В жару нашу улицу охватывала мягкая дремота: все открывали окна и двери и водой поливали полы для прохлады. В пустынные комнаты с палисадников текли запахи цветов, с террас — запах дозревающих на солнце помидоров, со дворов — запах смолистой поленницы дров, влажной земли из-под крыльца… Я любил лежать в тени за домом в высокой прохладной траве, смотреть, как летают бабочки-лимонницы, мелькают стрекозы и шмели; слушать, как где-то выбивают коврик, где-то лает собака, а на окраине позвякивает трамвай. Оттуда, из тени через окно, я видел, как мать резала овощи для борща, стирала белье на доске, гладила…
Иногда я думал, когда вырасту, у меня будет огород и сад, и будет столярная мастерская, и жена будет, чтобы кто-то заботился обо мне. А жить я предполагал на чердаке, как дядя. Дядя являлся для меня образцом для подражания, я любил его больше матери и отца. Да и как его было не любить, если он с радостью поддерживал все мои начинания?! И не просто поддерживал, а расцвечивал новыми красками, наполнял смыслом. Стоило мне подбежать к нему и предложить запустить змея, как он тут же принимал серьезные вид.
— Ни слова больше! Все понял. Значит, так! Немедленно беги клей змея. Как только допишу картину, сразу запускаем.
Дядя никогда не говорил со мной присев на корточки, то есть не сюсюкал и не иронизировал, не сохранял дистанцию между собой и мной, как это делало большинство взрослых — уж не говоря про их занудливые нравоучения. Дядя говорил со мной как с равным. Поэтому я и любил его. Однажды он привел меня в свой сад и доверил чрезвычайно важное дело.
— Ну-ка, давай подрезай деревья! — сказал. — Ты, кажется, это умеешь (я и представления не имел, что это такое).
Надо сказать, подрезать деревья — сложная штука; кто не умеет, лучше не лезть, можно все дерево испортить. Но дядя верил, что я подрежу без промаха — конечно для начала показал, как это делается, буркнув:
— Лучший способ воздействия — личный пример.
Осмотрев первое обкромсанное мной дерево, дядя сделал несколько замечаний, но, в общем, похвалил. И, воодушевленный его одобрением, я стал подрезать лучше. Вспоминая это, я думаю, что поощрением можно развить в человеке способности и хорошие качества гораздо быстрее, чем наказанием. Другими словами — говоря о человеке лучше, чем он есть на самом деле, завышая его, мы тем самым вселяем в него уверенность, и он действительно становится лучше. А если учесть, что некоторые из поощрений и похвал запоминаются на всю жизнь, это немаловажная вещь.
Часто воскресенье мы с дядей проводили на реке. Удили рыбу, заплывали на острова. Там, на островах, развалившись на песке и положив руки под голову, дядя всегда мне что-нибудь рассказывал. Чаще всего о будущем. Он представлял будущую жизнь потрясающей: просторные стеклянные дома, широкие автострады, неимоверно огромные мосты и корабли. Он любил все яркое и грандиозное…
После разговоров с дядей все вокруг мне начинало казаться маленьким и жалким, становилось тесно на реке и душно в нашем городке. Мне хотелось взлететь и перенестись в то замечательное чарующее будущее, о котором говорил дядя, — так сильно он умел увлечь меня своей мечтой. Пожалуй, эта сила — заражать окружающих своим состоянием — лучшее из всего, что может подарить один человек другому. До сих пор дядины мечты остались во мне как маленький памятник этому необыкновенному человеку. У меня было много бесценных вещей: приключенческие книги, велосипед, самострел, бинокль, перочинный ножик, шашки, шахматы, лото, калейдоскоп; я любил плавать на лодках, рыбачить, гонять в футбол, бегать на лыжах и коньках, рисовать, строить планеры, парусники, снежные крепости, лазить по чердакам и пожарным лестницам, любил кататься на «колбасе» трамвая и подкладывать пистоны на рельсы, и играть в войну… Да что там говорить! Я многое любил. Проще перечислить, что не любил. Но все, что я имел, и все, что любил, я отдал бы за час, проведенный с дядей.
Странно, но в семнадцать лет дядя перестал быть для меня примером. Больше того, я уже считал его старомодным, ворчливым и неталантливым. Мне казались смешными и широкие дядины брюки, и его напыщенная манера говорить, и его вычурные картины. Вся дядина жизнь на чердаке в наше время мне казалась глупым пижонством. И только когда мне исполнилось тридцать лет, дядя снова стал для меня необыкновенным человеком, и, главное, я понял, что дядин оптимизм был не просто веселым отношением к жизни, а радостью от преодоления трудностей. Он, например, рассуждал:
— Вот часто говорят о человеке, который чего-то добился: «ему повезло», и забывают о том, что он не опускал крылья, когда не везло, не отступал. Почему-то чаще везет упорным, настойчивым. Жизнь каждому посылает достаточно случаев, когда можно взять судьбу в свои руки, не все умеют воспользоваться ими. А потом не в себе ищут причины, а ссылаются на обстоятельства. Чепуха это! Все зависит от нас самих. Как ни крути, а положительных изумлений побольше, чем отрицательных, даже в наше сложное время. Надо только уметь видеть, а это не всем дано.
