– А кто же их накарякал? – с ехидцей спросили из угла.
Судья виновато поморгал.
– Сам, кто... Пером оно, брат, не топором...
После небольшой паузы другим, строгим голосом судья сказал:
– Мы присудили тебе, Егор, – он опять взял бумагу, отыскал глазами нужное место и
выговорил раздельно, по слогам, – об-щест-вен-но-е по-ри-ца-ни-е. Чуешь?
– Чую, не глухой.
– И вперед так не делай. Понятно? Вот и весь суд.
Вот и весь суд. Но об этом суде в Сузёме разговоров было на целую зиму. Егор ходил с
опущенной головой, боялся взглянуть людям в лицо. Даже приезд Макоры не оживил его.
Макора приехала рано утром встревоженная, разыскала Егора у конюшни.
– Егорушка, что суд-то?
Бережной ответил сдержанно, суховато:
– Отбрили, как положено... Общее порицание какое-то дали. Лучше бы уж посадили в
холодную...
Макора пригорюнилась.
– Ой, Егорушко, а что же нынче будет с этим...
Она не смогла сразу выговорить незнакомое слово «порицание».
– Что будет? – переспросил Егор. – А ничего не будет. Все станут смотреть, как на
каторжника, вот и сохни...
– Какой же ты каторжник! Ты ведь хороший...
– Для кого, может, и хороший...
Егор легонько обнял Макору за плечи. Она было подалась к нему и сразу же
отстранилась, стала поправлять платок.
– А вот для тебя завсегда нехороший, – докончил Егор вздохнув.
А она уже стала такой, как всегда, – и будто ласковой, и чуть насмешливой, – протянула
руку.
– Прощевай-ко покудова, Егор. Мне некогда долго лясы точить. На склад надо ещё
завернуть, продукты все вышли на котлопункте.
Уехала. Егор стоял столбом и смотрел ей вслед.
– Вот девка! Пойми такую. Женишься, даст бог, сам не рад будешь.
Рыжко оглядывался на хозяина, словно недоумевая, чего же так долго он не садится на
сани.
4
Вечером около конюшни крутился Синяков. Он явно поджидал кого-то. Только успел
появиться Егор, Синяков подошёл к нему.
– Бережной, я к тебе. Слово сказать.
Егор не повернул головы. Он внимательно рассматривал сухую мозоль на спине Рыжка,
будто впервые её увидел. Ответил глухо:
– Говори.
Синяков тоже заинтересовался лошадиной мозолью, потрогал её пальцем.
– Сердишься, поди? – спросил он тихо и сам же ответил: – Как не сердишься. А я ведь не
по злобе...
Егор не спеша распрягал Рыжка: растянул супонь, вывернул дугу из гужей, освобождая
чересседельник, держал в руке конец оглобли.
– Ты вот что, Синяков, оправдываться тебе нечего. Тебя никто не судит. А меня уж
судили... Выдюжу как-нибудь, ладно. Только с тобой, Синяков, лучше бы нам не видеться...
Забрав сбрую, он повел Рыжка в конюшню.
Синяков постоял, подумал, для чего-то потрогал оглоблю Егоровых саней, торчащую
вверх, и пошел в поселок. Длинные полы его казакина хлопали по голенищам валенок.
Может, поэтому Синяков сильно раскачивался на ходу. Егор с сенника увидел долговязую
фигуру председателя, подумал: «Нескладно у меня выходит. Вот и этого обозлил, А зачем?
Сам ведь виноват. Была нужда уезжать из лесу. Эка сладость дома! Кто хошь будь на месте
Синякова, по головке не погладил бы. Это да...»
Егор машинально сбросил вниз охапку сена, помедлил, сбросил другую.
«А мне что – кланяться ему, пощады просить? Того недоставало! Не старый режим, а он
не волостной старшина. И я не верноподданный...»
Егор набрал еще охапку сена, стал спускаться по лестнице.
«Ишь, как получается – заколдованный круг. И не разберешься. Ну да ладно, что было, то
было, обратно не вернешь...»
Аккуратно сложив сено в ясли Рыжка, Бережной подмел голиком вокруг сенника, припёр
дверь в конюшню колышком. Опять взглянул на поселковую улицу. Синякова там уже не бы-
ло. На сугробы поперек свежемятой дороги падали желтые полосы света из барачных окон.
Трусящая рысью вдоль улицы лошадь с дровнями то ныряла в сутемень, то появлялась на
свету.
