– Своя-то у тебя, небосй, не картошка, а кислая вода, так ты к чужой подбираешься,
Егорко...
– К твоей? Она у тебя сладко яблоко, – добродушно усмехнулся Бережной.
– А что! И яблоко. Земля-та у меня в огородце какая? Песочек, для картошки мило-
дорого. А в твоем огородишке хрен и тот не растёт...
– В моем? Хрен? Брехать – не молотилом махать...
– Я брешу! Повтори, ну, повтори...
Леденцов вскочил на ноги, попал головой в дымное облако, хлебнул горького чаду,
закашлялся до слез. Полез к Егору с кулаками. Бережной долго молчал, отмахивался, как от
мухи, но, наконец, не выдержал, взял Леденцова за плечи и усадил на нары. Однако тот не
успокоился и продолжал на чем свет ругаться. Мужики не без любопытства наблюдали за
поединком: развлечение всё-таки. Масла в огонь подлил Васька Белый. Он пришивал медную
с прозеленью пуговицу к зипуну и со светлой улыбкой наблюдал за ссорой. А когда Леденцов
распалился, Васька возьми да и скажи:
– Руки отсохли, ребята, подраться-то...
Егор рассеянно посмотрел на Ваську, зевнул, забираясь на нары.
– Подальше от дерьма, так не воняет...
– Ты сам дерьмо! – гаркнул Леденцов. – Экой жук, даровщинки захотел. Привык на
чужой шее ездить.
Егор побагровел.
– На чужой шее? Ах ты...
Он сказал такое слово, каких не произносил никогда, слез с нар, стал навертывать на
ноги портянки.
– Ты куда, Егор, на пургу глядя? – обеспокоенно спросил сосед.
Бережной не ответил, надел валенки, натянул полушубок, забрал свою кису с припасами.
– Прощевайте-ко...
Лесорубы зашумели, стали уговаривать Егора не уезжать. Васька Белый, уронив медную
пуговицу на землю, ползал у самого порога, шаря руками во всех ямках. Егор осторожно
поднял его, посадил на нары, шагнул за порог. Ветер сыпнул в открытые двери охапку снега.
Пурга неистовствовала, навивая вокруг избушки высоченные сугробы. Егор запахнул азям1,
наглухо затянув его кушаком, запряг Рыжка и поехал по просеке. Тут вьюга не доставала,
снег мягкими хлопьями падал на дровни, на лошадиную спину, на широкие Егоровы плечи.
Отъехав уж порядочно, Бережной оглянулся, придержал Рыжка.
– Ишь ты, на чужой шее. Он на меня робит...
Егор резко дернул вожжами. Рыжко кинулся вскачь, потом перешел на рысь.
2
Рыжко остановился у занесенной снегом избушки. Вздремнувший было Егор поднял
голову, расправил плечи. Пласты пухлого снега посыпались с азяма. Что это за хибара? Вроде
раньше тут никаких строений не было. Верно, недавно поставлена, от лесопункта. Всё равно
надо зайти погреться, а если можно, то и заночевать: пурга не утихает, а до Сузёма ещё
далековато. За избушкой Егор заметил шалашик из еловых ветвей. Это для лошади.
Останавливаются, стало быть, люди. Поставив Рыжка в шалаш, Егор прикрыл его азямом,
отряхнул от снега, обмел прутом валенки. Дверное кольцо легко подалось, звякнула щеколда.
В темноте сеней Егор нащупал скобу, дернул дверь. Вместе с облаком пара вкатился в
избушку.
– Кто тут живая душа? Можно к вам?
Керосиновая лампа с жестяным отражателем неярко освещала избу. Егору бросилась в
глаза чистота. Пол, струганые лавки, тесовый стол – всё блестело свежей желтизной. А ведь
тут немало проезжающих. Видать, обиходная хозяйка живет.
Занавеска перед печью колыхнулась, и из-за нее выглянуло женское лицо. Два возгласа
раздались одновременно:
– Ой, Егор...
– Макора! Вот тебе раз...
Вытерев руку передником, Макора протянула её гостю.
– Проходи, погрейся. Ишь, пурга какая! Не занесло в дороге-то? И чего тебя погнало в
такую завируху...
Егор смотрит на Макору, будто впервые её видит, то ли с изумлением, то ли с
недоверием. Да полно, она ли это! А ведь, право слово, она. У кого еще такие глаза – и
добрые и строгие, ласковые и насмешливые...
