Стоим однажды на берегу и бросаем плоские камешки, – смотрим, чей камешек дальше
проскачет. Скользят камешки над водой и, плашмя ударяясь, рикошетят – прыгают, как
лягушки. Рядом тетка Фекла с бадейкой. Вынет из нее рыбину, почистит и, не разгибая
спины, полощет в речной проточной воде. Вдруг к ногам тетки Фёклы набежала волна и,
откатываясь, обнажила... соминую пасть с маленькими глазками над губою. Как хватит сом
из рук женщины рыбину! Тетка Фёкла даже в реку посунулась. Мы к ней кинулись, а она
сама поднялась, вся мокрая...
В этом месте рассказ Николая Васильевича был прерван отчаянным криком утки.
Рыболовы тихонько подкрались и выглянули из-за куста бредины.
В лунном свете видно было, как у самого берега, на песочке, чуть залитом водой, возятся
пуховички-утята. Так и щелкочут носиками. Что же тревожится их мамаша? Бегает,
натопорщила перья на голове и шее и кричит, кричит... В отблесках луны на воде рябь
замерцала. Тенью жмется к берегу огромная рыба. Но мелко там, не достать ей пуховичков.
Ерзая брюхом по дну, развернулся ночной хищник, скользнул в омут, а волна, колыхнув утят,
окатила песок.
– Это твой сом, Женя. Он по ночам охотится! – заметил Николай Васильевич. – Надо с
ним за язей рассчитаться. Жаль, что у нас пойманная рыба уже уснула, живца надо бы. Да
ладно, обойдемся другой насадкой.
Под крутояром рыболовы воткнули в берег прочную удочку с большим крючком, нанизав
на него целый пучок червяков.
На рассвете друзья первым делом направились к сомовой снасти.
Осторожно заглянули под берег... Леска натянута против течения.
– Есть! – почему-то шёпотом произнес Николай Васильевич.
– Наверно, огромный! – восторженно отозвался Женя.
Васильич поплевал на руки, взялся за удилище и потянул.
Сом упирается, но идет без рывков. Надеясь на несокрушимую прочность снасти,
рыболов тянет изо всех сил.
– А ну-ка, Женя, попридержи меня – скользко! – обращается к другу Васильич.
Теперь вдвоем потянули...
– Подается, подается! – шепчет старик.
– Врешь, не уйдешь! – приговаривает Женя.
Понатужились друзья и выволокли на берег... черную карчь.
Под ней, угрожающе растопырив свои колючки и крепко опутав леской корягу, висел ерш
– в палец величиной!
Он сумел прицепиться на самый кончик непомерно большого для него крючка. Голову
«рыбины» закрывал пучок червяков.
Ошарашенные такой «удачей», на миг застыли друзья. И вдруг как захохочут. До слёз
смеялись.
– Ладно, – отдышавшись, заявил Васильич. – Нынче ерш помешал. А всё же не минует
наших рук сом. В следующий раз подкинем ему жареную ворону. Он на такое угощение
падок, знаю я его натуру.
РЕЧНОЙ „ВЕЗДЕХОД"
«Красный, как рак» – принято говорить о человеке, которому от стыда или от смущения
краска заливает лицо. Однако сравнение это не совсем верно. Краснеет ведь только вареный
рак. Обычный цвет его зеленовато-бурый, темный. Или говорят: «Пятится, как рак». Тоже
неточно, – будто подводный житель только и может пятиться. Ходит он головой вперед.
Бежит, выпучив неподвижные «рачьи» глаза на стебельках, с закинутыми назад усами и
выставив свое оружие – клешни. Вдруг, чего-то испугавшись, ударит хвостом-шейкой, сразу
осадит и, поводя длинными усами, даст «задний ход».
Рак и плавать мастер, – мчится по течению и против него боком, торчком, – как угодно.
Куда спешит? По какому важному случаю? Что-либо приметил, а скорее всего – причуял;
обоняние у него хорошее. Наскочив на опасность, гребнет он хвостом и, оттолкнувшись,
отступает, шевеля и угрожая клешнями. Одна из них послабее – для ощупывания, а та, что
побольше и потолще, – служит для схватывания и разламывания добычи. Хватать он ловкач.
