певчие, Харлам усердно размахивал кадилом, и запах ладана наполнял воздух в странной
1 Одесную – по правую руку.
смеси с ароматом лесных цветов. Гриша голый, ни жив ни мертв стоял у края «квасника».
Ему стыдно было взглянуть на окружающих, среди которых, он знал, находилась и его
девушка. Харлам трижды погрузил крест в воду родничка, трижды прогремел крещенский
тропарь. Узловатыми пальцами Харлам взял Гришу за плечи и заставил его окунуться в
«квасник». Трижды Гриша опускался ко дну, откуда била ледяная струя. Он весь посинел и,
одеваясь, дрожал так, что не попадал зуб на зуб. И до конца крещенской церемонии его
нещадно трясло. А придя домой, почувствовал жар и вынужден был слечь в постель.
Паша из сельсовета позвонил в райком Мите. Потом он побежал к Платониде,
разъяренный и возмущенный. У порога его остановила Параня.
– Матушка почивает, будить её не дозволено...
– Вашу матушку я вот стащу с постели и задам ей...
– Ты, дитятко, не хорохорься. Есть дело, так скажи и уходи с богом.
– С богом! Угробили парня...
В дверях горницы показалась Платонида. Глядя куда-то поверх Паши, она осенила то
место, где он стоял, крестным знамением, произнося
– Сгинь, сгинь, пропади... Свят, свят, свят...
Паша шагнул на середину избы. Отмахнулся от Платонидиных крестов.
– Перестань придуривать. Ты мне дай ответ: почему угробила парня? Взрослого человека
крестить да еще в мочажлне, в ледяной воде! Рехнулась ты, что ли?
Платонида скорбно приклонила голову, зашептала громким шепотом:
– Боже милостивый, прости ты ему его еретические слова, не ведает бо, что глаголет.
Вразуми его, спасе мой, просветли ум падшего, потерявшего веру...
Она порылась в поставце у божницы, вынула крестик и протянула его Паше
– Образумься, прими. Облобызай его и носи со господом...
Паша сказал крепкое слово и хлопнул дверью. Платонида погрозила вслед ему кулаком.
– Извести, извести вас надо, адовы исчадия...
Состояние Гриши Фереферова день ото дня ухудшалось. Дышал он тяжело, с хрипом,
часто впадал в беспамятство. Дело осложнялось тем, что мать, сбитая с толку Платонидой,
продолжала противиться врачебной помощи, не хотела выполнять докторские назначения, а
кропила сына «святой» водицей» поила его с уголька, шептала наговоры. С приездом Мити
комсомольцы решили отправить Гришу в больницу. Мать и этому воспротивилась. Никакие
уговоры не действовали.
5
Сосновская молодежь взволновалась, прослышав о крестинах Гриши Фереферова. Без
всякого зова, один по одному ребята пришли в сельсовет. Синяков удивился нежданным
гостям.
– У вас что, собрание?
– Нет, Федор Иванович, так пришли.
– На посиделок, что ли? Так уж вы бы топали лучше к девкам. В сельсовете-то они не
водятся...
– Мы, товарищ председатель, не в сельсовет, а в парторганизацию.
– Секретарь созывал? Тогда посидите, придет, значит...
– Федор Иванович, вы ведь тоже партийный... Гришку-то спасать надо, погубят парня...
Ребята рассказали Синякову о крещении и болезни Гриши Фереферова, об отказе его
матери отправить сына в больницу.
– Да, отмочили фокус-мокус. Выбрали время, когда весь актив в область укатил... Вот
ерунда какая! – расстроился Фёдор Иванович
Он вышел из-за стола, походил вдоль половицы. Половица лежала неровно,
покачивалась. Перешел на другую. Постоял, глядя на ребят, подумал.
– Тут, братцы, мы с вами прошляпили, – сказал он медленно, отделяя слово от слова
паузами. – Не одного Гришку прошляпили, вот в чем беда. Его надо вызволить, это верно.
Придет Никита Васильевич, посоветуемся с ним по партийной линии. Найдем пути, я думаю.
