него возится Митя. Никакого Пня Колодина нигде.
– Кино будет, – разочарованно говорили зрители, желавшие увидеть что-то особенное.
– Бесплатно, так худо ли, – утешались другие, более практичные.
– А труба для чего?
Верно, из-за экрана выглядывал раструб старого граммофонного рупора, размалеванного
яркими цветами. Снизу за экраном видны ноги в валенках. Там, наверно, этот Пень Колодин
какую-нибудь штуковину готовит...
Гаснет свет. На полотне появляется смешно нарисованная фигура бородатого лесоруба в
величайших валенках, в шапке с ушами чуть не до земли, с топором за поясом, с лучковкой
на плече. И в тот же миг из граммофонной трубы раздается голос:
Вот, товарищи, и я!
Вы встречайте-ка меня.
Пень Колодин, ваш сосед,
Девяноста пяти лет...
Так представясь, Пень Колодин начинает говорить о Сузёме, будто он тут век жил и со
всеми знаком. Сегодня он, оказывается, уж ушел побывать на складе и заметил, как, день
проспав, кладовщик «вечером зевает и лесорубам инструмент выдать забывает». На экране,
действительно, показывается кладовщик, сладко дремлющий на куче топоров и пил. Этот
кадр сменяется другим, с изображением поросенка, важно восседающего за столом и
попивающего чаек. А граммофонная труба орет:
Десятник наш легко решил
Свою хозяйскую задачу:
Он так умело превратил
Сушилку в поросячью дачу.
Тут появляется огромная, во весь экран рукавица, она быстро исчезает, а за ней тянутся
голые руки. Труба поясняет:
Мы сидим без рукавиц.
И нельзя не удивиться,
Что отдельных важных лиц
Не заставишь шевелиться
Ни рукой, ни рукавицей,
Так им сладко-сладко спится..
Тем, кого столь чувствительно пощипывает Пень Колодин, добавляют ещё и сами
зрители. Попавшие на экран поеживаются, иные пытаются отшучиваться, иные не
выдерживают и уходят из барака. Но Пень Колодин не только критикует, он умеет и
похвалить. На экране шестеро молодых парней выстроились в ряд. Самого крайнего зрители
узнают.
– Пашка Пластинин! Он, ребята, смотрите – и нос облупился...
Труба подтверждает:
Вот первая бригада наша
А во главе Пластинин Паша...
Вдруг кадр меняется. Паша Пластинин бежит во весь дух, а за ним Егор Бережной – в
валенках, но в трусах, в шапке, но в майке. Бережной изображен в напряженной позе,
задыхающимся, язык на плече. А сам он огромный, в три раза больше щупленького Паши
Пластинина. Зрители хохочут. Труба возвещает:
А ну, держись за мной,
Егор Бережной!
Егор сидел на полу, на самой середине барака. Он не стерпел и стал подниматься, чтобы
уйти, оказался в луче киноаппарата, и тень его плечистой фигуры легла на экран. Зрители
взвыли от восторга. Егор не понимал, отчего такое ликование, озирался кругом... И это
вызвало новые взрывы смеха.
Пень Колодин в Сузёме получил полное признание.
Поздно вечером Егор пришел к племяннику в комнату для приезжающих. Грузно сел на
табурет.
– Прокатил дядюшку, ославил... За что?
– Ты обиделся, дядя?
– Премного доволен. Благодарствую, племянничек...
– Кушай ещё, дядюшка, – озорно поклонился Митя. – Просим прощенья за наше
угощенье...
– Ну тебя, барбоса! За такое угощенье надо штаны спущать да ремнем – по чему, сам
знаешь...
Митя прячется за стол.
– Уй, боюсь...
Егор смеётся.
– То-то!
2
Световая газета с Пнем Колодиньгм так пришлась по душе лесорубам, что потребовалось
повторить её несколько раз, пока не пересмотрели все жители Сузёма. И к каждому новому
показу прибавлялись новые кадры. Так, Митя изобразил на одном из кадров задравшую нос
гордячку, пренебрежительно отвернувшуюся от комсомольцев-лесорубов. Зрители без труда
узнали счетовода Валю, девчонку в жизни веселую и общительную. Ну, не ответила она
толком на какой-то вопрос комсомольцам, наверно, неладно сделала, а так девка хоть куда.