Чуть зазевается рыбешка, – хвать рачьи тиски её, и... распалась уклейка на две половинки.
Обычно рак на дне промышляет, подбирает остатки чужого «стола». Впрочем, не опоздает
стянуть кусок и у других из-под носа.
В прозрачной струе вьется на крючке червяк. Соблазнительно вьется! Рак легко, как
пузырь, всплывает вверх, пристраивается к чужой приманке, снимает проворно червяка
клешней и закусывает. Дрожит поплавок. Рыболов подсекает и вытаскивает – голый крючок.
Воришка вовремя успел разжать клешню.
Где много раков – не жди с удочкой толку: эти грабители изведут рыболова. А самих
раков можно ловить по-разному.
Тихо еду по неглубокому озеру с прозрачной водой. В руках у меня длинная камышина с
расщепом на нижнем конце. Наклонившись за борт, смотрю в подводный мир. Среди
водорослей шмыгают рыбки, виднеются пробирающиеся по дну раки.
Направляю камышину на такого ползуна и прижимаю его. Скользя по полукруглому
панцырю, расщеп расширяется и зажимает рака. Защемленный, он сердито поднимает
клешни, разводит их ножницами, «стрижет» воду, пытаясь поймать врага. Выброшенный в
лодку, он копошится здесь, шуршит вместе с другими.
Можно и проще ловить раков, только не во всякое время года.
Заберешься в речку и идешь вдоль кручи тенистого берега. Стараешься держаться против
течения, чтобы муть относило. Обшариваешь все попутные коряги, камни, корни, – рак
любит там хорониться. А то нащупаешь вырытую им нору и сунешь туда руку. Бывает, и
повозишься, пока извлечешь добычу. Либо наколешься об острый шип на лбу ползуна, либо
клешни его вцепятся в пальцы. А сумеешь подвести ладонь под рака, легко его вынешь.
Самый добычливый лов – рачницей. Закидывают её с берега или с лодки так, чтобы она
плашмя легла на дно, и рядом втыкают кол. Чем больше поставлено рачниц, тем богаче будет
улов. Вначале на приманку набрасываются мелкие раки, вслед за ними появляются и
покрупнее. Эти обжоры отгоняют мелочь или бесцеремонно оттаскивают её клешнями и
сами принимаются за угощение. Через полчаса после установки рачницы поднимают,
выбирают улов и ставят снова.
Для ловли годятся и старые, уже негодные сети. Расстелешь их по дну с привязанной к
ним приманкой, раки зачуют съедобное, набьются сюда и запутаются в тонких нитяных
ячеях.
Чтобы сохранить пойманных раков живыми, их помещают в корзину, перекладывая
крапивой, ольховыми листьями, мхом или травой.
Самое подходящее время для лова – первая половина осени, весна и начало лета,
примерно до июля. Поздней осенью раки прячутся в глубокие места, а летом – линяют.
Рачихи с линькой запаздывают, так как вынашивают потомство. Отложив яйца, они
прикрепляют их к своему хвосту и берегут, пока не появится молодь.
Раку приходится линять каждый год (а молодому так и несколько раз в течение года: ведь
сковывающий его панцырь мешает ему расти). Лишившись панцыря, рак делается
беспомощным, скрывается в своем убежище и не показывается оттуда, иначе крупная рыба
не упустит случая схватить его. Окунь так и шныряет в прибрежных корнях, подстерегая
лакомую добычу. Красноперый горбун даже в нору сунется, пытаясь вытащить нежного в
такое время рака. А тот, забившись поглубже, растет и запасом своей извести укрепляет на
себе новую броню.
Порой рак очень надоедает рыболову-удильщику, но зато, линяя, он сам делается
отличной насадкой: любая рыба клюет на него.
С ПИЩИКОМ
Рябчик, – настоящая лесная птица. Облюбует сумеречный уголок и живет в нём
неотлучно, – а не так, как тетерев или глухарь. Те ведь с осени непрочь покочевать вокруг да
около.
Чтобы перелететь через поляну или протянуть над вершинами леса, – о нет! – рябчик
этого не любит.
