голосом.
– На лесозаготовках надо сгибаться и сгибаться, чтобы заробить какой грош. И спи, где
попало, и ешь, что подвернется. В грязи да беспокойстве. А тут бы дома, в покое, на своей
воле... На первых порах со мной, а потом, даст бог, сам дело поведешь. Со всей округи кожи
пойдут, нам с тобой сырья хватит. Сперва на давальческом посидим, а там видно будет,
может, и скупку заведем... По рукам, что ли?
Бережной встал из-за стола, затоптался на месте, для чего-то пригладил ладонью волосы
на голове, поискал глазами шапку.
– Благодарствую на угощенье. Ко мне гостите. Отпотчую, чем богат... Прощайте-ко...
Он надел шапку, согнулся под полатями и нырнул в дверь.
2
Когда Егор захлопнул дверь, Платонида погрозила ему вслед костлявым кулаком.
– Балда, так балда и есть. Не сваришь ты с ним каши, Ефимушко. В кого только уродился
рыхляк такой. Пущай ломает загривок в лесу, ежели не хочет мёд ковшом хлебать. И правду
бают: шеей бык, а умом телёнок. Зря ты ему планты свои открыл...
– Ничего, не болтун он. А помаленьку да потихоньку, с богом со Христом обстругаем,
станет мягким, как юфть. Такие тяжкодумы лучше поддаются обработке, только с ними
исподволь надо, не сразу. .
Ефим Маркович аккуратно положил верхнюю корку пирога на старое место, собрал на
столе крошки, с ладони кинул в рот, перекрестился на лампаду, вздохнул:
– Прости меня грешного, спасе милостивый...
Ушел в боковушку, где мокли в деревянном чане кожи, распуская вокруг такую
кислятину, что с непривычки не передохнешь. Ефиму Марковичу этот дух нипочем, он к
нему привычен. Только тогда и взыграла Ефимова душа, как пахнуло кислой кожей из
боковушки. А до того она скорбела и сохла с тех пор, как довелось Ефиму Марковичу
раскидать, разворошить старое отцовское кожевенное заведение и уехать подальше от
родных мест, поступить на службу приёмщиком акционерного общества «Союзпушнина» и
сидеть тихо-мирно, не поднимая головы. Ныне, придя к Платониде в дом, женившись на её
перезрелой дочери Мусеньке, Ефим почуял, что можно вернуться на старую дорогу. Угол
здесь дальний, место тихое, глуховатое, удобнее такого места не найдешь. Да и теща
оказалась прямо клад: толковая, хитрая, расторопная. Она с полвзгляда поняла Ефима
Марковича, исподволь, незаметно выпытала, сама намекнула, чем заняться и какую линию
гнуть.
Платонида походила по избе, убрала пирог, вымыла стопки, сняла нагар с фитиля
лампадки, посидела в горнице. Всё размышляла, как лучше подступиться к Егору. Надо его
взять в руки, надо. От такого увальня, ежели с ним умело справиться, прав Ефимушко, будет
польза. Да и родственник всё же, хоть и седьмая вода на киселе. В случае будут придираться
– это тоже козырь. Да через него, может, и молокососа Митюшку удастся прищемить, а то
парень вовсе отбился от рук. Статочное ли дело – родители с мальчишкой не могут
справиться. Ну, к старым да почтенным уважения не стало, куда денешься, время такое. Но и
на бога руку поднимают, святых не признают, над божьим именем озоруют. И этот сопляк
Митюшка туда же. Надо его взять на притужальник...
Открыв дверь в боковушку, Платонида поморщилась. К кожевенному духу она никак не
может привыкнуть. Пересилила себя, спустилась по скрипучей лесенке.
– Не откладывай, Ефимушко, уговори Егорка-то. Нужен он нам будет со всех сторон. Не
тяни, а то уедет опять на лесозаготовки, не повернешь его...
3
Егор ушивал валенки. Из старых обрезков кожи он подбирал запятники, обсоюзку.
Лоскутки были разные – и черные, и желтые, и хромовые, и русской кожи, пропитанные
дегтем. За этим занятием его застал Ефим Маркович. Егор застеснялся, отложил валенок в
угол, чтоб не видно было, занялся цигаркой. От Ефима и это не укрылось. Он с нарочитым
интересом взял отложенный валенок и стал рассматривать Егорове мастерство.