– Поздно уж стало, – вздохнул Егор, постоял около угла конюшни и направился в барак.
Глава седьмая
ТАЙНЫ КОЖЕВЕННОГО РЕМЕСЛА
1
Весной Егор вернулся из Сузёма. Приехал домой и Митя. Умывшись и причесав
непослушные вихры, он сидит на лавке у стола, довольный первой поездкой по деревням.
Рассказывает о своих впечатлениях. Ему приятно, что домашние нынче относятся к нему по-
иному. Вот и дядя Егор сидит напротив, с другой стороны стола, и смотрит на племянника
уважительно, уж не как на мальчишку, а как на взрослого и стоящего человека. Митя
старается держать себя солидно, с достоинством, положенным механику. Стремясь
выражаться проще и доступнее, он снова и снова рассказывает дяде о принципах действия
киноаппарата. Ничего в нём нет ни волшебного, ни таинственного, а всё основано на законах
механики и оптики. Егор понимает премудрости киномеханики не очень, но делает вид, что
понимает. И под конец все подытоживает одной фразой.
– Удивление какое! Выдумают же...
Помолчали. В избе тихо. Только негромко посапывает Митина мать в закутке да за
печкой шелестят тараканы на стене.
Егор снял со спицы свою шапку, но не надел, а мял в руке. Видно, хотел что-то сказать,
да не решался. Митя вопросительно посмотрел на дядю.
– Митюша, ты мне дай-ко совет,–сказал Егор, опустив глаза. – Как ты думаешь, стоящее
заделье кожи дубить?
– Кожи? – Митя явно озадачен. – Я, дядя, в кожах не разбираюсь. Всякая работа...
– Вот ежели я чан заведу, буду шкуры квасить и кожье выделывать...
– Да ты умеешь ли?
Егор мнется, теребит мочку уха.
– Научусь...
Митя смотрит на дядю и начинает понимать, откуда дует ветер. Он кивает головой.
– Научиться всему можно. Что ж, если ты пойдешь в колхоз, там кожевенное дело
наладишь, неплохо будет. Крестьянам кожи нужны. Думаю, мысль правильная, – говорит
Митя, постукивая пальцами по столу.
– Так... Ну ладно, посмотрим...
Егор натягивает шапку, встает.
– Ты завтра в потребилку хотел идти, – говорит Митя, провожая дядю. – Пойдешь, так
кликни, мне тоже надо, керосину у матери не стало.
2
Племянник с дядей идут по селу мимо поповского дома. Там слышатся песни, пьяные
выкрики, топот.
– Ишь, батя празднует, – усмехается Егор и останавливается, заслышав стук в раму. –
Нам, что ли, стучат?
С крыльца скатывается отец Евстолий, круглый, наливной, как яблоко, немножко под
хмельком.
– Егор Павлович, зайди ко мне, милости прошу.
Бережной разводит рукой, в которой держит керосиновый бачок на веревочке.
– Благодарствую, отец Евстолий. Видишь, я в лавку отправился.
– Ничего, ничего, ты уж зайди, не куражься. Не обижай отставного попа...
Егор вопросительно смотрит на племянника. Тот чуть заметно пожимает плечами.
– И вы, молодой человек, зашли бы, – кланяется поп. – Я зла на вас не несу, понимаю...
– Нет, спасибо, – с достоинством отвечает Митя. – А ты, дядя, если хочешь, иди, я
подожду у крыльца.
Дядя ушел. Митя стоит в сенях, поеживаясь от холода. Вдруг дверь распахивается – и
появляется ражий детина с глазами навыкате, с мокрой реденькой бороденкой, в которой
застряли крошки и кусочки рыбы. «Да ведь это пустынский поп Сергий», – узнает Митя, и
ему становится не по себе. Поп пьян и шатается. Подходит к Мите, покачнувшись, опирается
на его плечо, смотрит в упор.
– Вы, что ли, редактор стенгазеты? Да?
– Да, – отвечает Митя, пытаясь отстраниться.
– А я поп Сергий, которого ты прохватил. Чуешь? Тот самый поп...
