его заметили.
– Эй, голозадый селькор! Не пиши, а руби.
Фишкина ватага подошла к стенгазете, стала втыкать вокруг неё ободранные ивовые
прутья в щели и пазы. Длинные прутья ставили рядом, так что стенгазета оказалась
окруженной как бы венком. И в этом венке из мертвых, сверкающих белизной, будто
обглоданные кости, ветвей ракитника невыносимо ярко и насмешливо горели слова: «Не
руби, а сади!»
Митя, не помня себя, взбежал на рундук, повернулся лицом к толпе, растопырил руки,
как бы прикрывая стенгазету от покушения, и закричал:
– Ну и что! Думаете, ваш верх! Нашли зацепку, да?
Толпа загоготала. Но с разных сторон на помощь Мите уже спешили его друзья-
комсомольцы. Паша Пластинин летел босой, в раздувающейся рубахе, кулаки сжаты и
веснушчатый нос угрожающе вздернут. От перевоза мчался Славка Некрасов с засученными
выше колен штанинами. Не торопясь шагал через площадь меланхоличный, задумчивый
Миша Савельев. На плече тяжелые вилы. Фишка, завидев комсомольцев, исчез первым.
Бочком-бочком он ввинтился в толпу и постарался убраться к дому. Постепенно разошлись и
другие. Митя не сразу успокоился. Он пришел в себя, когда Синяков тронул его за плечо.
– Ну что стоишь, аника-воин? Убирай свои прутья. Да наперёд не попадай впросак.
Фишкина выходка, доставившая Мите немало волнений, впоследствии обернулась на
пользу. Она привлекла внимание к стенгазете. То один, то другой люди подходили к ней,
разглядывали рисунки, читали заметки, иные по складам, посмеивались про себя: «Складно
пишут огольцы, едри их корень! Складно и правильно. Лес-то ведь и взаболь зря переводим.
Сколько березника каждый год в брос идёт».
3
После долгой отлучки Митя приехал домой не с пустыми руками. Он привез своим
землякам такое, от чего они ахнут, никогда в Сосновке не виданное и не слыханное. Митя
выучился на киномеханика. И пока Егор Бережной, встретивший племянника, помогал ему
выносить из саней принадлежности кинопередвижки, Митя рассказывал дяде, что к чему и
для чего, а тот только покрякивал да крутил головой.
– Неуж живые люди забегают? По стене? Врешь ты, Митяш...
А Митя, довольный, ухмылялся, важничал.
– Вот посмотришь – скажешь, вру ли...
Он не утерпел и, отказавшись от чаю и закуски, сразу же решил показать свое искусство.
В избу набилось и взрослых и ребятишек, не продохнешь. Митя вынул из длинного узкого
ящика свернутый в трубку экран, повесил его на переднюю стену. Покрытый алюминием, он
светился в полумраке избы.
– Ишь какой полог, дорогой, наверно, – шептались женщины. Каждая старалась
потрогать невиданное полотно.
– Оно, поди, серебряное, бабоньки...
В другом ящике оказалась тяжелая, крытая лаком машина. Митя поставил её на скамью,
прикрепил болтами и гайками, приладил ручку, похожую на ту, что у точила.
– Косы точить будем, – посмеивались мужики, – рановато вроде, долго ещё до сенокоса...
Шнур с электрической лампой Митя перекинул через печную трубу, прикрепил гвоздем к
матице.
– Что за пузырек? – спрашивали женщины. Мужики, которым доводилось видать
электричество в городе, степенно разъясняли.
– Фонарь то. Без дыму и без огня горит...
– Неуж горит? Удивленье...
Митя посадил к динамомашине комсомольцев, сказал, чтобы вертели ручку по очереди –
один устанет, другой сменит. Сам крутнул, сначала легонько, потом сильнее. Машина
загудела. Под потолком вспыхнула яркая лампочка. Ребята закричали, женщины зашикали на
них, удивленные и восхищенные необычайным светом. Все глядели под потолок с таким
видом, будто узрели жар-птицу. А Митя, передав ручку динамомашины товарищу, стал
налаживать киноаппарат. Он проверил мальтийский крест, протер чистой тряпочкой
продольные и полукруглые салазки, вставил объектив, вынул из металлического ящика
бобины с лентами, заправил фильм. Все в напряженном безмолвии наблюдали. Митя
волновался, ведь он впервые после курсов самостоятельно, без инструктора готовился к
сеансу. Ему казалось, что подготовка длится вечность, он спешил, не сразу находил нужные
детали и принадлежности. Зрители, попривыкнув, начали переговариваться.
