Белые Ефимовы глаза остекленели. Но он сдержался, сжал зубы, наклонился, подобрал
Егоров пай и кинул в угол.
После этого случая Егор долго ходил сам не свой. Раздумывал, укорял себя, но в конце
концов решил, что это его не касается, ведь он за Ефима не ответчик. А кожевник с той поры
стал осторожнее, не посвящал своего подручного в темные тайны кожевенного ремесла.
Глава восьмая
ПЛАТОНИДИНЫ ЧАРЫ
1
Платонида выходила к богомольцам в черном монашеском балахоне, в черном же платке
– ни дать ни взять святая великомученица Параскева-Пятница с иконы, повешенной у входа в
сени. Богомольцы сперва крестились на икону, шепча молитвы великомученице, а потом,
улицезрев Платониду, крестились и на неё, шепча те же молитвы. Умиленно закатывая глаза,
Платонида осеняла их крестом и пропускала в сени. Там богомольцы снабжались святой
водой, гнилушками от гроба господня, просфорками из «сутолоки», муки, молотой из смеси
ржи и овса, тонкими свечками, которые горят с чадом и треском. Выходили богомольцы из
сеней умиротворенными, оставив там вместе с душевными печалями кошелки муки, туески
масла и сметаны, узелки пирогов и шанежек. Платонидин лик, изжелта-прозрачный, будто
вылитый из пчелиного воска, светился благостно и кротко.
Егор диву давался, видя, с какой быстротой превратилась соседка из простой грешницы в
преподобную святошу. И у него самого, когда она строгим оком взглядывала, неодобрительно
поджимая губы, появлялась робость. Над верой в бога Егор как-то раньше не задумывался,
изредка ходил в церковь, потому что все ходили, садясь за стол, крестился, потому что все
крестились, по воскресеньям зажигал лампадку перед образами, потому что все зажигали. А
не стало церкви, он о ней не грустил, перестали говеть, и он перестал, не вдаваясь в раз-
мышления. А тут под боком святая объявилась, поневоле задумаешься, что и почему. Самому
разобраться в столь сложных делах ему оказалось не под силу. Он при случае испытывал
отца Евстолия.
Безработный поп жил тихо, ходил по-прежнему в рясе, только без нагрудного
серебряного креста. Ему нарезали за Погостом обычный крестьянский надел, и батя начал
заметно худеть от нелегкой мужицкой работы. Уж подобрался живот, зашершавились ладони,
и лицо потеряло мягкую округлость, стало грубеть и покрываться морщинами. Егоров вопрос
о Платониде заставил отца Евстолия задуматься. Поковыривая носком сапога землю, он
сказал:
– Всё от бога, Егор Павлович, всё от бога...
– Неуж, батюшка, она святая? Знаю ведь я её, соседка...
Отец Евстолий потупил глаза.
– Бывает. Всякое бывает. Мария Магдалина даже блудницей была, а ко господу припала и
уподобилась...
Хоть не вполне убедил Бережного отец Евстолий, а всё же слова его не остались втуне.
Егор старался заглушить свою неприязнь к Платониде. Кто её знает, может, она и впрямь
угодницей становится. От острого Платонидиного взгляда не ускользнула эта перемена. Она
поняла – парень поддается, надо не зевать, уловить его душу. Однажды она подошла к нему
тихая, скорбная.
– Все ты вздыхаешь, соседушко, сумрачный шибко. Тоска-печаль тебя грызет, замечаю.
Помолись богу-то, всевышнему, не жалей-ко поклонов, всё пройдет, родимый...
Егор посмотрел на соседку, ничего не ответил, стал прилаживать защелку к воротам
санника1. Платонида покачала головой, благословила его спину.