Мите вспомнилась заметка. В ней пустынский пастушонок писал, что их грубый и
хамовитый пастырь не скрывает своей неприязни к советской власти. В проповедях с
церковного амвона он ругмя ругает нынешние порядки, утверждая, что всё проводимое
властями противно богу и на руку сатане. В одной из проповедей он убеждал верующих, что
скоро наступит кончина мира. Заметка едко высмеивала отца Сергия и заканчивалась так:
«Отец Сергий прав. Кончина мира, действительно, скоро наступит. Но это будет кончина
мира поповского». Вспомнив это, Митя улыбнулся. Поп помахал волосатым пальцем перед
Митиным носом.
– Ты должен извиниться. Слышишь, редактор? Передо мной, перед попом... А? Что? Ты
еще жидок, молокосос, против меня тягаться. Поп я, так что? Ты думаешь, у меня защиты
нет?
Сергий загнул широкие рукава лиловой рясы.
– Есть у меня защита. Сам председатель исполкома – мой племянник. Я ему написал:
«Желторотые обижают». Да... Он говорит: «Не смеют! Приму меры». Извиняйся, пока не
поздно.
Он попытался схватить Митю за ворот.
– Вы ко мне не прикасайтесь, подальше руки, – сказал Митя. – Вы пьяны и мелете
чепуху. Никто перед вами не станет извиняться.
– А! Не станет! – отец Сергий качнулся вперед, замахнулся кулаком и вдруг сник, лицо
сморщилось, он всхлипнул.
– За что вы, молодой человек, обижаете бедного попа? Что я вам сделал? Вы уж вперед
меня не трогайте. А племяннику я напишу, чтобы он не сердился на вас...
Это навязчивое упоминание попом племянника Мите показалось подозрительным.
Запугать батя хочет. Ишь, нашел племянника!
– А как его фамилия? – спросил Митя.
– Фамилия? Говоришь, фамилия...
Видно, не запомнилась бедному попу фамилия председателя исполкома, и поэтому он
рассвирепел, замахал кулаками, но задерживаться не стал, пошел в дом. С порога погрозил
Мите.
– Я тебе покажу фамилию!
Только отец Сергий исчез, появился Харлам Леденцов. Жесткая его шевелюра была
взлохмачена, глаза мутные, бабочка усов сердито взъерошена. «Этот схватит – и пискнуть не
успеешь», – подумал Митя. А Леденцов прямо к нему.
– О! Кажется, сам редактор стенной газеты...
У Мити по спине пробежал холодок, но он взял себя в руки и сколь мог твердо и даже с
вызовом ответил:
– Да, редактор.
Псаломщик подошел вплотную, изо рта его пахнуло водкой, Митя приготовился к
обороне, весь напружинясь. А Харлам вдруг неожиданно тихо произнес:
– Правильно ты его, правильно. Крепче бы надо.
Митя недоверчиво насторожился: этот с подходцем. А Харлам нашептывал на ухо:
– Сука он, Серега-то... С рождества в Пустыне канителюсь, а согрешил с ним проклятым.
Пойдем ругу1 собирать или за крестины там либо за похороны – станем делить, он загребает
себе, оставляет крохи, завидущие его глаза. Я говорю: «Надо по-божески». Он отвечает: «Не
твоё дело». А ведь я псаломщик, чин имею... Ты его прокати, прокати в газете-то... Только
про меня ни гугу. .
Псаломщик покачнулся, ухватился за поручень лестницы, грузно стал подыматься. На
верхней ступеньке обернулся, помаячил растопыренными пальцами.
– Ты его покрепче... Серегу-то...
3
Ефим Маркович ходил около разрушенной мельницы, убеждал Егора.
– Тут, вовсе сказать, немного дела потребуется. Крышу стружкой залатаем, чаны
расставим внизу, водосток поправить можно – воду не носи, сама пойдет. Вымачивать кожи
будем там, под стланью. Завернем мы с тобой, Егор Павлович, дело. Вовсе сказать, широкое,
прибыльное. И ни сельсовет тебе, ни финагент носу не подточит. Чуешь?
Бережной молчал, подбирая раскиданные мельничные гири, рыжие от ржавчины,
складывал их рядком у разбитого постава, поправлял перекосившиеся половицы, прибил
вывороченный дверной навес. О чём он думает, Ефим Маркович не старался разгадать,
удовлетворенный Егоровыми стараниями, отмечал про себя: мужик хозяйственный, не
балаболка и прост душой. С таким можно будет ладить.
Первые весенние ветерки разнесли над речушкой Лисёнкой терпкие запахи дубленых
кож. Мужики, едучи на Погост, останавливали лошадей у старой мельниковой избы,
заходили в кожевню.