– Бабоньки, смотрите, с колесами.
– Мельница никак...
– Что ты, дура, волшебный фюнарь.
Митя солидно поправил:
– Не волшебный фюнарь, а киноаппарат «Патэ-Русь». С его помощью я буду
демонстрировать фильм «Легенда Черных скал».
По избе прошел почтительный говор:
– Слышишь, ле-ген-да...
– Мудреное что-то...
– Молчи...
И вот погас свет, вспыхнул экран. Митя крутит ручку аппарата и удивляется, почему все
смотрят не на экран, а на объектив, излучающий сноп света. Он останавливается.
– Почему вы смотрите сюда? Картина-то ведь там, на полотне.
– Ну? А мы думали тут, в стеклышке...
Все поворачиваются к экрану. По нему ходят неясные, смутные тени. Появляются буквы,
растянутые, кособокие. Зрители глядят с любопытством, а механик нервничает, регулирует
фокус, выравнивает рамку, проверяет, не сбит ли конденсатор. Нет, все в порядке, а
изображение на полотне искаженное. Что такое? С механика капает пот. А публика, затаив
дыхание, смотрит, как на берег накатывается морская волна, на скале появляется девушка,
глядит на зрителей, улыбается.
– Господи, да она живая!
– И губами шевелит, говорит кабыть...
– Тише, слушайте, может, услышим, чего она бает...
А радость Митина горько омрачена: проекция плохая. В чем же ты, механик, сплоховал?
Где тот изъян? Неужели и дальше так пойдет? С трудом докрутил он первую часть картины.
Включил свет и стал проверять все детали аппарата по порядку. Все на месте. Так в чем же
дело? Зажав ладонями виски, Митя напрягал память, вспоминая наставления инструктора.
– Ты, Митюша, чего? – забеспокоился Егор.
– Да видишь, дядя, не клеится что-то, тускло...
– Добро, парень... И так посмотрим.
Аппарат застрекотал. На экране показался поезд, мчавшийся издалека, от горизонта. Он
постепенно приближается, становясь всё больше и больше. Вот вырисовался паровоз. Он
летит на зрителей, огромный, тяжелый, пышущий дымом и паром. Ещё мгновение – и он
вырвется из рамки экрана, всей громадой налетит на зрителей, раздавит их. Раздались крики,
все хлынули прочь от полотна, началась давка.
Митя остановил аппарат, включил свет.
Обескураженные зрители изумленно озирались. Никакого паровоза, никого не задавило,
вот чудеса-то... В суматохе кто-то перевернул на полу крышку футляра от аппарата. Митя
поднял ее, хотел поставить на место и вдруг хлопнул себя по лбу.
– Обтюратор!..
Внутри футляра за специальным держателем мирно лежал обтюратор, та часть
киноаппарата, которая устраняет искажения проекции на экране. Бедный механик забыл о
нём.
Показ картины закончился полным торжеством механика. Зрители до полуночи сидели
около аппарата, пока Митя разбирал его и мягкой тряпочкой протирал детали, слушали
объяснения, не очень понимали, но были довольны и горды, что вот их сосед, недавний
мальчишка, такой премудрости научился. Ручку динамомашины в тот вечер покрутили все –
и ребятишки, и женщины, и старые старики, даже старухи, которые охали, крестились,
брались за нее с опаской, а все-таки брались.
Глава шестая
СУД В ПОСЕЛКЕ СУЗЁМ
1
Бережной прожил дома с неделю. За это время он навозил домашним сена для скота,
наготовил дровишек, всласть попарился в баньке. Запасясь харчами, поехал в Сузём. По
знакомой дороге Рыжко бежал бойко. На развилке он повернул к котлопункту... Нет, Егор не
направлял, сам меринок догадался, куда надо. В избушке было полно народу – время
подоспело обеденное. Егору еле нашлось место с краю лавки. Макора носилась, как
угорелая, стараясь всем подать обед вовремя. Лесорубы бодро покрикивали на неё,
поторапливая.
