше не поднесешь.
– Хватит с тебя, и так побусел. А дело вот какое: с Анфисой-то у тебя как?
– И это уж знаешь? Да ты и впрямь прозорливая, Платонида. Ясновидица, убей меня
архистратиг...
Платонида засияла.
– А ты как думал? Ясновидица и есть. Выкладывай-ко грехи начистоту, всё равно не
скроешь, знаю.
– Ну, знай. Я и не таюсь. Не тяни только душу.
Платонида отобрала у Харлама шубу, повесила на старое место и, приклонясь к нему,
заговорила полушепотом.
– С Анфисой ты постарайся быть ласковей. Она нам нужна. Через неё мы Синякова в
бараний рог согнём. Ведаешь? Ну, а уж я тебя не оставлю. Дай срок, в силу войду, не только
псаломщиком, попом будешь. Да ещё каким! В масле кататься станешь... Начинай загодя
бороду отращивать. С бородой тебе от баб отбою не будет...
– Да я и без бороды им не рад. Бороду подожду пока. А усы, ладно, пущай
разрастаются... У тебя все? Прощай тогда, Анфиса ждет...
С сожалением он посмотрел на пустой графин.
– Подорожник-то надо бы...
– Ой, Харлам, сгинешь ты, ей-богу... На уж, плесну тебе.
Налилось с походцем, водка растеклась по столешнице. Псаломщик сделал горестное
лицо.
– Сколько добра втуне пропало...
Дурачась, он подставил Платониде скрещенные ладони под благословение. Оба с полной
серьезностью и даже немножко торжественно благословила его.
Леденцов шел задворками, через огороды, мимо бань и посвистывал. Утоптанная тропка
впотьмах была еле заметна. Псаломщик часто сбивался, проваливаясь в снег, чертыхался и
искал руками, где она, тропа, запропастилась. Платонидины стопки, прибавленные к ранее
принятому, оказались тяжеловатыми. Харлама развезло, и найденная тропа вновь увертыва-
лась куда-то, и опять он её разыскивал, ползая на коленях, урча и рыкая, словно
растревоженный медведь в берлоге. Наверно, поэтому псаломщиком и заинтересовались
собаки. Сперва залаяла одна, потом другая, к ним стали присоединяться ещё и ещё, пока не
образовался такой хор, что в деревне забеспокоились.
– Чего там? Ишь, заливается собачня...
Мужчин-то в деревне нет, так женщины, что похрабрее, с дробовиками да навозными
вилами двинулись по направлению собачьего лая. Это ободрило собак, они ближе
подступили к псаломщику, окружили его, более дерзкие с привизгом хватали за полы шубы.
Харлам с пьяной дури по-медвежьи рявкал на них и тем растравлял ещё больше.
– Бабы, да ведь это Топтыгин! Палите-ко скорей! – крикнула та, что бежала позади.
Передняя молодка вскинула дробовик и, прижав приклад к груди, начала целиться в темноту.
Её соседка дернула за рукав.
– Подожди, девонька, не пали. Двинской голос-то. Не псаломщик ли пасть дерёт?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Друг на друга глядучи,
улыбнёшься.
Русская пословица
Глава первая
ЛЮБИМ И... РУБИМ
1
Митя приезжал в Сузём, почитай, каждый месяц. По вечерам в ту пору самый большой
барак в поселке бывал набит до отказу. В духоте и тесноте люди смотрели картину, а после
сидели до ночных петухов, беседуя с киномехаником. Иной раз десятнику приходилось
разгонять полуночников. Митя виновато оправдывался.
– Да что сделать, Иван Иванович, раз люди хотят но душам поговорить?
– А ты говори засветло, нечего до утра лясы точить. Завтра я за них в делянку-то пойду,
что ли? – ворчал десятник.
Те, кто из других бараков, нехотя расходились, тамошние укладывались на свои топчаны;
а Митя в уголке со свечкой долго ещё сидел, мусоля карандаш. Он был не только
киномехаником, но и нештатным инструктором райкома комсомола и юнкором юношеской
газеты. Где бы он ни побывал со своей передвижкой, отовсюду посылал в газету заметки,
подписываясь по тогдашнему обычаю под ними то Ухо, то Шило, то Свой Брат, а однажды
подписался даже так: Я Тут Был. И все знали, что это Митина рука. И Мите за это был почет
от сверстников, а кое-кто поглядывал на него и косо. Куда бы Митя ни приезжал, вокруг него
собирались ребята, и обязательно возникала какая-нибудь затея – диспут ли, концерт ли,
лекция ли с химическими и физическими опытами, почерпнутыми из книжек Перельмана.