Увезти надо Гришу в больницу – первая задача. Вырвать его из Платонидиных восковых
ручек – вторая. Но и это не всё. Ежели до Гришки добрались, сумели его опутать и сбить с
панталыку, ежели начали женихов в «кваснике» купать, значит, нам с вами оплеуха, да и
крепкая. Близоруки выходит... Вот так! Пашка-то Пласиинин знает? Митюшке не сообщали?
Назавтра Синяков вместе с секретарем партийной организации Никитой Васильевичем и
с Митей Бережным пришли к Грише. Он был в полном беспамятстве. Мать, как и ранее,
наотрез отказалась отправить сына в больницу. Её убеждали, доказывали, что она своим
упрямством погубит парня, – женщина стояла на своём. Синяков попытался даже
подействовать административной властью – не помогло. Тогда решили установить у постели
больного дежурство. Дежурных обязали строго выполнять все врачебные предписания и ни в
коем случае не допускать никаких знахарских обрядов над больным.
Слух о Гришиной болезни разошелся по деревням. Большинство колхозников
возмущалось Платонидвным поступком. Были такие, кто осуждал самого Гришу.
– Эдакой детина полез в «квасник»!
Но были и такие, кто находил в этом божие произволение. Платонидины послушницы не
сидели на месте, их языки расписывали событие по-разному. Одни говорили: бог наказал за
то, что забыл парень веру. Другие толковали: подвиг совершил парень во славу Христову. По
словам третьих получалось, что Гришина болезнь – это испытание его духовной стойкости.
Коммунистам и комсомольцам, когда они пошли по деревням, было трудно. Платонидины
чары проникли в сознание многих. В иной избе весь вечер шли опоры, а когда беседчик
уходил, вслед ему крестили дверь.
Глава девятая
КЛЮЧ ОТ ОБЩИННОЙ КАЗНЫ
1
Леденцов, трезвый, в обычной гражданской, а не поповской одежде, в поздний час
заглянул к Платониде. Он явно струхнул, поняв, что в своём усердии они со святой матерью
зашли слишком далеко. И духовную наставницу он предполагал встретить в расстроенных
чувствах. Ему хотелось совместно с ней, не откладывая в долгий ящик, искать выход из
трудного положения. Каково же было его удивление, когда вместо обычной радушной
встречи его ждали громы и молнии.
– Ты пришел? – набросилась Платонида, едва он переступил порог. – Знаю, зачем явился.
За Платонидиным заступничеством? Хочешь, чтобы твою пьяную харю я ограждала крестом
и молитвой? Али на меня всю вину свалить желаешь? Не выйдет! Сам нашкодил, сам и
затирай. Не я Гришу в «квасник» толкала, ты...
Харлам стал бурым, как свекла. Ему захотелось взять эту сухую, тощую старушенцию за
шиворот и тряхнуть по-настоящему. Но благоразумие взяло верх. Куда ни кинь, а
преподобная связана с ним, отцом Харлампием, крепкими узами. Их невозможно разорвать,
не навредив себе. Так надо сдержаться. Она в ярости болтает ерунду поостынет – всё
уладится.
– Матушка, за что ты лаешь на чадо своё? – пытаясь взять привычный тон, сказал
Леденцов. Это на неё не подействовало.
– И лаю и лаять буду. Нечего тебе ко мне подлизываться. Хватит, я повозились с тобой.
Леденцов переменил тактику.
– Дородно! Ты меня прогонишь. Ладно, хорошо. Возьмут Леденцава на цугундер,
пропишут ему ижицу. Хорошо, дородно! А Платонида-то что, доннер веттер, так и останется
в сторонке? Она святая, она ничем не замарана. Думаешь в райских кущах сидеть, очи горе
возводить и воздыхать: «Очисти мя, спасе, по великой милости твоей». Не выйдет,
Платонида, не на того нарвалась. Харлам Леденцов не агнец кроткий, не подставит шею под
заклание. Нет! Вместе нам, Платонидушка, открещиваться от нечестивого, пойми ты, дура
всеблаженная!
Черный полушалок свалился с головы Платониды, она не заметила. Жидкие волосы,
заплетенные в тощие косицы, смешно топорщились. На восковом её лице отразилось такое
смятение, что Харлам расхохотался. Платонида истово перекрестилась, что-то шепча,
осенила крестным знамением Харлама.
– Аминь, аминь, рассыпься...