Он вертко перепархивает лишь между ветвями, накоротке, и так загремит крыльями, что
новичок вздрогнет от неожиданности и с удивлением скажет вслед рябцу:
– Ну и ну! «Птичка-невеличка», а сколько шуму!
Верно, что «невеличка», – с большого домашнего голубя будет, только круглее.
В самой, казалось бы, непроницаемой гуще зеленых крон рябчик так прошмыгнет, что
листика не затронет. А сядет на дерево – на глазах сгинет...
Когда пожелтевшие березы осыпают листву, рябчики, бегая в эту пору по лесным
дорожкам, собирают камешки. Скоро им придется вместо ягод брусники клевать её листья,
почки, сережки ольхи и березы. Проглоченные камешки будут, как мельничные жернова,
перетирать такой жесткий корм.
Сентябрь – лучшее время охоты на рябчиков. Но удачно поохотиться на них можно
только с пищиком. Стойку собаки эта дичь не выдерживает, а случайно спугнутая – так
мастерски прячется в ветках, что рядом пройдешь и не заметишь.
Осенью рябчики разбиваются на пары и перекликаются. По утрам и вечерам раздается
их методичный писк, – это они друг дружке весть подают. Подражая им пищиком из косточки
или гусиного пера (металлический хуже, сипит), удается подманить к себе эту осторожную
птицу. .
Рановато нынче стали посвистывать рябчики. Впрочем, неудивительно, уже прихватывал
утренник...
Выйдя из Толмачева, миную лужские поймы, по-весеннему залитые водой. Однако
дожди не помешали сеноуборке, – всюду по взгоркам высятся стога.
За поселком «Живой ручей» зеленеет озимь на колхозных полях.
А кругом, окрашенные осенью, – богатые леса. На соснах старая порыжелая хвоя
осыпается, будто опаленная пожаром.
Собрат рыболов перевозит меня на другой берег Луги.
Мой путь лежит по Красногорской дороге к глухой речке Губинке.
Не успел войти в лес, слышу неистовые крики соек. Эти непоседы с кем-то воюют.
Оказывается, они заметили белку с боровиком во рту. Зверек готовил зимние запасы,
собираясь подвесить гриб на ветку для просушки. Тут и пристали к нему лесные задиры,
«требуя», чтобы белка бросила не нужный им гриб.
По заветной стежке углубляюсь в березняк с елками. То здесь, то там краснеет брусника.
Тихонько иду и посвистываю. Сразу же отозвался петушок. Прячусь под навесью ели и
продолжаю манить голосом рябушки:
«Си-и-и-уси».
«Си-си-сиси-у», – охотно отвечает мне петушок и, «фуркая» крыльями, перепархивает по
деревьям ко мне.
Перекликались, перекликались мы с рябчиком, и вдруг он перестал отзываться.
В чем дело? Заметить меня он не мог, – я затаился скрытно и сижу неподвижно...
Но вот на ближайшей елке качнулась ветка, что-то тенью мелькнуло вниз.
Это рябчик молча приближается на мой зов. Он недалеко, сейчас подбежит, шелестя
травой, и, разыскивая подружку, покажется передо мной, – догадываюсь я.
Мне надо бы помолчать, так как вблизи петушок замечает даже легкую фальшь пищика.
Но я не утерпел и чуть пискнул в манок.
И тут случилось то, что и в голову мне не могло прийти.
Шагах в десяти от меня мягким и волнистым прыжком взметнулась куница и быстрее
птицы исчезла в ельнике. Только вздрагиванье веток выдавало путь куньего бегства.
Откуда же среди дня появился этот ночной зверек?
Осматриваю вершину старой ели. В гуще зеленых игл чернеют прутья сорочьего гнезда.
В нем-то и спала куница, да, соблазнившись писком «рябчика» в траве, спустилась сюда и в
неурочное время занялась было охотой.
Гибкая и ловкая, она искусно кралась ко мне, но острый слух её уловил обман в тоне
моего пищика. А рябчик – молодец! Бойко вертелся он в хвойнике, топорща свой хохолок и
задорно отвечая на мои призывы. Заметив в стороне покачнувшуюся ветку (а воздух не
шелохнет!), петушок шмыгнул за ствол дерева, вытянулся вдоль сука, прижавшись к нему.
