снова, смеется.
– Пей пива больше, брюхо будет толще...
Бережной мотает головой, отнекивается. Его уже начинает развозить. Язык заметно
заплетается.
– Нет, за прадедом Афонькой мне не угнаться, – говорит он. – И брюхом... и духом...
хиловат я. Ишь, и язык охромел.
– Да что ты, Егор Павлович, – тянет Платонида, придвигаясь ближе к гостю. – Такой
справный парень, одно загляденье. Любая девка за тобой побежит. От девок-то ведь тебе,
поди, отбою нет...
Ох, не растравляли бы лучше сердце парню! Он осоловелыми глазами уставился на
Платониду.
– Любая? Девка?..
Встал. Пошатнулся. Собрал всю силу, чтобы удержаться.
– Девка?.. Любая?..
– Да ты сядь, Егорушко, – ухватила его Платонида за рукав. – Посиди, в ногах правды
нет...
Егор послушно опустился на лавку. Платонида придвинулась к нему вплотную,
зашептала:
– Ты нам не чужой, Егорушко. Хоть и не ближний, а всё родственник. Сердце иссохло, на
тебя глядючи. И чего ты привязался к ней, к Макорке-то! Была бы хоть богата да с приданым.
А то... Да и неуж ты не видишь, светик наш, что она над тобой потому изгиляется, что
неровней тебя своим хахалям считает...
– Хахалям? Ты чего такое, Платонида, сказала?
– А то и сказала, что есть. Мало ли конюхов-то на базе в Сузёме...
С Егора слетел хмель. Он провел ладонью по лицу, будто стараясь сбросить с себя хмарь.
Отодвинулся от Платониды вдоль по лавке.
– Благодарю покорно за угощенье. Ходите к нам...
Твердо, не шатаясь, вышел. Платонида мелконько засмеялась.
– Как его оглушило. И хмель, как с гуся вода.
– Ты знаешь, какое место прищемить. Самое пущее, – хохотнул Ефим Маркович.
Платонида шикнула на него.
– Уймись! Господь-бог помогает мне, андели-хранители, честные угодники...
Глава девятая
СВАТЬЯ СТУПАЕТ ЗА ПОРОГ
1
Правду ли, нет ли, а говорят, до тридцати лет жениться легко, после тридцати трудно.
Егору до тридцати ещё далековато, а вот с женитьбой у него не выходит. Невеста бы и
хороша, пригожа и люба, да не понять парню, почему она дает от ворот поворот. Неужели
оставаться старым холостяком, жить бобылем, маяться, ворочаясь на жесткой постели? Вся
Сосновка знает; о Егоровых ухаживаниях за Макорой. Даже ребятишки и те, завидя издали
Егора, кричат:
– Макорин жених! Макорин жених!
Бережной добродушно усмехается и кышкает на ребятню.
– Я вам, сопленосые...
С ребятами-то разделаться просто, да этим дела не решишь. А задумается Егор о жизни
всерьез, и тревожно становится на сердце. Сестра Лушка на выданье, мать остарела, еле ноги
передвигает, надо, чтобы не осталась без всякого догляду. И с парнями уж в одной ватажке
Егору стало водиться не в пору. Посмотришь, безусики кругом, птенцы желторотые.
Егоровы-то сверстники в батьках ходят, бороды поглаживают. А он что – в бобыли записаться
хочет?
Соседки судачат, Макоре косточки перемывают. И чего девка нос воротит, упустит вот
экого парня, потом локти кусать станет, да поздно. Подбирают Егору невест, одну другой
лучше. У каждой кумушки найдется хоть дальняя, да родственница, – и так хороша, и эдак
прекрасна, пара бы Егору, хоть сейчас сватов засылай. Да вот не сватается, ходит меж девок и
девок не видит.
А красавицы – и не только сосновские, но и из других смежных деревень –
посматривают на парня, прихорашиваются, стараются привлечь его внимание – та улыбкой,
эта взлетом бровей, иная легкой ступью, иная великой скромностью. Напрасно! Егор, что
деревянный, сух и безответен. Шушукаются между собой девушки:
– Приколдовала его Макора, девки, вот и всё...
– Так чего же тогда сама губы поджимает?
– А она, девоньки, хочет, чтоб ни себе, ни людям...