– Ой, Макора, спать не надо. Душа пищи просит.
– Поспешай, девонька, жениха хорошего найдем.
Макора добродушно огрызалась. Она знала, что лесорубы торопят её в шутку, так, от
доброго сердца. Заметив Бережного, Макора изменилась в лице. Молча подала ему миску
щей, принесла порцию жареной картошки. Улучив момент, наклонилась к нему, прошептала:
– Что ты, Егор, наделал! Тебя хотят под суд отдать.
– Меня? Под суд? – изумился Егор. – Ты, девка, в уме ли? За что под суд, я тебя ещё не
убил...
– Меня бы убил, так легче было, дурной... Там на тебя Синяков зуб точит.
– Угомонись. И Синякову я ещё бока не наломал, не за что судить. Вот наломаю, тогда
пущай...
И хоть считал Егор слова Макоры девичьей пустобайкой, а всё же пока ехал от
котлопункта до Сузёма, сердце беспокоилось. И оказалось, что не впустую. Едва он зашел в
барак, ему сообщили, что уж на дверях столовки объявление вывешено: Бережного завтра
судить будут. А тут появился и Синяков. Он поздоровался с Егором, однако руки не подал.
– Так что, товарищ председатель, соседей судить принялся? – спросил Егор, сузив глаза.
Синяков сел рядом на нары, поковырял зачем-то задоринку на доске, понюхал
прозрачную смолку, приставшую к ногтю.
– Соседей ли, не соседей ли, разбирать в таком деле не приходится. Заварил кашу, так
расхлебывай.
– Вот так каша, скажи на милость! Домой съездить нельзя стало. Я тебе не продавался,
ты меня не покупал – и квиты. Вот тебе весь суд.
– Нет, не весь, Егор...
Бережной, по-бычьи нагнув голову, глухо спросил:
– Всерьез судить будете?
– Будем.
2
Назавтра к вечеру в барак, где поселился Егор, собрались лесорубы. В конце барака
поставили стол, покрытый старыми газетами. Синяков встал у края столешницы.
– Граждане, давайте выберем суд.
Люди запереглядывались, барак наполнился гулом. Послышались негромкие выкрики.
– Самим и суд выбирать?
– А чего зевать, с руки разделка...
Синяков постучал по горлышку глиняного кувшина.
– Тишину прошу соблюдать, граждане. Товарищеский суд выбирать будем, свой, значит...
Называйте кого...
Выбрали трех лесорубов. Они не без смущения уселись за стол. Долго спорили, кому
быть председателем. Наконец, договорились. Выбранный председателем встал, неловко
улыбнулся и, спохватись, погасил улыбку, произнес:
– Так что, граждане, начнем. Дело мы сегодня будем разбирать Бережного. Егор, где ты?
Встань-кось...
Егор приподнялся на нарах, как-то боком, в полуоборот повернулся к судье.
– Тут я, никуда не денусь...
– Ну, так сиди, – согласился судья, потом что-то посоображал, поморгал глазами. – Давай
лучше подойди сюда, на подсудимую скамью. Про твою вину вот Синяков прочитает. Читай,
гражданин председатель...
Синяков встал лицом к судьям, но так, чтобы могли его слышать и все лесорубы в бараке,
развязал тесемочки у коричневой папки, достал бумагу, откашлялся. Народ притих.
– В дни поповско-кулацкого рождества, когда все лесорубы как бедняки, так и середняки,
единодушно решили не выезжать из лесу и ударной работой показать, что они порвали с
опиумом для народа, только подкулачники могли без зазрения совести смотаться домой и там
гулять, тем самым играя на руку классовому врагу...
Синяков читал раздельно, звонким голосом, и фразы, составленные хоть и не очень
гладко, звучали увесисто и солидно. Получалось так, что Бережной подал пример и за ним
уехало еще несколько лесорубов. Егор слушал и чем дальше, тем больше опускал нос. «А
ведь, пожалуй, так и было. Не сообразил ты, Егор, елова голова, куда дело может
повернуться. Вот ныне и терзайся, сиди на подсудимой скамье. Срам-то какой...»