Какие только кружки не возникали в тех местах, где появлялся киномеханик – и «Доброхим»,
и «Долой неграмотность», и «Любители книги», и «Безбожник», и даже «Друзья пернатых».
Пожилые посмеивались над Митиными затеями, но охотно шли к нему написать письмо
сыну в армию, составить прошение, чтобы скостили налог, выяснить, «отчего это бывает, что
под ложечкой сосет и сосет, ажио лихо. И пойти ли к фершалу либо так пройдет». Митя
никому не отказывал и временами становился то адвокатом, то лекарским помощникам, то
писарем. А было у него ещё занятие, о котором никто не знал: тетрадка в клеенчатых
корочках по ночам заполнялась стихами. Однажды мать, Анна Прохоровна, озабоченная
ночными бдениями сына, подсмотрела, чем он занимается. Днем, когда Митя ушел из дому,
достала из укромного местечка тетрадку и долго шёпотом слагала буквы в слова.
– У люди еры буки како он иже кратко – улыбкой, слово веди есть твердо люди еры иже
кратко – светлый...
Сын писал небрежно, скорописью, матери приходилось долго догадываться, какую букву
означает иная каракуля. Но она читала и читала, несмотря ни на что.
Улыбкой светлый день расцвел,
Как КИМ на левом отвороте – солнце
О мой любимый Комсомол,
Привет тебе от комсомольца...
– Складно...
Анна Прохоровна вздохнула, бережно разгладила ладонью помятый листок и положила
тетрадь на старое место. И после этого в разговорах с женщинами, когда приходилось
говорить о сыне, она с достоинством сообщала:
– Мой-то парень, Митенька-то, выучился добро, живые картины кажет, механиком,
слышь, зовут. Да еще комсомольский инструктор – это будто у них за главного, у
комсомольцев. Какие-то, слыхала, директивы им выдает, бумаги, что ли, с печатями, важные,
ответственные... Сама-то я не шибко разбираюсь. Ну и ещё в сочинителях состоит...
– В сочинителях? – переспрашивают собеседницы.
– А как же, – с гордостью подтверждает мать. – Сама читала. Про солнце и про значок,
красненький такой, с тонкими буквами. Складно-складно...
Она поделилась этим своим открытием и с отцом. Тот поперебирал пальцами бороду,
подумал и ответил:
– Ничего, не тревожься, пройдёт...
В Сузём Митя любил приезжать: там народу много, дела край непочатый. И в Сузёме
Митю ждали, встречали, как своего.
2
Еще не успел он распрячь лошадь и вынести аппаратуру, его окружили приятели-
комсомольцы. И ни лошади, ни аппаратуры он больше не видел, ребята управились с ними в
один миг. Митя подозвал Пашу Пластинина.
– Пока аппарат согревается, пойдем-ка, Паша, посмотрим просеку.
Паша знал: раз Митя зовет на просеку – значит, у него есть что-то новое, хочет
поговорить наедине. Прямая, как стрела, просека убегала в глубь могучего леса. Деревья
стояли тихие-тихие. Сквозь их прозрачные верхушки мерцали звезды. А прямые ровные
стволы, будто стена частокола, тянулись по сторонам. Казалось, идешь по дну глубокого
жёлоба, и чуть кособокая луна смешливо заглядывает через его край.
Друзья шли рядом, касаясь локтями. Под ногами похрустывал снег. Воздух, густо
пропитанный запахом хвои, наполнял легкие.
– Лес-то! – тихо сказал Митя. – Лучше, кажется, ничего не найдешь.
– Так природа же, – объяснил Паша. – Её все любят...
– Любим вот... и рубим. У тебя душа не болит, Паша?
– Ты чего? – от удивления Паша даже остановился. – Как же не рубить?
– Ну, не пугайся, это я так. Конечно, надо рубить... раз спущен план. Против плана, брат,
не попрёшь.