– Ловкие у тебя руки, Егор Павлович. Ишь, как навострился: из дерьма козульку
стряпаешь. Да, довели мужичков до ручки, нечем катанки подшить.
Егор закашлялся от чрезмерной затяжки, повернулся лицом от света.
– Валенки-то барахло, выбросить бы их надо, да я думаю: в лесу еще потаскаю в
оттепель, не что и надо...
– В оттепель, конечно, – согласился Ефим. – Да ты зря-ко мне не придешь, свой ведь... У
меня есть кожа, добрая. Не только на обсоюзку, вовсе сказать, я бы тебе на полные калоши
дал. И подошвенная имеется. Вот погоди-ко, я схожу.
Не дав Егору слова произнести, он юркнул за дверь и через две минуты возвратился со
свертком.
– На-ко, соседушко, чего нам считаться, свои люди...
Он развернул сверток. Мягкий, хорошо выделанный товар скрипел под пальцами. Среди
«передов» оказался и кусок подошвы. Ефим пощелкал по коже ногтем, взял её на перегиб.
– Век носиться будет! Своей выделки, на совесть...
Он положил кожевенное добро перед Егором.
– Бери. А буде не хватит, так ещё возьмешь. У меня не в потребиловке, паевой книжки не
надо...
– Да что ты, Ефим Маркович, убери-ко... С чего это ты меня одолжаешь? Я не нищий,
чтобы по миру собирать...
– Какой ты ежистый, Егор Павлович, не пойму я тебя. Со всей душой к тебе, вовсе
сказать, по-родственному, а ты... Давай без счет. Заодно нам с тобой надо, свои люди...
Ефим Маркович сел к окну, облокотился.
– Хорошо, соседушка, заживем, когда развернемся вовсю. Ты в колхоз не идешь, верно
делаешь. Этот огород на один оборот. Подурят да одумаются. Рассыплется всё. Видано ли
дело – в одном дому семеро хозяев. Пустая блажь. Вот увидишь, достукаются до ручки и к
нам же с поклоном придут. А у нас к той поре и в мошне капиталец будет, и хозяйство
раздуем. С умом да с молитвой натворим такого, старики не поверят... Так-то, соседушка. Ты
подумай, о чём я говорю. Неволить я тебя не хочу, вовсе сказать, ты, сам большой. А подумай
и приходи ко мне. По-хорошему да по-родственному и завернём дельце...
Егор курил и курил. Он не поддакивал и не возражал. Слушал. В душе его боролось два
чувства. Одно говорило: выгони ты, Егор, этого белоглазого уговорщика. Чего он тебя
улещает? Не к добру это, ужли не видишь, какой он липкий человек... А другое возражало:
что он лихого тебе сделал? Учит уму-разуму, не на злое наставляет. Мастерством заняться
худо ли? Крепким хозяином будешь, горя знать не придется. Кожевенный промысел
наживной. Не отказывайся, Егор...
У Ефима Марковича терпения достаточно, и он твердо усвоил совет Платониды: Егора
надо взять в свои руки. Он то красочно расписывал выгоды затеваемого дела, то пугал Егора
колхозами, сулил ему всяческие беды и напасти, буде он не прислушается к словам сведущих
людей. Егор молчал. И трудно было понять, что у него на душе. Ефим Маркович решил, что
на сегодня достаточно. Распрощался. Сверток кож остался в углу на лавке.
Глава пятая
МИТЯ-КОМСОМОЛЕЦ ДЕРЕВЕНСКИЙ
1
Не напрасно Платонида вспомнила Митю. Он давно уже стал ей бельмом на глазу.
Деревенский комсомолец, он не переносил Платонидиного святошества и при всяком
подходящем случае высмеивал её. Она смиренно вздыхала и медвяным голосом возносила
молитвы богу, чтобы тот вразумил и наставил заблудшего младенца. Это ещё более
распаляло Митю. Какой же он младенец, если за его плечами высшее начальное училище и
школа второй ступени!