– Не рассыплюсь, майн мутер, не из того теста сделан, – рыкнул Харлам, скаля зубы. –
Давай-ка садись и побеседуем мирком да ладком, с господом да со Христом...
Платонида села. Харлам, подобно галантному кавалеру, подхватил с полу полушалок и
накинул на старушечьи плечи.
2
Обо всём договорились, как надо. Недаром оказывают, что ворон ворону никогда ещё
глаза не выклевал. Платонида стала прежней, ласковой к Харламу. Только морщина на воско-
вом лбу выдавала затаенную тревогу.
– Ну, иди, Христос с тобой, – выпроваживала Платонида гостя. – Всё сделай так, как я
сказала. Главное, достань бумагу со штампом и печатью. Приласкай покрепче, потискай
горячее Анфису, и уж она тебе хоть сто печатей достанет. Льнут же к тебе, ей-богу, бабы,
Харлам... И чего у тебя такое скусное?..
– Попробовала бы сама, узнала, – заржал Леденцов.
– Угомонись, экой нехристь! – сердито оборвала Платонида. – Хоть старухе-то бы
постыдился такое говорить.
Выйдя на крыльцо. Харлам услышал крики у колодца. Что там такое? Вот тебе раз!
Параня честит Макору, ругмя ругает, обзывает такими словами, что даже колодезный
журавель, кажись, от этого покачивается со скрипом. Макора, наклонясь над колодцем, тянет
бадейку, отворачивая от крикливой бабы пунцовое лицо, а та не унимается, встала так, что
загородила проход, уставила руки в боки, голосит на всю улицу, даже в противоположном
конце начали открываться окошки и высовываться любопытные головы.
– Мужик тебе мой нужен, вьешься за ним, увиваешься, чуть на шею не вешаешься. А не
видать тебе его всё равно. Неуж он променяет меня, экую кралю, на тебя, пигалицу? Что в
тебе, ну что в тебе? Ни там ни тут, рожица одна да высокие каблучки. Тьфу! На высоких-то
каблучках и мы нынче умеем ходить не хуже вас, поселковых... Попробуй только ещё на него
зыркать, я не постесняюсь, хребтину тебе намну, изобихожу...
Макора налила ведра, подняла их на коромысло. Пошла по тропинке, Параня не
пропускала, стояла посредине дороги.
– Глупая ты... Прекрати голосить, – оказала Макора, надвигаясь на соперницу. – Пусти!
– А вот не пущу! А вот не пущу! – Параня широко расставила ноги, махала руками. – Не
пущу, стой тут да слушай. Пусть неповадно будет к женатым мужикам присватываться... У
него есть жена, не тебе чета, видишь какова...
Тут Параня избоченилась. Леденцов не выдержал, крикнул:
– Сладка!
Параня так и застыла в вызывающей позе. Леденцов раскатисто хохотал. Эту сцену
увидел Егор, он шел с поля.
– Что тут такое?
– А то! – взвизгнула Параня. – Твою хахальницу просвещаю, учу её уму-разуму. .
– Отойди-ка, – негромко сказал Егор. – С дороги отойди...
– А не отойду! Давно я хотела до неё добраться, всё не удавалось. Нынче уж потешу
душеньку. И ты не заступайся, кобель! И тебе глаза выцарапаю. Хватит, намиловался с ней
там, в лесу. . Настало моё время.
Из Параниных уст снова полилась неудержимая ругань, распалившая себя ревнивица
старалась подбирать самые стыдные слова, от которых могли повянуть не только девичьи
уши.
– Отойди, – повторил Егор. – Закрой хайло.
Параня не унималась. Тогда Егор легким движением локтя толкнул её, да, видно, не
рассчитал силы. Жена, будто щи пролила, упала Она заголосила что есть мочи.
– Убивают! Спасите, люди добрые!
Егор виновато смотрел на Макору, когда она с вёдрами на коромысле проходила мимо
него.
– Не ори, чего народ смешишь, – бросил Егор жене. – Встань...
Он тронул её носком сапога. Параня продолжала валяться в пыли. Егор махнул рукой,
зашагал к дому. На Платонидином крыльце он увидел Харлама. Тот скалил зубы.
– Горячая у тебя, Егор Павлович, супруга. Дала жару...