Пока Егор раздевался да пятерней приглаживал всклокоченные волосы, Макора
поставила на стол чайник, подала творожных шанежек, слегка подрумяненных, пахучих.
– Закуси с дороги, – потчует хозяйка. А гость с аппетитом ест шанежки и смотрит на неё
во все глаза. Она смущается, уходит за занавеску.
– Ты давно тут, Макора? – спрашивает Егор.
– Да, почитай, с самого начала, как пришла в лес. Котлопункт ведь здесь. Лесорубов из
делянок кормлю. Конюхи забегают с ледянки. Она совсем рядом проходит.
– Ишь ты, котлопункт. . Одна живешь?
– А кого мне надо? Одна.
1 Азям – старинная верхняя одежда из сукна домашней выделки, напоминающая тулуп, только без меха.
– Не боишься?
Макора отдергивает занавеску.
– Да ты что, Егор? Кого мне бояться?
– Хотя бы волка, – усмехается Бережной.
Смеется и Макора.
– Волки сами меня боятся...
За окнами воет-завывает пурга, снежные заряды ударяют в стекла. Егор пьет чай,
смотрит на Макору. Она чистит картошку, изредка поглядывает на Егора. «Вот судьба,
наверно, – думает Егор, – когда ещё другой такой случай выпадет. Скажу – и делу конец.
Нечего в прятки играть, не дети уж...» Он встаёт из-за стола, благодарит Макору, шагает
поперек половиц. Они скрипят под тяжелой ногой. Хочет Егор начать особый разговор и не
знает, с чего начать. Будто пропала речь. Ну не подбираются слова, да и всё тут. Макора
склонилась над картошкой, усердно чистит её, словно важнее этого дела и нет ничего на
свете. А сама нет-нет да и вскинет глаза, не поймешь и какие – не то насмешливые, не то
ласковые. Ух, девка, окаянная душа! Егор молчит. Макора тоже молчит. Молчанка
затягивается.
– Ты ночевать, Егор, будешь или поедешь дальше? – спрашивает, наконец, Макора.
Бережной хватается за этот вопрос, как утопающий за соломинку.
– Ночевать? Буду ночевать. Совсем.
– Как совсем?
– А так. Больше от тебя не уйду. Хватит.
Макора кладет неочищенную картофелину, встает:
– Ты что такое сказал? Мне непонятно...
Он, тяжелый, неуклюжий, идет к ней. И Макоре становится жутковато. Она прижимается
в угол, скрестив на груди руки ладонями вперед, как бы приготовляясь к защите. Слабым
умоляющим голосом произносит:
– Егор, что ты... одумайся...
Он ничего не видит и не слышит, надвигается, как неотвратимая лавина. Макора
закрывает глаза...
В это время гремит крылечная дверь, в сенях слышится топот.
– А ну-ка, Макора, угости нас шанежками!
В облаке пара Егор видит смутные фигуры конюхов в дубленых полушубках. Они
раздеваются, трут озябшие руки, весело переговариваются.
– И погодушка, будь она неладна...
– Насквозь продуло, кажись. Все печенки-селезенки заледенели.
– Ничего, сейчас Макора нас горячим чаем отогреет. Есть, Макора, чай?
– Спрашиваешь! Макора – девка аккуратная, у неё всегда всё в норме...
Конюхи пьют из жестяных кружек крутой кипяток, обжигаются, уплетают за обе щеки
румяные шанежки. Егор сидит молча, не смея поднять на них глаза. Ему кажется, нежданные
гости поняли, что произошло в избушке перед их приходом, и смеются над ним, Егором,
попавшим в такую глупую историю. Он готов бы провалиться на месте, да лавка-то прочная,
черт её побери. А Макора ходит легкая, проворная, угощает конюхов, хлопочет у стола. А
глянет искоса на Егора, улыбнется одними уголками губ. И в глазах столько смешинок... Не
смотри ты в эти глаза, Егор, не смотри...
3
Перед рождеством в Сузём приехал Синяков. В районе ему строго наказали, чтобы в эти
дни ни один сезонник не выехал из лесу. А как их удержишь, если захотят выехать? Синяков
обошел все бараки, где разместились сосновские мужики. Настроение было рабочее, о
выезде домой большинство и не помышляло. Люди приехали в лес не игрушками играть, а
зашибить деньгу, какие уж тут праздники. Синяков заглянул в барак, где жили кулаки. Эти
ведь богомольны и хитры. Ждут христова праздника, чтобы улепетнуть. Но кулаки были на
месте, все со скорбными лицами ужинали, каждый в своем углу.