Окончательно Платонида возненавидела Митю после диспута в сельсовете. Этот диспут
он затеял вместе с друзьями-комсомольцами. С юной горячностью они взялись за его
устройство. На обороте старого плаката намалевали: «Диспут. Есть ли бог?». Вывесили эту
афишу у крыльца потребиловки. В назначенный час помещение сельсовета оказалось
переполненным. Митя, хотя и волновался, но был твердо уверен в победе. Ещё бы! Не зря же
он прочитал книжку Емельяна Ярославского и ещё кучу брошюр о боге и сущности религии.
Ему было совершенно ясно, что бога нет и быть не может. Он предвкушал тот момент, когда
припрет к стенке попов, если они придут. Но попы на диспут не пришли. Что ж, сказать по
правде, Митя в глубине души был этим доволен, хотя сам себя старался уверить в обратном.
Говорил он горячо и с подъемом. Приводил неотразимые, казалось ему, примеры
противоречий из библии, ссылался на научные авторитеты, старался как можно доходчивее
изложить теорию происхождения земли, которую ещё совсем недавно зубрил в школе. Всё
шло хорошо. Мужики и сверстники слушали внимательно. И если бы не отец, сидевший в
заднем углу, на которого Митя поглядывал не без опасения, лектор чувствовал бы себя
совершенно великолепно. Отца Митя побаивался, тот был религиозен и строг. Но он сидел
недвижимо, закусив бороду и глядя на ножку стола, около которого громил бога его сын.
Уверенный, что лекция получилась совсем недурной, Митя закончил её с пафосом:
– Итак, доказано, что бога нет и быть не может.
Охладив себя глотком воды из стакана, Митя спросил, будут ли вопросы. Все молчали.
Он подождал и задал тот же вопрос снова. Опять молчание. Только Митя хотел спросить в
третий и последний раз, имеются ли вопросы, встал отец. Среди общей тишины он сказал
негромким голосом:
– Так есть бог-то, сынок, али нет его?
Митя растерялся. Что он – в самом деле усомнился в боге или в этом вопросе таится
угроза сыну отцовской расправой? Как отвечать, что отвечать? После минутного колебания
Митя сказал, стараясь выговорить как можно тверже:
– Нет, бога нет!
И тут слушатели заговорили все разом.
– Как это так нет? Быть того не может...
– Ты докажи, докажи...
– Без бога, говорят, не до порога. Старые люди говорят, зря не скажут...
Митя стоял, недоуменно глядя на людей, и силился понять, что же случилось, почему все
его горячие слова и неотразимые доказательства остались втуне. Как же теперь быть?
Провал? Неужели провал? Ему хотелось убежать, скрыться, исчезнуть совсем. Безотчетно
взгляд его остановился на столе, покрытом блеклым кумачом, где лежала потрепанная
Митина кепка. Эта кепка и оказалась той спасительной соломинкой, ухватившись за которую,
утопающий обретает силы.
– Вот вы кепку видите? – спросил Митя, стараясь перекричать шум.
– Ну, видим, – недоуменно ответили в зале.
И тут Мите стало удивительно легко. Он ощутил почву под ногами. Продолжал
уверенно, с некоторым даже озорством:
– Надо доказывать, что кепка лежит на столе? Всякий может сам потрогать... Надо
доказывать, что она тут?
Руки сидящих на полу ребятишек одна за другой потянулись к кепке. Кто-то сказал:
– Верно, лежит...
Митя взял кепку и кинул её за шкаф.
– А вот сейчас я утверждаю, что здесь, на столе, вот тут, – он указал пальцем, – лежит
кепка. Вы видите её?
– Не видим,– раздались голоса.
– Вы потрогайте, кепка тут лежит.
Ребячьи руки опять дружно потянулись к пустому месту на столе. Мальчишки в голос
весело закричали:
– Пусто!
На лицах многих взрослых появились понимающие улыбки. Митя ликовал.
– Пусть тот и докажет, что бог есть, кто это утверждает. Бога никто не видел, никто не
трогал. Чего нет, того нет. Не доказать.
Митин голос зазвенел. Торжествующе глядя на людей, Митя закончил:
– Вот вам ещё доказательство, что бога нет. Попы говорят: бог наказывает
богоотступников. Я – богоотступник. Пусть он поразит меня, если существует.
Зал притих. Верующие опасливо поглядывали на потолок над Митиной головой, ожидая
чуда. Лектор с нарочитой медлительностью прошелся около стола, заглянул за шкаф, извлек
свою кепку, отряхнул её от пыли и натянул на голову.