Егорова мать не раз заводила тайный разговор с сыном. И жалела его, и уговаривала, и
попреками донимала – ничто не берёт. Молчит, либо хмурится, либо улыбнется виновато и
скажет:
– Почто ты, мама, горюешь. Парень – материн сынок, а мужик – женин поясок. Похожу
ещё и в парнях, голову завязать – нехитрое дело...
Мать сжимает губы, смотрит на сына укоризненно-жалостно, качает головой:
– Ой, присушила она тебя, Егорушко! Лихо тебе будет. Как ты от неё оторвешься, не
знаю. А оторвись, перестань на неё глядеть. И чего ты в ней увидел? Другие девки не хуже, а
найдутся и почище её. Да и, грех сказать, люди бают: кто про неё ведает, как она там на
лесной базе-то живет. Сама я не видела, не знаю, а уж людской-то говори шибко много.
Может, и зря болтают, да и то: дыму-то, сынок, без огня не бывает...
У Егора под скулами ходят желваки, глаза темнеют, лоб перерезает морщина. Он молча
слушает мать, очищая резную деревянную солоницу обломком стекла. Стекло, хрупнув,
переламывается. Острый уголок впивается в палец. Зажав ранку, чтобы не выпустить кровь,
Егор тяжело поднимается и начинает ходить по избе. Мать, охнув, кидается в кут, ищет там
среди тряпок чистый лоскуток для перевязки. На перетянутом холстинкой пальце появляется
и медленно расходится красное пятно.
– Эк не вовремя угораздило порезаться, – сетует Егор. – Кож в Ефимовой квасильне
накопится, не перемнешь...
– Ну, подождут кожи, бог с ними. Ты уж похранись, не береди. От кожевенной грязи ещё
заразу схватишь. Сходи лучше сегодня в потребиловку за солью, на исходе соль-то у меня. Да
спроси, грибы соленые принимают ли. Три ушата насолила для продажи, да все не соберусь
на Погост сбродить, ноги-то мои утлые, дома по полу и то худо передвигаются... Спроси-ко,
буде берут, так унесешь, все лишняя копейка...
Мать принимается за свое печное хозяйство, Егор неторопливо одевается и идет на
Погост.
2
У потребилки на рундучке место пусто не бывает. Зайдешь в лавку, купишь соли, спичек,
табачишку, женке на платье, ребятишкам по гостинцу, как не присесть на рундучок,
посудачить о том, о сём, послушать, что люди говорят, всласть затянуться свежей
махорочкой. Едешь мимо, лошадь сама за угол тянет: останови, дай сена да присуседься к
рундучку. Не в частом и быванье, посиди, покалякай минутку-другую, а то и часок. Так вот
один к одному и собираются люди у крыльца потребилки. Есть и завсегдатаи рундучковых
бесед, они, почитай, с утра до вечера тут, побасенками закусывают, слухами обедают, а на
ужин, случается, и песню подхватят. В старое время такие мужичьи посиделки в церковной
сторожке водились, а ныне её заменил потребиловкин рундучок.
Егор сделал покупки, вышел из лавки, незаметно присел на бревнышко за рундучком.
Присел, да и сам не рад: разговор-то как раз о нём.
– Бабьи сплетни, может, я в том не ручаюсь, только от самостоятельных людей в Сузёме
слышал, не от пустобрехов, будто Макорка-то ему голову крутит, а сама над ним же
изгиляется, – говорил Семен Бычихин, поглаживая бороду. – Парня-то прямо жалко, смирный
он, работящий, не вертопрах...
– Такие чаще и попадают на удочку, – рассудил проезжий мужик из дальнего села. –
Нынешние девки что – оторви да брось. Она глаза щурит и недотрогу из себя выказывает, ты
втюришься по самые уши да ещё и выше. Она тебе чище богоматери видится, а отвернись на
часок – и такое она навытворяет, что язык не поворотится сказать.
– Макорка, она экая и есть, – перебивает мужика Фишка Мизгирёв.
Приезжий недовольно смотрит на него: юнец, а в беседу взрослых встревает. Но Фишку
строгий взгляд не остановит. Он, как ни в чем не бывало, продолжает.
– Кто её не знает, Макору? В деревне не пожилось – в лес метнулась. А там, на базе-то,
конюхи кровь с молоком, переходи, знай, от одного к другому. .