Когда Синяков кончил, судья спросил Егора:
– Ты виноватым себя, Бережной, считаешь или нет?
Егор запустил руку в загривок, ответил не сразу.
– Да ведь считай не считай – все равно виноватый, – тусклым голосом промямлил он.
– Стало, виноватый? – строго переспросил судья.
– Так уж...
– Чего же ты тогда и ехал? Небось, дома-то не женка с ватрушками.
– Какая женка! По дурости. Почем я знал, что за мной кулаки улепетнут...
– Да кулаки-то и не думали уезжать, – крикнул кто-то в конце барака. – Они все в лесу
хрястали.
Синяков не выдержал.
– Кулаки и твердозаданцы не посмели уехать. Это верно. А вот такие, как Бережной, хотя
и не кулаки, а лили воду на кулацкую мельницу.
Судья постучал о столешницу.
– Ты подожди, Синяков. Ты своё доложил, нынче дай другим высказаться. Кому слово
дать, граждане?
К столу, скрипя деревяшкой, прихомылял десятник Иван Иванович. Он подумал малость,
расправил усы, пригладил ладонью взъерошенные волосы.
– Ежели по политике, то виноват Егор, слов нет. Ишь как получается: люди дорогой, а
Егор стороной. Он сам большой, ему никто не указ. Так, Бережной, далеко не уедешь, поверь
мне, хоть Рыжко у тебя и борз на бег. Вот так. Но опять, скажем, и другое нельзя забывать. На
работу-то он спор. Силы не жалеет и поту не щадит...
Иван Иванович развел руками, мол, как тут рассудишь, и пошел на место. К столу
протискался Паша Пластинин. Его конопатое, будто усеянное льняными семечками лицо
горело. Он весь кипел, осуждая Егора, а заодно и Ивана Ивановича.
– Вы, Иван Иванович, находите ему оправдание, работать, мол, спор. Спор. И что ж из
этого? Для кого он спор? Для себя. Кулацкий в нем душок, вот что я скажу. И нечего по-
оппортунистически вилять: с одной стороны, вроде черный, а с другой – будто и белый.
Бережной заслуживает наказания по одному тому, что он первый пошел против течения...
Правильно я говорю, ребята?
Он обернулся в угол, где сидела молодежь. Его поддержали. И вдруг сквозь шум
послышался голос.
– Во имя отца и сына и святого духа...
От двери протискивался в барак мужик в азяме и длинноухой шапке. Борода его
искрилась куржевиной. Он истово перекрестился, осмотрел барак, снял шапку, поклонился и
сказал, ни к кому не обращаясь:
– Что же это такое деется на свете? В праздник христов работай, а ежели отпразднуешь,
тебя судят...
Судья, заслонясь от лампы рукой, всматривался в полумрак барака, стараясь разглядеть
вновь прибывшего. Узнал. Постучал о столешницу.
– Семен Афанасьевич, ты у нас порядок не нарушай. Зашел, так садись. Сказать хочешь,
спросись.
– Чего мне спрашиваться, я уж все сказал. А тебе бы, Василий Ильич, не к лицу против
бога судить, ты ведь крещеный.
Семен Бычихин, сосновский пчеловод и церковный староста, укоризненно смотрел на
судью, очищая широкую бороду от куржевины.
Судья смутился, без нужды стал перебирать какие-то бумаги на столе. Потом, оправясь,
рассердился.
– Нечего меня крещеньем пугать, все мы крещеные. Не о том сказ. За другое судим, за
нарушение общего постановления. Понятно тебе?
– Не шибко понятно, да что сделаешь. Бога нынче вы не слушаете, меня и подавно не
послушаете...
– Давай, Семён Бычихин, в другом месте советуй, – хлопнул судья ладонью о
столешницу. – Будет кто ещё говорить?
– Чего говорить, и так ясно, – ответили из угла.
– Тогда, устроим перерыв. Суд будет советоваться, – сказал судья.
3
Судьи ушли в сушилку, прикрыли за собой дверь. Вскоре они опять появились за столом.
Барак притих. Судья расправил замусоленный лист бумаги, сделал попытку читать по слогам,
но разбирал с трудом, путался. Бросил бумагу, вытер пот на лбу рукавом.
– Лучше скажу без бумаги. Не по моим глазам эти каракули...