– Лекция окончена, – сказал он будничным голосом.
Диспут завершился благополучно. Но когда Митя шел домой, на душе у него скребли
кошки. Как встретиться с батькой, что сказать?
Отец сидел за столом, ужинал. Митя приготовился к отцовскому гневу. Отец не проронил
ни звука. Митя положил свои конспекты на полочку рядом с божницей, стал раздеваться.
Отец молчал. Только когда Митя умылся и направился к своей постели, отец сказал:
– Ты чего без ужина-то? Садись, похлебай молока...
2
Егор подумал: «Приедет Митя, надо с ним посоветоваться. Толковый парень». Подумал
так и сам подтрунил над собой: «Ты бы ещё с младенцем советовался, Егор. Соску бы вынул
у него изо рта и спросил, быть тебе кожевником или нет. Верно, молод ещё Митюшка, совсем
не обсохло материно молоко на губах, и горяч, не хуже моего Рыжка, да мозговит
дьяволенок. И упрям: ежели захочет чего, так добьется, хоть нос в кровь расквасит. В
Бережных, в нашу породу...»
Егор не очень разбирался в мудрёностях, добытых Митюшкой из книг и газет, но как-то
так выходило, что сердцем он был на стороне племянника, когда тот затевал сражения с
богатеями да попами. Прошлым летом Митя вместе с одногодками-комсомольцами устроил
новый праздник, день леса. Вместо троицына дня. В троицын день крестьяне по обычаю
украшали свои дворы молодыми березками. Нарубят березок и наставят вокруг избы,
глядишь – вся деревня в зелени. Светло-изумрудные, будто прозрачные листочки трепещутся
на ветру, радуют сердце. А назавтра уже вянут, свертываются. Печально поникают березки
ветвями. Убирают их скорей мужики с глаз. Обрубят прутья, тонкие стволики пустят на
жерди в изгородь, а то свалят в кучу где-нибудь на задворках, и гниют там, трухлявятся
бывшие красавицы. Сколько лесу губится в троицу, не приведи бог. И задумал Митюшка с
товарищами искоренить этот обычай портить лес. Объявили по всему сельсовету: в
воскресенье будет день леса. С вечера на стене потребиловки, у крыльца, вывесили стенную
газету. Уж и как они её разукрасили! Нарисовали смешных картинок, ярко их размалевали.
Статейки написали крупными буквами, так что и малограмотный прочитает. А сверху
огромный красный лозунг:
«Не руби, а сади!»
Утром в воскресенье Митя встал ранёшенько, пошел на Погост посмотреть, как
действует их стенная газета. Кто в церковь идет, кто в лавку за товаром, кто в гости
направился – все увидят стенную газету, не минуют: потребилка на краю села стоит.
Идет Митя и видит: по селу движется толпа. Похороны – не похороны, крестный ход – не
крестный ход. Над головами сверкают на солнце голые, ободранные ветки ивняка. Впереди
идет Фишка Мизгирев, кричит, вихляется, машет белым ивняковым прутом. Митя
прислушался, чего же кричат: «Не руби, а сади! Не руби, а сади!» И вдруг Митя понял.
Краска залила лицо, захолонуло сердце. Пропал день леса, погибла стенгазета. Все пошло
прахом...
Незадолго перед этим комсомольцы начали поход против неграмотности. А чтобы
добыть деньги на учебники да на бумагу и чернила, устроили субботник. На бывшем
поповом лугу вымахали большие заросли ивняка. Ребята придумали вырубить ивняк, содрать
с него кору и сдать её в потребиловку. Ивовая кора хорошо ценилась, потому что вятские
кожевники ею дубили кожи. Кустарник ребята вырубили, кору ободрали, высушили, а ивовые
прутья так и оставили лежать в луговой болотине. Вот этим-то и воспользовался кулацкий
сын, Фишка Мизгирев. Он собрал своих приятелей, вооружил их ободранными прутьями и
устроил шествие по селу. А из окон домов, что побогаче, несся хохот, ободряющие крики.
Фишка ликовал...
– Не руби, а сади! – голосила толпа.
Митя прирос к месту. От растерянности он не мог переступить ногой. Уж мелькнула
мыслишка: не улепетнуть ли подобру-поздорову, пока не поздно. Но отступать не пришлось,