Валя втихомолку поплакала от обиды, а когда слезы высохли, решила высказать этому
Пню Колодину всё, что она о нём думает. Она высмотрела Митю на улице и пошла, будто
случайно, ему навстречу.
– Здравствуйте, Пень Колодин.
– Здравия желаю, – козырнул, дурачась, Митя.
– Поговорить с вами можно?
– Всегда готов.
– Это я и есть Валя, задирающая нос...
Её серые глаза с укоризной смотрели на Митю. Ему стало неловко, почувствовал, что
краснеет. И он промямлил:
– Совсем не похожа...
– Не похожа, а рисуете...
Митя не нашелся, как продолжить разговор. Шли рядом. Он искоса поглядывал на
девушку и почему-то волновался. Она, пожалуй, не красавица. Простое лицо северянки,
немного грубоватое, но улыбка такая хорошая, мягкая. Митя чувствовал себя виноватым и не
знал, как загладить свою вину. Мучительно ища, что ей сказать, он выдавил через силу:
– Но факт-то был...
– Факт был, – просто подтвердила она. – Некогда было, очень торопилась... Нехорошо,
конечно... Только уж так-то зло зачем? Неужели, думаете, заслужила?
– Понимаю, что... да... нет... Как же теперь исправить?
Митя окончательно смешался, с ужасом представляя, каким он нелепым и смешным
выглядит в этот миг в глазах девушки. А у Вали от Митиного замешательства прошла вся
обида. Парень-то он, видать, хороший, не со зла. Да и правда, факт был...
– Вы не волнуйтесь, – дотронулась она до его руки. – Я ведь не сержусь на вас. Вообще-
то за дело... Ну, исправлюсь!
Прозвучавшее наивно, по-детски, это восклицание вывело Митю из замешательства. Он
обрадованно вздохнул и сжал ей локоть.
– Вот и славно! Значит, объяснились...
Она высвободила руку, оглянулась.
– Ой, куда мы зашли?
За разговором они не заметили, как миновали поселок и шли по дороге бором. Пухлые
шапки снега лежали на лапах сосен, окружавших небольшую поляну. От солнца снег
искрился, и сосны казались загорелыми красавицами, нарядно одетыми к балу. А крепкий
настой хвои в морозном воздухе заменял этим модницам духи. Бывают ли духи лучше
смолистой хвои? Спугнутая белочка тряхнула ветку, снежная шапка осыпалась пылью,
повисшей в воздухе. На мгновенье вспыхнула радуга. Валя захлопала в ладоши.
– Смотрите, смотрите, красота-то...
Возвращаться в поселок не хотелось.
– Давайте пройдемся ещё немножко, очень уж хорошо
А что, собственно, такого особенного хорошего? И сосновые боры, и пушистые снега, и
зимнее солнышко, и все эти красоты для Мити и Вали не были ни новинкой, ни диковинкой.
Каждый день им приходилось видеть такие полянки, мало ли их в лесу. И не восхищались, не
любовались, просто не замечали, как не замечают обыденное, примелькавшееся. А нынче
заметили. И пришли в восторг. Отчего это?
– Отчего это радуга засияла в снежной пыли? – спросила Валя.
Митя с удовольствием стал разъяснять законы отражения светового луча и его
преломления. Он, киномеханик, в этом не был профаном. Валя слушала и посмеивалась.
Может, она и сама знала, что с таким увлечением растолковывал ей молодой человек, а
может, сильно ученая его речь не очень-то понятной была для неё, и девушка усмешкой
старалась скрыть это. Впрочем, Митя ничего не замечал. Он был в ударе.
Так они вышли на берег реки.
– Батюшки, река! Как далеко ушли, – спохватилась Валя. – А у нас сегодня профсоюзное
собрание. Не опоздать бы...
Она повернулась и быстро зашагала обратно. Стараясь не отстать, Митя возмущался:
– И почему в выходной день устраивают собрания! Надо же дать людям отдохнуть...