– Проверяешь, Федор Иванович? Всё наперечет, кулак к кулаку, – сострил кто-то.
Синяков на остроту не откликнулся. Осмотрел барак, постоял, подумал.
– Чтобы ни одному не отлучаться без моего ведома. Ясно? – сказал строго.
– Яснее уж нельзя, Федор Иванович, – послышался опять тот же голос. Синяков
повернулся по направлению к нему, поикал глазами говорившего, видимо, не нашел.
– Будет яснее в случае чего. Твёрдое задание выполнить – раз. Из лесу не выезжать до
весны – два. Пустыми разговорами не заниматься – три. Вот вам и весь сказ.
Он вышел из кулацкого барака успокоенный. Всё в порядке. И только он сказал или
подумал про себя, что все в порядке, как навстречу ему попал Егор на своем Рыжке.
– Ты куда, Бережной? Ведь уже поздновато в делянку-то...
– А я не в делянку, домой.
– Домой? Как так? Ты что – ошалел?
Егор расправил усы рукавицей.
– Чего мне шалеть! Взял да и поехал, не привязанный. Садись, тебя подвезу. Дома-то
баба ждет, небось...
– Баба! Я тебе покажу бабу. Заворачивай оглобли!
Синяков ухватил Рыжка под уздцы. Меринок шарахнулся, заплясал. Егор натянул вожжи.
– Отпусти-ка, Фёдор, подобру-поздорову, без греха...
Рыжко тряхнул головой, вырвался, оглоблей отбросил Синякова в сторону. Егор
оглянулся, помахал рукой. Синяков даже побагровел от обиды.
– Ишь ты какой...
4
«Вот я какой! Сам себе хозяин, никому не должен, ничем не связан, – думал Егор,
прислушиваясь к скрипу саней. – И Синяков мне не указ. Кланяться не буду, укора не снесу.
Захочу – уеду, не захочу – останусь... Нечего ему, Федюне, за мою оглоблю хвататься. А то,
пожалуй, поддайся им... Тут Синяков тобой командует, а там отставной псаломщик носом
крутит. На меня он, Харламко, горб ломает, извелся совсем человек, одна тень осталась...
шире печи. Пущай он на меня не работает, не пропаду как-нибудь, прокормлюсь... Смех и
грех, с Харламком поссорился, с Синяковым погрубиянничал... Чего такое со мной делается,
неуж я эдакой неуживчивый?..»
Трухтит Рыжко неспешной рысцой, на ходу подхватывает мягкий снег языком, почуяв
слабину вожжей, оглядывается на хозяина, будто хочет удостовериться, что тот не потерялся,
свалясь с дровней. Егор забыл всё, охваченный думами. Вот Макора. Лежит к этой девке
Егорове сердце, люба она и всем выдалась. Да не ладится отчего-то у парня с нею. Не
отталкивает, не избегает, а к сердцу не подпускает. Как к ней подступиться, не приложишь
ума.
Небольшой угорчик на дороге. Озорно взмахнув хвостом, Рыжко пустился в галоп. На
повороте сани раскатило, и Егор очутился в пухлом сугробе. Чертыхаясь, он с трудом встал,
весь облепленный снегом. Бросился вдогонку за меринком. А Рыжко под угором стоял, как
вкопанный, и смотрел на приближающегося хозяина, смиренно мотая головой. Егору показа-
лось, что он с хитрецой ухмыляется.
– Ах ты, шут рыжий!
Он беззлобно хлопнул вожжой меринка.
Глава четвертая
ПЛАТОНИДИНО УГОЩЕНИЕ
1
– Егорушко, зайди-ко...
На крыльце стоит Платонида с постно-ласковым лицом, в черном полушалке,
повязанном по-монашески, плоская и прямая, как доска.
– Зайди-ко, Егорушко, на часок, на минуточку, для доброго словечка, для тихого уговору.
Бережной мельком глянул на неё, распрягая Рыжка, промолчал. Платонида не
отступалась.
– Не без дела зову, Егорушко. Ефим Маркович тебя ждет.
И верно, в закуржевелом окне показалась Ефимова голова, сверкнул белый глаз, и в раму
застучал согнутый палец.
– Вот он и сам. Чуешь, Егорушко? Приходи-кось...