В подростковом возрасте я замечал вокруг себя много несовершенного. Иногда мне даже казалось, что вообще весь мир нуждается в перестройке. Разумеется, я понимал, что переделывать легче всего в голове, и поэтому целыми днями сидел за сараем на солнцепеке и представлял, что бы сотворил, если б был всемогущим. Прежде всего мне казалось совершенно несправедливым, что лето проходит слишком быстро — не успеешь и глазом моргнуть, как опять надо идти в школу. Я решил увеличить количество летних месяцев за счет зимних; впрочем, кажется, допускал и круглогодичное лето с одним месяцем всех других времен для разнообразия. Еще мне не нравилось, что люди не могут найти общий язык с животными, и я, не задумываясь, вводил новую форму общения между всем живым на земле — нечто среднее между языком жестов и эсперанто.
Еще я считал большой ошибкой существование нечистой силы только в легендах. По моему убеждению, ее представители должны пребывать среди нас, чтобы украшать жизнь, вносить в скучные будни элементы сказочности и опасности — это являлось бы лучшей страховкой от вредной успокоенности и пресыщенности. Именно поэтому в каждый дом я пристроил домового, по водоемам и лесам расселил водяных и леших, а в школах ввел урок: «потусторонний мир».
Еще мне казалось нелепым, что одни люди рождаются красивыми, а другие уродами, одни сразу во всем встречают поддержку, а на других обрушиваются удары судьбы. В момент рождения и раннего детства я всем давал равные возможности, а дальше каждый строил свою жизнь своей головой и своими руками.
Вдобавок, мне хотелось, чтобы такие замечательные люди, как сапожник дядя Игнат, оставались бессмертными, чтобы все талантливые имели возможность проявить свой талант, — и в приступе великодушия — чтобы все одинокие обрели друзей, а несчастные стали счастливыми (сам-то в мечтах я просто купался в счастье). В тот период я много чего напланировал, прямо разрывался от замыслов, но особая глупость — горел желанием переделать людей. Во всех знакомых, за исключением дяди и бабушки, я видел массу недостатков — все время замечал, что они поступают не так, как хотелось бы мне.
Представив себя всемогущим, я создал целый внутренний мир и с каждым днем взлетал над землей все выше, уносился к самым далеким облакам. Мне уже было мало мечтать за сараем, и я распалял фантазию на улице, дома и на уроках; часто даже рано ложился в постель, чтобы погрезить перед сном. Причем иногда мои мечты напоминали игру в кошки-мышки. Каждый раз, когда из огромного дерева представлений я выбирал одну какую-нибудь ветвь и пытался охватить ее всю сразу, она тут же исчезала. Приходилось мечтать осторожно, придумывая мельчайшие детали и не спеша развивая их. По несколько дней я вынашивал ветвь-мечту и, только когда перед глазами вырисовывалась подробная картина, складывал ее, как готовый сюжет, где-то в извилинах памяти.
В те дни я ухлопал немало времени на эти бесполезные мечтания. Наверно, это была полоса переломного возраста. Ну а потом я втянулся в житейский водоворот и стал на многое смотреть другими глазами. С того времени чем взрослее становился, тем меньше видел в природе несовершенного и, что особенно важно, отказался от переделывания людей; до меня дошло — прежде чем переделывать других, не мешает изменить себя. Короче, я пришел к заключению: оставить все как есть и не идти против природы.
Став взрослым, я еще сильнее полюбил наш городок. С первого взгляда он обычно не нравится — ведь он не может похвастаться широкими асфальтированными улицами, набережными, театрами; зато у нас улочки тихие и чистые, а зелени — хоть отбавляй! Приезжие у нас не задерживаются, «скучновато» говорят, а я люблю наш городок. Иногда украдкой (все-таки уже не мальчишка) заберусь на березу и сверху просматриваю нашу улицу: дом напротив, где по-прежнему живет дядя Федя, только теперь у него есть жена — наша бывшая соседка, дама с кошками — они слывут самой счастливой парой в нашем районе — их «неземной» любви можно только позавидовать — каждый вечер они встречаются так, словно не виделись несколько недель.
Самая несчастная пара — наши соседи Кириллины разошлись и разъехались в разные районы, правда, Кириллин частенько приезжает гулять по нашей улице.
— Ничего не могу поделать, — говорит, — тянет сюда, да и только.
Бабушка умерла во время войны, а дядя давно уехал из нашего города. Никто не знает, где он и чем занимается. Он никому не пишет, но если б знал, как мне сильно его не хватает, наверняка вернулся бы или хотя бы написал.