2
Успеньев день, осенний крестьянский праздник, весел и широк. Сено – в стогах, хлеба –
либо в скирдах, либо на гумне, можно и погулять. Небо заволокло. Но солнышко, ещё жаркое
и веселое, нет-нет да и проглянет между туч. И тогда Сосновка будто засмеётся вся,
засверкает окошками изб, зацветет расписными мезонинчиками, выставит напоказ наличники
в затейливой резьбе – нате, люди добрые, любуйтесь! Хорошо стоять Сосновке на вершине
высокого холма, открытой со всех четырех порой. Всё видно, куда ни погляди. И всё
близехонько, рукой подать. За реку посмотришь – кресты пустынской церкви блистают ещё
не облинявшей позолотой, вверх по течению глянешь – железнодорожный мост, что
кружевной шарф, перекинулся через речной простор. С противоположной стороны у
подножия холма вьется крутыми петлями малая речка Лисёнка, на ней мельница с
полуразрушенной запрудой. Оттуда тянут кисловатые запахи Ефимовой кожевни. А за
мельницей у полевых ворот неширокая полянка среди ольховника да вересковых кустов. Это
– излюбленное место сельских гулянок. В праздник к полудню полянка пестра от девичьих
лазоревых платков да полушалков, цветистых сарафанов, вышитых кофт. Девушки сидят и
стоят полукругом, поют песни, покачиваясь в такт напеву, протяжные, многоголосые,
подмывающие сердце. И вдруг, изменив напев, зальются лихой частушкой, веселой и
озорной. Ребята – поодаль, кто где, небольшими группами, с гармошками. Играют не
поймешь что – писклявые голоса тульских тальянок и басовитые вятских гармошек
переплетаются в невероятной сумятице с бархатистыми голосами венских полухромок. Но
это ничего, орали бы гармони, а пляска будет.
Вот от девичьего полукружья отделяется одна, плывет павой по лужайке. В руке у неё
белый платок. С особой церемонностью она взмахивает им и легонько ударяет по плечу
приглянувшегося кавалера. Уплывает на место ровными мелкими шажками, не
1 Санник – сарай для саней и телег, часто ставится в виде пристройки к скотному двору.
покачнувшись, строгая и важная. Вслед за ней выходит её подруга и также приглашает
платком своего кавалера. Минуты две красавицы стоят рядом, ждут. Парни, будто нехотя,
встают, вразвалочку идут к своим партнершам, делают первый круг, не глядя на девиц, с
напускным безразличием. Потом подхватывают девушек под руку и начинают кружиться.
А поодаль, в тени ольшаника, сидят бабы, судачат, перемывают косточки отсутствующих
соседок, не забывая одним глазом наблюдать за молодежью, примечать и строить догадки. У
изгороди на бревнах расположились мужики, курят, тешатся побасками, одна другой солонее,
толкуют о предстоящей молотьбе, о зимнем извозе. А кругом шныряют неугомонные
ребятишки, барахтаются в кустах, лазят по изгороди, кидаются шишками. Им всюду есть
дело, они не оставят в покое ни старую елку, поднявшую над пригорком мощную
остроконечную крону, – доберутся до самой её вершины, ни глубокий родник, чистый и
студеный, вода которого так вкусна, что пил бы и пил её без конца, если бы не столь она
холодна, что ломит скулы. Вокруг родника на вересковых кустах понавешены берестяные
черпачки – подходи и пей. Они не бездействуют – на вольном воздухе, под солнцем человека
долит жажда. И во время гулянок не бывает такой минуты, чтобы кто-нибудь не склонился
над родничком. Мочажину эту издавна в народе прозвали «квасником».
3
У Егора Бережного оплетенная медью, украшенная зеркалами голосистая тальянка с
вышитым нарукавником и с многоцветными кистями. Он играет, склонив голову и отрешась
от всего мира, однообразный, всё время повторяющийся мотив. Он сам его придумал,
разучил и играет только его, другого не умеет. Так все сосновские парни. У каждого есть своя
игра, только он играет так и никто другой. Сосновских гармонистов узнают по игре.
Егор вздрогнул, когда белый платок ударил его по плечу. Тальянка в нерешительности
замолкла, но через мгновение зазвенела с новой силой. Повернув голову, Егор увидел
Макору, удаляющуюся плавным шагом. Он подождал, сколько требовалось, передал тальянку
приятелю и, не спеша, будто нехотя поднявшись, вышел на полянку. Макора улыбнулась ему
чуть заметно, одними уголками губ. Егор сделал круг, другой, подхватил Макору под руку и
закружил её так, что над лужайкой поднялся вихрь. Бабы заахали, мужики поднялись с
бревен. Макора, разрумянившаяся, с сияющими глазами, перешла в ровный и плавный пляс,
кругами уходя от Егора. А он вприсядку, сбив свою кепку набекрень, выплясывал за ней
отчаянные колена. Казалось, будто ноги его не касаются земли, летит он по воздуху, сильный
и легкий. А рядом другая пара старается не отстать в пляске от Макоры и Егора.