Паша успокоился, подтвердил.
– Не было бы плана, не рубили бы... Именно...
Митя неожиданно схватил его за рукав и горячо заговорил:
– Душа болит, когда видишь гибнущую красоту. Вот они стоят, мощь-то какая, величие...
А приходит дядюшка Егор с топором и пилой, и к вечеру на этом месте только пни да
раскиданные сучья, да мятый снег, усеянный щепами. Помнишь, мы березки защищали. День
леса неудачно справили. А ведь те березки – капля в море по сравнению с тем, что рубят
теперь...
Паша слушал, не прерывая. Шел, стараясь попадать в ногу с Митей. И вдруг
расхохотался.
– На тебя, Митька, чего нашло? Жалко – лес рубят? Так рубят-то не для баловства, на
пользу же....
Митя некоторое время молчал. Скрип снега под ногами разносился по просеке,
повторялся в чащобе. Будто завершая свою думу, Митя повторил Пашины слова:
– Да, на пользу, конечно...
Становясь, Митя прислушался.
– Кого это и темень не берет?
– Дядюшку твоего, Егора. Кого больше? В щепки твою красоту переводит, – съязвил
Паша.
– Потом да временем берёт мужик. Уламывает силушку... А вот был я в Кудимском
леспромхозе. Там валку леса ведут по-новому. Неплохо получается. У Чуренкова переняли.
Есть такой лесоруб в Ханюге. Слыхал? Он толково придумал. Не вдвоем они валят лес, как
ныне у нас, а бригадой. А в бригаде каждый свое дело знает. И что ты скажешь! Выходит,
говорят, чуть не по десять кубарей на душу. В Кудиме тоже крепко двинулись вперед, когда
применили чуренковский способ. Может, и вам бы, Паша, попробовать?
Он посмотрел на своего спутника, но лица не увидел. Показалось ему, что Паша
усмехается.
– Ты чего хихикаешь? Не веришь?
– Не хихикаю я, с чего ты взял. Мне просто занятно, какие у тебя ковылянья происходят...
– У меня? Ковылянья? О чём это ты?
– А как же, то жалеешь, что лес рубят, то придумываешь, как бы побольше его
нарубить...
Митя взял товарища за плечи, затормошил его. С веселой торжественностью изрек:
– Тут, Паша, нет противоречия. Тут, понимаешь ты, диалектика!
И уже серьезно продолжал.
– А насчет чуренковского метода попробуем? А?
– Надо с ребятами поговорить. Попробовать-то недолго...
3
Никому не рассказывала Макора, сколь тяжело ей было, когда женился Егор. Она не
додавала виду, а у самой все валилось из рук, и жизнь казалась не мила. Горше всего было от-
того, что сама оттолкнула, сама отдала его другой. Ой, воротись былое назад, не так бы,
кажется, поступила. Хорошая у него душа, чистая и простая. А что за старину цепляется
Егор, так в этом виновата и сама она, Макора. Поговорить бы с человеком откровенно, без
утайки, от всей души, показать ему, в чём он неправ, – так нет, подняла нос и отвернулась.
Сердце не позволило! Теперь и страдай. И ему тоже не сладко. Это она видит. И думает,
думает, как поступить. Не пойти ли к нему прямо и сказать: «Егорушка, родной, ошиблись
мы. Оба сделали не так, как велело сердце. Исправим ошибку, пока не поздно...»
В дверь постучали. Макора вздрогнула.
– Да, – сказала она негромко и, увидя вошедшего, воскликнула:
– Ой, Митенька! Как хорошо, что ты приехал...
В маленькую Макорину комнатушку Митя принес волну холодного воздуха со свежим
запахом хвои. По виду девушки он понял её настроение. Не раздеваясь, присел рядом, взял ее
руку.
– Ты всё убиваешься? Не пора ли забыть, выкинуть из головы и сердца?
Она всхлипнула, разрыдалась и ткнулась лицом в его грудь.
– Митенька, тяжело мне... Ты не знаешь, как тяжело и как я виню себя. Митя, ты не
смейся надо мной, если я тебе скажу. .
Она подняла голову, мокрыми глазами смотрела на него.
– Митя, я хочу исправить ошибку, – прошептала, сжав руку. – Я вырву его от неё и от