Своим окрасом он слился с бурой корой – и нет его! Лишь незначительное утолщение
виднелось на сучке.
Только когда я, подняв голову, стал под деревом, на котором он прятался, он испугался и
улетел, загремев крыльями.
Затаившаяся птица часто так поступает. Пока ходишь, ищешь её, она рядом скрывается.
Случайно остановишься, и птица сорвется с места, боясь, что её заметили.
СТЕПНЫЕ СТРАУСЫ
Прозрачны осенние дали степей. В белых махалках волнующегося ковыля виднеется
отара овец... нет, это не овцы. Это дрофы! Бродят они бесчисленными стадами, пасутся. Не
все дрофы, или, как их иначе называют, дудаки, сразу улетают на юг, многие откочевывают
постепенно, а иные и вовсе остаются на зимовку в степи. Им не так страшен холод, как
непогода.
На редкость сторожкие осенние дрофы издали замечают опасность и заранее
поднимаются на крыло. Нечего и думать подползти к ним. Они всегда выбирают открытый
кругозор.
Однако старый Ахмет с большим успехом охотится на них. У него это получается очень
просто, – так отлично знает он повадки степных страусов.
Ахмет – старший чабан многотысячной совхозной отары тонкорунных овец. Вся степь
его знает. Старый чабан – скромный человек, но большой знаток своего дела. В юности он
много скитался, батрачил, жил в дырявой кибитке. Чтобы сварить чай, приходилось ему
разводить огонек посреди жилья, на голой земле. Дым от кизяка сначала коптил лицо
хозяина, ел глаза, лез в горло, оседал на стенках кибитки и потом горьковато-пахучей белой
струей лениво тянулся в отверстие.
Славный человек Ахмет! Мне навсегда запомнился один из эпизодов его степной жизни.
Зима. В заснеженных кустарниках копаются серые куропатки. Иней сыплется с веток, –
это шарит по ним стайка синиц, добывая затаившихся насекомых. В степи холодит северный
ветер. Не видно табунов. Животные давно уж в теплых загонах...
Идет дождь. Трудно приходится в это время дрофам. Вот застигнутая непогодой,
запоздавшая с отлетом стая. Птицы сгрудились и приняли обтекаемую форму, чтобы не так
сильно промокнуть. Плотно прижав перья, они вытянули головы вверх. Но это мало помогает
им: оперение дроф не смазано жиром, как у уток. К вечеру дрофы окончательно намокают.
Ночью стало ещё хуже: хватил заморозок, степь покрылась гололедицей.
У обледеневших птиц смерзлись крылья...
День не принес облегчения.
Вдруг дрофы подняли головы, тревожно затоптались и побежали, силясь удержать
равновесие полураспущенными крыльями. Из овражка выскочили волки. Они с ходу
врезаются в стаю, гоняются за беспомощными птицами, ловят и треплют их.
В этот момент на горушке появляется всадник, – это Ахмет. Пристально всматриваясь, он
в один миг догадывается, что происходит на той стороне балки.
Ахмет ударяет иноходца ногами под брюхо и гикает. Четко стучат подковы по скользкой
поверхности. Льдинки так и взлетают из-под копыт. Приблизившись к дрофам, выхватывает
старый охотник ружье из-за плеч – только не на птиц! Недостойно в такую пору на дичь
зариться. Это раньше так водилось: обессилевших птиц-великанов палками уничтожали.
Выстрелы Ахмета разогнали хищников. Чабан собрал птиц и, помахивая плеткой, погнал
их, как баранов, ближе к поселку. Там, по обнаженным бурьянам, дрофы смогут
прокормиться день-другой.
Сутки наблюдал Ахмет за птицами. Через день показалось солнце, растопило ледок,
высушило степных страусов. Ободрились дрофы, перебрали клювами перья, выправили их.
А потом, разбежавшись и рассекая могучими крыльями воздух, потянули на юг...
Долго стоял старик, провожая взором улетающих птиц. Тепло было у него на душе.