Плясали долго, насколько хватило удали. Последний круг делали изнеможенные,
медленно, шагом, вразвалочку. Наконец, плясуньи остановились на том месте, с которого
начали. Парни стали против них. По обычаю кавалеры вынули из карманов аккуратно
сложенные платочки и вытерли губы. То же сделали и девушки. Не прикасаясь друг к дружке
руками, они наклонились и троекратно поцеловались, чуть прикладывая губы к губам. Всё
получилось чинно и порядочно. Снова взвизгнули гармошки, новая пара девушек взмахнула
платками, новые плясуны и с наигранной ленцой вышли на поляну.
Егор заметил, что кашемировый Макорин полушалок мелькнул меж кустов. Тряхнув
тальянкой, он встал и направился в ту же сторону, к «кваснику». Родничок, пробираясь
сквозь мох и осоку, скатывался в лог и бежал дальше, говорливо булькая, набирая силы. Там,
где лог расширялся, словно раздвигая отлогими скатами веселый березняк, родниковая струя
встречалась с другой такой же и мчалась дальше уже малой речонкой. А вокруг неё мягкая
луговина лоснилась свежей зеленой отавой, на которой то тут, то там горели золотисто-
желтые – березовые и красные – осиновые листочки, сорванные ветром.
Макора остановилась, подняла березовый листок. Егор тоже остановился, взял гармонь
под мышку.
– Быстронога ты шибко, не догонишь, – сказал Егор.
– А и догонять нечего, – ответила Макора.
Парень потоптался, поискал каких-то круглых да мягких слов, не нашел и выпалил
прямо:
– На днях свататься буду. Пойдешь ли?
Макорино лицо стало строгим, безулыбчатым. Она вскинула ресницы и опустила их.
Сказала тихо, одними губами:
– Кислые кожи считать?
Егор не понял. Он шагнул к ней, даже не заметив, что тальянка, выскользнув из-под
локтя, упала в траву. Макора увернулась, со смехом указав на гармонь.
– Подними, отсыреют голоса-то...
Березовый лист, кинутый Макорой, пристал к Егорову плечу. Бережной машинально взял
лист за стебелек и крутил между пальцами. Сам глядел на тальянку, валявшуюся у ног. А
Макорин кашемировый полушалок уже мелькал за «квасником».
– Чертова девка, – пробормотал Егор, поднял тальянку и так развернул, что меха
выгнулись дугой.
На опушке леса стояла Платонида. Она, смиренно поджав, губы, с состраданием
смотрела на Егора, поклонилась ему истово, с почтением.
– Здравствуешь, Егорушко. Каково гуляешь?
Егор легонько кивнул, продолжая играть с надрывом, взахлеб. Когда он прошел,
Платонидино лицо расплылось в довольной усмешке. Шепча про себя, она мелкими
шажками пробиралась по тропке, поминутно крестясь. Увидев черную Платонидину фигуру,
девчата оборвали песню, сделали постные лица и сидели, уставясь в землю, будто самые
первые скромницы на земле. Женщины завздыхали, некоторые стали креститься. Платонида
сурово глянула на девушек, поклонилась женщинам. А ребята, не обращая внимания на
праведницу, продолжали наяривать на своих разномастных гармошках, кто во что горазд.
Самые отчаянные, будто нарочно, грянули частушку, такую забористую, что даже мужики
крякнули. Платонида пронесла свое тощее тело невозмутимо, словно её уха, прикрытого
черным платком, не коснулись крепко закрученные слова. Она только подняла руку и
благословила парней широким благочестивым крестом.