– Ну и кисло у тебя, Ефим Маркович, будто сто мужиков спали, нахлебавшись
простокваши, – говорили они, посмеиваясь.
Ефим Маркович в тон им отвечал:
– Дак простокваша – коровий продукт, худо ли... Принюхаешься и, вовсе сказать, добро...
Стараясь попервоначалу не дышать, мужики осматривали чаны, наблюдали, как Егор,
засучив рукава, очищает особого устройства скребком мездру на коже, пристегнутой
костыльном к потолку. В ходу и рука и нога, продетая в петлю веревки, привязанной к
скребковому устройству. На лбу пот, зубы ощерены от натуги.
– Кожа, она прилежания требует, – рассудительно говорили мужики. И волокли из возов
кто коровью шкуру, кто опойка2, а кто и бычий кожух толщиной, почитай, в два пальца.
Подошвы из него выйдут на век без износу.
Ефим Маркович небрежно раскидывал кожи по полу, косил глазом на мездру, потом
обдавал владельца шкуры белесым взглядом и говорил равнодушно:
– Попробуем, что получится...
– Подошвенная выйдет ли, Ефимушко? – искательно спрашивал мужик.
Кожевник с нарочитой грубоватостью отвечал:
– Твоя шкура толста, да мездра в два перста. Чуешь? Умело выделывать надо. Особая
канитель с ней, вовсе сказать, требуется...
– Ты уж постарайся, Ефим Маркович, за мной не пропадет.
– Знаю, знаю, лаптем по шее огреешь при удобном случае.
Оба хохочут. Ефим Маркович странно моргает простоквашными глазами.
Егор вытирает пот со лба, ищет в кармане штанов кисет, садится на тюк кож. Возясь со
шкурой, Ефим Маркович сопит носом, уже посматривая на Бережного недовольно. Но, нако-
нец, не выдерживает.
– Часто же ты куришь, Егорушко. Цигарку за цигаркой, вовсе сказать, крутишь...
1 Руга – плата церковному притчу за требы – зерном, яйцами, шерстью, сметаной.
2 Опоек – шкура, снятая с теленка.
Егор долго и аккуратно зализывает цигарку: газетная бумага склеивается плохо.
Прикурив, он ровной струйкой выпускает дымок и только тогда отвечает.
– Табачок свой, так хоть у попа стой.
Ефим Маркович резко бросает шкуру в угол.
– Не выйдет у тебя толковой подошвы, – говорит он сердито мужику, – свищ на свище.
Заморил быка-то...
Мужик чешет в затылке.
– Может, и выберется?..
Когда мужик уходит, Ефим Маркович вновь разворачивает шкуру, ощупывает мездру,
смотрит на свет. По губам скользит довольная ухмылка. Заметив пристальный взгляд
Бережного, делает равнодушное лицо и начинает насвистывать церковную песню: «Свете
тихий, святыя славы...»
Егор тушит Цигарку о каблук сапога и принимается за работу.
За лето кожевники изготовили целую гору кож. Тут были и подошвы, упругие, прочные –
носи не износишь, и мягкий хром с черным лиловатым глянцем, и рыхлая сыромять на шлеи,
на гужи, на кнуты и чересседельники, а больше всего грубой на вид, да крепкой на износ
русской кожи, которая охотно пьёт дёготь и не боится воды. Из неё крестьянин мастерит себе
сапоги, жене полусапожки, а на рабочую пору – в лес, на сенокос, на поле – уледи, легкие,
ноские, не пропускающие мокрети. Ефим Маркович брал за выделку чем ни попало: мукой и
салом, сеном и холстиной, дичью и пахучим медом. Не брал только кожей. И Егор Бережной
был немало удивлен, когда под осень при расчете в пай ему были выделены кожевенные
товары.
– Это как выходит? Непонятно что-то...
Ефим Маркович шмыгнул носом.
– Ты чего? Дают, так бери.
– Откуда кожи взялись? – сдвинул брови Егор.
– С неба попадали, – хохотнул Ефим Маркович. – Ты, Егор, всё одно, что младенец. У
хлеба ведь не без крох. То же и у кожи, вовсе сказать, крохи получаются. А мы их сгребем да
себе на сапоги. Вот как.
Егор решительно отодвинул ногой предназначенный ему кожевенный товар.
– Я, Маркович, не возьму. Ты как хочешь, а мне чужого добра не надо.