Он не успел закончить. Страшный в своей ярости, с побелевшими щеками, Егор шагнул
через бревно и, ни слова не говоря, поднял над Фишкой мешочек с солью.
Семён Бычихин схватил Егора за рукав.
– Что ты, парень, Христос с тобой, одумайся...
Фишка крикнул по-заячьи, увернулся от удара и побежал к: дому, голося на всю округу.
Бережной обвел всех невидящими глазами, тряхнул рукой, освободил рукав из
Семёновой горсти и направился по дороге к Сосновке.
3
По-разному люди думают. У одних дума, что весенний ручеёк бежит, легко и быстро
перебирается с камушка на камушек„ позванивает струйкой. У других – будто широкая река,
течет просторно, плавно, уверенная в себе, гордая глубиной и полноводьем. Третьи думают,
словно жернова ворочают. Их дума похожа на пруд: сперва вода копится, помаленьку,
потихоньку, поднимается, заливает берега, тяжело напирает на плотину и уж когда
переполнит запруду, с шумом-грохотом обрушивается на лопасти мельничного колеса.
Первых зовут легкомысленными, вторых – рассудительными, третьих – тяжкодумами. Егор
был тяжкодумом. И Платонидина злая напраслина, ловко пущенная по миру, оказалась той
каплей, которая переполнила пруд. Не поверил ей Егор, как не верил всем сплетням и
наговорам о Макоре. Но жернова-думы заворочались медленно-медленно, грузно-грузно в
одном направлении. Что же, в самом-то деле, век так ходить вокруг неё, поклоны класть?
Пусть люба, пусть пригожа, а мы-то что сами – в рогоже?
А пока со скрипом и стуком ворочались Егоровы жернова-думы, в это время Платонида
развила бурные хлопоты. Со всех сторон начали окружать Егора, оплетать его святошины
сети. Не сама, а через других Платонида настроила Егорову мать. Это было нетрудно, потому
что старухе и самой хотелось, чтобы сын забыл Макору и женился на другой. Мать чаще и
чаще стала заводить разговоры с сыном о женитьбе. Называла и прихваливала Параню, девку
видную, дородную и не без приданого.
О Паране Егор слышал и от других, сном-делом не ведая, что это не без Платонидиных
наветов. Незаметно для себя он стал подумывать о ней. Параня, Параня! С Макорой её не
сравнишь, и Егора совсем к ней не тянет. Но старики, может, и вправду врут, что поживётся –
слюбится.
Встретится Параня на улице, поклонится чиннехонько, потупит глаза, покраснеет. И на
посиделках случайно ли, нет ли довелось Егору сидеть рядом с ней и раз и два. Иногда и
сама Параня заходит в Егорову избу то за дрожжами для стряпни, то за утюгом. А то соли
взаймы попросит: «Уселись ужинать, хвать – а соли-то и нет». Иной бы удивился: пришла за
солью, дома ужин ждет, а она с Лушей ленты перебирает битый час, броши примеривает, на
Егора ласково поглядывает, не спешит домой. Егору невдомек девичья хитрость, он сам
хитрить не умеет и других на свой аршин меряет.
Недавние холостяки-приятели, теперь уже женатые мужики, иногда при встречах,
бахвалясь прелестью семейной жизни, в шутку жалеют Егора, сочувствуют ему и намекают,
что одна только в небе луна, а невест – полон насест. Егор привычно отшучивается, говорит,
что не питает к женатым зависти. А невест найдется, стоит лишь поискать... Так говорит, а
сам думает о Макоре. Может, свата к ней послать? У самого ничего не выходит, так не
поможет ли сват?
4
Егор пришел к Анне Прохоровне, Митиной матери. Помялся у притолоки, походил по
избе, прислонился к печному кожуху. Анна Прохоровна чистила картошку. Через плечо она
оглянулась на позднего посетителя.
– За делом каким-то, чую, Егорушко...
Он водил ладонью по печной щеке, горячей, неровной, переступал с ноги на ногу.
– Дело небольшое, Анна Прохоровна. Не сходишь ли ты свахой? Жениться задумал.
От неожиданности Анна Прохоровна уронила картофелину, повернулась на стуле.
– В добрый час, в добрый час, Егор Павлович! От хорошего человека и свахой быть
хорошо. К кому идти-то, сокол?