Егор ничего не ответил, скрылся в сенях. Параня, видя, что муж ушел, встала
отряхнулась от пыли, игриво зыркнула глазами на Харлама, притворно завздыхала.
– Прости, спасе милостивый, прегрешения наши...
– Аминь, – весело подтвердил отец Харлампий. – Приходи на исповедь, отпущу все
прегрешения...
Он блеснул зубами из-под пышных усов, расправил бороду, зашагал по деревне.
3
Синяков постучал в окно к Семену Бычихину.
– Зайди-ка, Бычихин, в сельсовет. Разговор есть.
Семен пришел.
– Ты, говорят, у них старостой состоишь, Бычихин? – спросил Федор Иванович.
– Старостой, да...
– Божьи манатки хранишь, стало быть...
– Ты бога, товарищ председатель, не трожь... Он сам по себе. А священное имущество и
церковные доходы в моём попечении, верно.
– Церкви нет, а доходы есть. Ловко у вас получается...
– Верующие радеют, Сивяков, ловкость ни при чём, – солидно поправил староста.
– Ну, ладно. Я не диспут с тобой устраивать собрался. Где вы берете доходы, дело не моё.
Но обманным путем вымогать деньга у темных людей никто вам не позволит. У «квасника»
денежный ящик установили, у корявой сосны, того гляди, установите. Мало ли где ещё
можно доходное место облюбовать. Были бы глупые, доходы будут. На пропой Харламу мало
ли надо... Вот что, Бычихин, прекратить надо поборы. Понял? А то тебе отвечать придётся.
Далее, чтобы полный учёт всех доходов был. Налог будем брать. Утаите – по головке не
погладим...
– Да что ты, председатель, за жулика меня нешто считаешь, – возмутился Бычихин.
– Тебя я за жулика не считаю, а что вся ваша бражка на жульничестве замешана – это
факт. И ты, смотри, пропадешь в той компании благочестивой. Жалко мне тебя, мужик-то ты
стоящий, не вертопрах какой...
– Спасибо, Федор Иванович, на добром слове, – степенно поклонился Семен. – Но
жалеть тебе меня не приходится. Мы с тобой на разных лавках сидим. Ты безбожник, я тебе в
том не перечу, твоё дело. Не хошь в рай – силой не тяну. И меня ты не неволь. Я со Христом
родился, со Христом и умру. А добро у меня всё на учете, под замком хранится, можно
проверить...
– Проверять мне тебя нечего, а верующие могут и проверить...
Бычихин уходил из сельсовета размеренной походкой уверенного в себе человека. У него
своя голова на плечах, и нечего председателю Синякову учить его уму-разуму. В вере своей
Семен был тверд и непоколебим. Она не была у него показной, как у многих. Не внешними
побрякушками, крестами да молитвами проявлял Семен свою веру, а духом, нутром души.
Проходя мимо старой часовни с иконой Парасковьи-пятницы, Семен остановился, положил
нужное число поклонов, ворча:
– За всю жизнь Семен Бычихин нечестной копейкой не прельстился, с чего это Федюня
на меня подозренье наводит... Прости его, великомученица Парасковья, заступница
грешных...
4
Весь день Семен тесал бревна для нового телятника. Свежепахнущий штабель сосновых
брусьев желтел на пригорке. Первый венец стен был уже заложен. «В экую хлевину много
телят уместится, – думал Бычихин, поглаживая бороду во время передышки. – Поди, у
помещика и то раньше не водилось столько. Да кто их знает, помещиков, в наши края они не
забирались, никто не видал, какие у них хлевы строились». Тесал Семен бревна с охотой.
Вечером, сделав последний затес, вытер пот со лба.
– Хватит, пожалуй...
Не спеша пошел домой. Проходя по задам мимо амбара с церковным добром, вспомнил
предупреждение Синякова, подумал: «Береженого и бог бережет. Надо, чтоб не случилось
лиха, поберечься. Добавочный замок повешу, всё надежнее...»
Дома разыскал на подволоке полупудовый заржавленный замок. Раньше им запирались
ворота на паперть ныне разрушенной церкви. Огромный ключ еле, со скрипом ходил в
скважине. Семен капнул в скважину скипидаром. Ключ пошел ходче.
Замочная скоба с трудом вместилась в петли пробоев. Замок не висел, а торчал на