4
Перезрелая дева Параня плохо спала по ночам. Разметается на жаркой пуховой перине,
вздыхает, обнимает подушку. Жениха бы надо, а его нет и нет. И телом она крупитчата, и
лицом румяна, и в платьях ей от батьки отказу нет, и приданым стоило бы прельститься
жениху, – почему они, женихи, не видят всего этого, не замечают, трудно уразуметь. Мается
Параня ночи, грустит вечера, а и днем не сладко, когда смотрят на тебя и думают:
«Перестарком ты, девка, становишься». Того и гляди начнут величать старой девой. А кровь
девичья бурлит, и сны видятся такие, что хоть вой-кричи.
Паранина мать испробовала все извечные способы приманки женихов – попусту.
Опоздала, видать, пропустила сроки. Как дочери помочь, ума не приложишь. И надумала
мать сходить к Платониде: говорят, она божьей благодатью тронута. И верно, не успела
Паранина мать произнести три слова, Платонида сама всё ей высказала – зачем пришла и
чего хочет. Прозорливая, как есть прозорливая!
– Не убивайся попусту, молись богу да не бойся приносить ему от щедрот своих,
всевышний и поможет. Девка твоя не кривая, не хромая, не шадровитая. Найдется жених,
коли смилостивится отче наш всеблагий и всеправедный.
Платонида велела сходить Паране в ночь под четверток, после вторых петухов ко
«кваснику», зачерпнуть водички от самого дна туеском, в котором семь дней сидела мышь с
обрубленным хвостом. Эту воду Платонида освятит, даст, кому надо, попить али окропит при
удобном случае и тем присушит к Паране какого хочешь жениха.
Параня не побоялась ночи, сходила ко «кваснику», добыла водички со дна, принесла её
Платониде. Та поставила туесок перед образом Парасковы-Пятницы, прилепила к его краю
свечку, затеплила её, стала молиться, приказав и Паране встать на колени. После молитвы
Платонида отлила водички в малый стеклянный пузырек и велела при случае незаметно
брызнуть на того парня, которого хочешь присушить.
– По сердцу ли, по душе ли будет тебе, кралюшка писаная, парень видный, дородный,
работящий, сосед мой Егор Бережной? – спросила Платонида.
Параня поужималась, потеребила концы полушалка, ответила:
– Шибко гож...
И стеснительно засмеялась.
– Его и окропи святой водой родниковой, твой будет.
Сама не своя улетела Параня от Платониды, отлила дома родниковой водички в другой
пузырек и дала его матери с наказом покропить тайком на Егора Бережного. Мать поделилась
водичкой со снохой. Ой, Егор Бережной, дивиться тебе и дивиться, отчего это появляется
мокреть то на пиджаке, то на рубахе.
5
Вечером после гулянки у «квасника» Макора плакала в чуланчике на повети. А Егор
жадно тянул пиво из Платонидиной ендовы и сам удивлялся способности столько выпить за
один присест. Ефим Маркович подливал в ендову, а Платонида потчевала.
– Пей, Егорушко, ты ведь правнук Афоньке Бережному...
По рассказам деда и отца, а немножко и по личным детским впечатлениям, Егор помнил
своего прадеда. Тот жил в Емелькином Прислоне, версты за три от Сосновки. Дважды в год
гостил он у внука Павла – в день вешнего Егорья и на Успенье, осенью. Спозаранку, не
привернув, пройдет на Погост, к обедне, а уж от обедни направляется в гости. К тому
времени на подоконнике раскрытого окна у Павла приготовлено угощение: ведерный ушатик
забористого пивка. Афонька подходит к окну, говорит:
– С праздником вас, внук мой, внученька и правнуки с правнучками...
Мать из-за ушатика в окне кланяется, поёт:
– Кушай-ко на добро здоровье!
Старый берет ушат, припадает к нему и ставит обратно на подоконник только тогда, когда
посуда опустеет. Закончив питиё, Афонька крякает, разглаживает усы, кланяется.
– Благодарствую за угощеньице.
И идет восвояси. Вот как было.
Егор раздувает пену, колпаком нависающую на края ендовы.
– Ну, где мне с прадедом тягаться, с Афонькой! Слаб брюхом...
Слаб-то слаб, а в ендове остается только гуща на донышке. Ефим Маркович подливает