Она ждала, что услышит ответ: к Паране. Ещё вчера об этом был разговор с Егоровой
матерью, и та прямо называет Параню невесткой. Да и Анне Прохоровне казалось, что
Параня – самая пара Егору. А он ответил:
– К Макоре.
Анна Прохоровна закашлялась, стала искать в ведре недочищенную картошину, поджала
губы.
– А мать-то как, Егорушко, согласна?
– Не она ведь женится, я вроде бы женюсь...
– То так... Приданое-то просить ли? Да много ли просить-то? – не без насмешки
спросила сваха.
– Три воза соломы да фунт пелёвы, – пошутил Егор. – Не с приданым жить, Анна
Прохоровна, ты о нём не пекись. Так сходишь ли?
– Что делать, схожу уж. Не чужой ты, как не уважить...
Огрофена сразу поняла, зачем пришла соседка, не по будням принаряженная, не по-
всегдашнему чинная.
– Заходи-ко, заходи, соседушка. Садись да хвастай, – захлопотала Огрофена.
Анна Прохоровна отвесила поясной поклон, ответила:
– Пришли не гости гостить, не беседки сидеть. Нам велено доброе слово сказать, о
хорошем спросить.
– Спроси-ко, не куражься, ответ дадим, не покуражимся.
Пока они так вот, по старому обычаю переговаривались, в избе появилась Макора.
Увидев принаряженную гостью, стоящую, опираясь рукой на голбец, она всё поняла,
покраснела и вопросительно посмотрела на мать. Та кивнула дочери, мол, уйди в кут. Макора
пожала плечами, но послушалась матери. Сватовство продолжалось. Макора сидела за
занавеской и боялась, что не выдержит, засмеётся. Её сватают, дикость какая! Но когда она
услышала имя Егора, будто кто её подстегнул, не могла усидеть на месте.
– Он сам вас послал, Анна Прохоровна? – тихо спросила она.
– Сам, Макорушка. Кто же ещё пошлет, – ответила сваха, потеряв тот торжественный
тон, коим было начато сватовство. Огрофена делала дочери знаки, но та не обращала на них
внимания. Еле сдерживая себя, она подошла к свахе:
– Скажи ему, Анна Прохоровна, так... Скажи ему... «купцу» вашему... Как это в
сватовских прибаутках говорится? «Не по купцу товар, не по товару купец». Так вот и
передай...
С непокрытой головой, резко стуча каблуками, Макора выбежала из избы. Огрофена
сокрушенно зажевала губами.
– Что с ними сделаешь, с нынешними девками! Сами себе хозяйки.
Анна Прохоровна тоже пригорюнилась, села на приступок.
– Своевольные стали. К добру ли, не знаю.
– Жить-то им, сватьюшка...
Обе старухи долго судачили о житье-бытье, о новых, совсем не понятных порядках.
Сватанье так и не состоялось.
Анна Прохоровна жалостливо смотрела на Егора, принеся ему отказ. Старалась утешить.
– Ты не горюй, Егорушко, не клади близко к сердцу. Я тебе такую высватаю, век будешь
благодарить. Найду невесту, что телом добра, лицом баска, а в мужний дом не в рямках1
придет, от приданого сундуки ломятся.
– Где тебе такая подвернулась, Анна Прохоровна? Вроде у нас эких и девок-то не
водится. Не из-под Устюга ли привезти норовишь? – горестно посмеивался Егор. – На
сундуках, кабыть, женить меня собрались, а не на девке...
– Будет девка, Егорушко. Чем худа Параня, Олексина внучка? Про неё я думаю, тебе её
взять советую. Возьмешь ли?
– Как не возьмет! – ответила за сына Егорова мать. – Лучше и искать не надо. Иди-ко,
благословясь, сватай...
В этот день кожам Ефима Марковича досталось от Егоровых, могучих рук. Он мял их
так, что хозяин даже пожалел – не работника, конечно, а кожи.
– Ты бы полегче малость. Так и порвать немудрено. Вовсе сказать, не хуже медведя...
5
Макора встретила Егора на улице, скромно поклонилась.
– Здравствуешь, Егор Павлович.
– Доброго здоровья, Макора Тихоновна.
Она проходит, голова прямо, спокойная, равнодушная. Только глаза прикрыты
ресницами, не посмотреть в них Егору. И хорошо, что не посмотреть...
1 Рямок – лоскут, тряпка.