Обратный путь оказался короче. На полянке солнышка уже не было. Сосны поскучнели,
стали обыденными. Разговор на быстром ходу не ладился. И говорили о будничном – о
нормах выработки, о членских взносах, о начислении заработка лесорубам. У крыльца
конторы Митя пожал Вале руку.
– Как это я вас раньше не знал?
– Столь внимательны были.
Она с верхних ступенек помахала ему рукавичкой.
– До свидания, Пень Колодин...
Пусть найдутся люди, которые будут смеяться, а я всё-таки скажу по секрету, что в тот
вечер в Митиной клеенчатой тетради появилось новое стихотворение. Конечно, о девушке со
вздернутым носиком и серыми глазами, о бронзовых красавицах соснах в бальном наряде.
Кто скажет: «банально», кто скажет: «сентиментально». Может быть. Молодость, что
поделаешь!
Захлопнув тетрадь, Митя усердно рисовал карикатуры для новой световой газеты. Ему
очень хотелось найти способ опровергнуть кадр с гордячкой, задравшей нос. Но придумать
ничего не смог. Факт-то ведь был...
Глава седьмая
ПРИВОРОТНАЯ ВОДИЧКА
1
От одной тетки к другой под большим секретом передавалось об удивительной силе
«квасниковой» воды, подарившей такого завидного жениха Паране. А вскоре об этом стали
говорить открыто. И сама Параня не отрицала: что было, то было. Она даже не прочь и
погордиться: не каждой девке случается удача. Егору, понятно, никто об этом не говорил. Но
из намеков да экивоков и он стал что-то понимать. Потребовал от жены ответа. Она сперва
чуть растерялась, виновато захлопала глазами, но под конец повернула дело так, что Егору и
крыть стало нечем.
– Ишь, как я тебя, Егорушка, полюбила! Всей душой стремилась к тебе. И господь-бог
помог. Али это худо? Мой ты стал со Христом, с духом святым...
Сосновские старики говорят: была бы погудка, найдется дудка. И верно, испытать
чудодейственную силу «квасника» захотели многие. Не один парень порой удивлялся, отчего
это у него ни с того ни с сего стала мокрой рубаха. Иной жених, подписывая в сельсовете
брачный документ, не знал, что привела его к этому столу родничковая водичка. А невесте
казалось, что без той водички не сидеть бы ей рядом с желанным. Были и неудачи. Неудач
было больше, чем удач. Но о них – молчок. Не корысть девке-вековухе кричать о своей
порухе. И слава о родничковой водице росла. Со временем к «кваснику» стали прибегать и по
другим поводам. Тот от трясцы стремился избавиться, другой выгонял дурную болезнь,
третьей хотелось свести веснушки с лица. Исцеленных никто не видел, а утверждали,
крестясь и божась, что исцеление было. Потом по всей округе пошла стоустая молва: ранней,
мол, весной притащился к родничку парень на костылях, опустил ноги в ломотную воду и
вылечился. Парня никто не видел и не увидит, а костыли, вот они, лежат, брошенные на снег.
Попробуй сказать, что их не было! У «квасника» собрались верующие. С обнаженными
головами они стоят, шепча молитвы и истово крестясь на костыли. Появляется Леденцов. В
кустах од облачается в ризу, достает большой серебряный крест. Семён Бычихин, староста
несуществующей церкви, прикрепляет к березе икону Парасковьи-пятницы. Харлампий
зычным голосом поет ей канон1, трижды осеняет темную воду родника крестом и, обмакнув
в источник снопик метлицы, кропит костыли. Люди падают на колени. Харлам не жалеет
голоса. Капли с кропила падают на икону. Одна крупная капля замерзает на щеке
Парасковьи-пятницы под самым глазом. Бабы, увидев её, заголосили:
– Плачет, плачет...
Семен Бычихин снимает киот2 с березы и, подняв его над толпой, несет. Вдруг какая-то
вопленица взвизгнула:
– Православные, да ведь это наша Платонида!
– Святая мать, заступница!
А Харлам голосит тропари и кондаки3 на всю окрестность без разбора, что придет в
голову. Шествие направляется к старой часовне, превращенной ныне в склад.
Киот прибили гвоздями к стене над тем местом, где было выведено ярким суриком:
«Курит Воз Прещаеца!» С Погоста, из Сосновки, из других деревень пришли любопытные.