Егор повесил хомут на деревянную спицу под навесом, туда же поставил дугу, буркнул
неоxотно:
– Зайду, зайду. Не студись, Платонида, ишь поземка вьёт...
Платонида поджала губы, сделала умильно-кроткое лицо.
– Мы привычные, божьи ветерочки нам не страшны, берегут андели-хранители от стужи
и от нужи...
Егору не хотелось идти к Платонидиному зятю Ефиму Марковичу, не лежало у него
сердце к этому тихому и смиренному дальнему родственнику, да как не зайдешь, если зовет,
дело соседское. В Платонидиной избе Егора обдало кислым духом с примесью запаха
перегорелого лампадного масла. Перед божницей теплилась лампадка. Егор положил шапку
на брус полатей. Платонида отметила: не перекрестился.
– Садись на лавку, к столу поближе, задвигайся-ко, гостем будешь...
Ефим Маркович отодвинул от стены стол с широкой, цветасто размалеванной
столешницей, поставил на её средину ендову, до краев наполненную пенным пивом.
Платонида принесла две медные стопки, изукрашенные финифтью, такие объемистые, что в
каждую войдет по доброму ковшу. На деревянную тарель водрузила рыбный пирог со
срезанной верхней коркой. Жирный бок запеченной в пироге палтусины поблескивал столь
аппетитно, что Егор отвел глаза. Ефим Маркович разлил по стопкам пиво, причмокнул,
глянув на Егора глазами, белыми, как молоко.
– Принимай-ко, благословясь. С дороги-то не худо попробовать Платонидиного пивишка.
Черное, как сусло, пиво шипело, и пенные колпаки, будто шапки набекрень, нависли над
краями стопок.
– Принимай-ко...
Осушив стопку, Егор закусил пирожной корочкой, румяной, похрустывающей на зубах,
пропитанной рыбьей солоноватостью. Платонида принялась его потчевать.
– Ешь рыбу-то, рыбу ешь, наплевай на корку. .
Домашнее пиво забористое, после двух стопок у Егора уже слегка закружилась голова.
Он подналег на палтусину, слушая краем уха Платонидино воркование, а сам думал: «С чего
разугощалась старая божья коровка?»
Ефим Маркович заводил разговор исподволь, сперва расспрашивал о лесозаготовках:
велики ли там заработки, чем отоваривают и как это люди уживаются в барачной тесноте.
Потом дошел до дела.
– Я хочу, Егор Павлович, к старому ремеслу вернуться. У меня в роду все кожевники. И
дед и отец всю жизнь кожи делали. Меня тоже немножко научили. По нынешним временам
этот промысел должен быть доходным. Кто ныне кожи-то выделывает? У мужиков ни на
сапоги, ни на сбрую лоскутка нет. А как мужику без кожи в хозяйстве?
Он набрал задубелыми пальцами щепотку палтусины, отправил в рот, прожевал
основательно, запил пивом.
– Так вот, заведу хоть небольшую кадушку, буду мужикам кожи выделывать. Как
думаешь, понесут?
Он уставился на Бережного не мигая. Егор подумал: «Из простокваши у него, что ли,
гляделки-то?» Под этим белесым взглядом он чувствовал себя почему-то неловко, ответил,
чтобы только не молчать:
– Понесут, надо быть... Чего не нести...
– Я тоже так думаю, – подхватил Ефим Маркович,– не обязательно всё в поставки
отдавать, немножко-то можно и утаить. Свой товар будет – и на сапоги сгодится, и уледи1 к
1 Уледи – род кожаной обуви, мягкие туфли.
лету смастеришь, а то можно и пиджак хромовый огоревать. Чем мужик хуже комиссара? И
он в кожанке ходить умеет...
Ефим Маркович придвинулся по лавке ближе к Егору, приклонился к нему.
– Слышь, соседушка, иди ко мне в подручные, обучу ремеслу, при любой погоде свой
хлеб будет. Научишься, глядишь-смотришь, на паях будем работать, раздуем кадило, при
благоприятствии заводишко сварганим. А?
Ковыряя рыбьей костью в зубах, Егор размышлял, что ответить. Кожи выделывать и в
самом разе заманчиво научиться. Только не лежит душа к этому белоглазому уговорщику.
Чего-то в его словах есть тухловатое, вроде дохлой кошкой припахивает. Претит душе.
– М-да, оно так, – тянул Егор, внимательно рассматривая рыбий позвоночник.
Ефим Маркович не давал ему одуматься, ворковал и ворковал вкрадчивым медовым