Всех заинтересовало, что там такое происходит, почему молебен в будний день.
Семен Бычихин поднялся на чурбашек. Заикаясь от непривычки и всхлипывая, рассказал
собравшимся о чуде. Многие чувствительные женщины рыдали. Закончив речь, он стал
истово креститься то на икону, то на костыли. Харлам грянул акафист. И тут толпа
заволновалась, стала расступаться. Тихо опираясь на посох, шествовала Платонида, по-
монашески укутанная черным платкам, строгая ликам и немножко скорбная. Она была
удивительно похожа на икону Парасковьи-пятницы. И людей поражало это сходство. Слезая с
чурбашка, Семён Бычихин поскользнулся и неуклюже плюхнулся на колени, ударясь лбом о
землю. Платонида помогла ему встать.
– Матушка наша, праведная! – раздались голоса.
Платонида сурово погрозила посохом, обвела всех взглядом, перекрестилась и
поклонилась так, что непонятно было – иконе или облупленному куполу старой часовни.
2
После сплава леса до генеральной запани Егор вернулся домой. Он не узнал своей избы.
Вся передняя стена была сплошь увешана иконами. Тут висели резные кипарисового дерева
киоты с тяжелыми чеканного серебра ризами на писанных маслом ликах, медные под
финифтью окладни, почернелые от времени доски работы старых владимирских богомазов,
1 Канон – церковное песнопение в похвалу святого.
2 Киот – поставец для иконы.
3 Тропари, кондаки, акафисты – церковные песнопения
дешевые олеографии с фальшивой позолотой, просто вырезки из дореволюционных
божественных журналов и даже аляповатые самоделки базарных живописцев, быстро и
ловко изготовляющих по желанию заказчика что угодно: любовную пошловатую сценку,
настенный неимоверной яркости ковёр, пейзаж с озером, где на сизой воде плавают лиловые
лебеди, или святых соловецких угодников Зосиму и Савватия, восседающих на скалах,
окруженных облаками.
Вдоль стен вытянулись длинные столы, а на столах церковные книги в тяжелых кожаных
переплетах с металлической отделкой и застежками: евангелия, псалтыри, часословы,
требники, а рядом с ними тонкие замусоленные брошюрки в копеечном издании и с
лубочными картинками: жития преподобных, мучеников, великомучеников, блаженных и
прочая, проповеди столпов церкви, краткие описания святых мест: Соловецкой обители,
Киево-Печерской лавры, Нового Афона, Саровской пустыни. И, наконец, стопка церковных
календарей с пасхалиями1, святцами и портретами высоких духовных персон.
Параня выбежала из кута и остановилась посередь избы в настороженном ожидании. На
фоне церковного великолепия она выглядела столь странно, что Егор развел руками. Кофта с
вырезом и короткими рукавами, юбка узкая, в обтяжку, с прорехами на подоле вдоль икр.
– Ишь, вырядилась, – сказал Егор, обошел жену стороной, потрогал на столе закапанные
воском, пахнущие ладаном фолианты, оглядел иконостас2, покачал головой, повернулся и
вышел в сени. Там постоял и плюнул.
– Чёрт те знает что...
Возвратясь в избу, он сказал жене, показывая рукой на столы:
– Убери всю эту требуху! Обедать собери.
– Я тебе в куте соберу, Егорушко, – залебезила Параня. – Это ведь священное добро. Как
же убирать?
– Да откуда ты набрала-то его, добра такого?
Параня помялась немножко, придвинулась к Егору, зашептала горячо:
– Сподобились мы, Егор. Благодать божья осенила нас. Ныне в нашей избе молитвенный
дом. Синяков, ирод, не дал нам часовню, церкви нет, вот молитвенный дом и открыли у нас.
Это божье изволение, Егорушко, десница его святая благодатная осенила нас.
Егор растерянно смотрел на жену. Он не знал, что ему – смеяться, сердиться или плакать.
– Это тоже десница? – скривил он улыбку, указывая на разрезы подола юбки.
– Ну и что! – подбоченилась Параня. – Неуж только городским можно, а нам нельзя?
Нынче все так...
За зиму преобразилась не только Егорова изба. Пока мужчины находились на