Валерий женился на «принцессе» Ольге, у них уже много детей.
Я смотрю с березы в окна друзей на соседних улицах, на компрессорный завод отца, на новое, недавно построенное «чертово колесо» в парке имени Горького, на флаги стадиона… Больше ничего не видно. Чтобы увидеть остальное, нужно забраться на самые верхние ветви, а туда мне уже не влезть.
1970 г.
Все мы не ангелы
исключительно правдивое путешествие автора с закадычными приятелями со множеством приключений и всем прочим
Да, ребята, много на свете захватывающих вещей, но путешествия стоят особо. Я не стану распространяться на этот счет — ведь если вы совершали походы с рюкзаком или ходили на байдарке, то не хуже меня знаете, как может быть насыщена жизнь в коротком отрезке времени. Начну сразу с нашей поездки.
Было это давно, в середине шестидесятых годов. Представьте себе верховье порожистой реки и меж валунов, точно призрак, плот с парусом. Парусник то и дело бросает в пучину, он совсем исчезает в пене и кажется, что смельчаки на плоту обречены, а они выплывают целехонькие, как ни в чем не бывало. На плесах их поджидают ловушки водяного, на стоянках — капканы лешего, но они вовремя разгадывают козни нечистой силы, и даже русалкам, зазывающим в глубину, отвечают ироничными усмешками.
Я расскажу все по порядку, но прежде познакомлю вас с моими приятелями. Вот уж чудаки так чудаки! Уверен — таких вы еще не встречали. Сейчас в этом убедитесь. Усаживайтесь поудобней на диване, вам предстоит услышать нечто увлекательное.
Один из моих приятелей — Валерий Котельников. Родственники зовут его Лерик, девушки — Валерчик, приятели — Котел. Он длинный и плоский, как доска, его лицо всяких оттенков, от сизого до цвета вареной брюквы, руки тонкие и болтаются как на шарнирах, а ноги кривые, точно он всю жизнь сидел на бочке. Вот такой причудливый портрет, такая отталкивающая внешность. И я не преувеличиваю, ни в коем случае. Но внешность Котла — мелочь в сравнении с его внутренней сутью.
Прежде всего он постоянно выпячивает свою исключительность, от него исходит дух превосходства, он считает себя страшно умным, а своих приятелей, соответственно, полными дураками. Мало того, он весь напичкан позерством, лицемерием; он притворщик и безответственный лодырь. Мы не гнушались никакой работы, вкалывали в поте лица, а он целыми днями созерцал природу и философствовал (то, видите ли, натер ногу, то отлежал руку) и вдобавок, у этого бездельника еще хватало совести давать всякие ехидные советы и указания: «принеси, подай, захвати! Раз уж ты поднялся, посмотри, как там… и заодно прихвати…». Прямо, хоть не вставай.
Бывало, Котел весь день корчил из себя больного: стонал, прикладывал руку ко лбу, но стоило заикнуться про обед, бодро вскакивал и от его болезни не оставалось и следа. Или стоило заметить какую-либо несуразность на реке — сразу чувствовал прилив энергии и с яростью обрушивался на все, на чем бы не останавливался его взгляд.
Спешу сообщить — Котел языкастый и задиристый, с изощренно-агрессивными замашками. Не вздумайте поинтересоваться просто так, для приличия: «Как дела?». Будет болтать до изнеможения. В путешествии он частенько заводил разговор о недостатках в нашей жизни (в своей обычной заковыристой, въедливой манере). Начинал издалека, о том о сем. Я-то бывалый, избегаю подобной болтовни — согласитесь, если постоянно видеть только плохое, то и жить не захочется. К тому же, надо не говорить, а действовать. Говорить-то все мастера, но как доходит до дела — в кусты. А ведь мы все в ответе за то, что происходит вокруг нас, верно? Так вот, как только Котел заводил эту говорильню, я сразу сматывал удочки, а какой-нибудь простофиля вроде Кукина (мой второй приятель, о нем потом расскажу, это тоже фрукт тот еще!), такой простофиля, не подозревая, что его ожидает, развесит уши и слушает. Котел его и заговаривал насмерть.
Котел когда-то окончил музыкальную школу, увлекается джазом и всех делит на музыкантов и не музыкантов. Меня-то еще терпит (у меня абсолютный слух), а Кукина вообще не принимает всерьез (тот ни одной песни не может спеть правильно; еще в школе на уроке пения ему сразу ставили четыре, чтобы он только не пел). В путешествие Котел взял транзисторный радиоприемник и гитару, и своим джазом перевернул наши внутренности.
Поймите меня правильно. Я человек современных взглядов и люблю классический джаз, но всему свое время и место, не так ли? Ну не глупо ли, на природе, когда хочется слушать пение птиц, шелест трав, звон ручья, запускать оглушительные ритмы, разные музыкальные коктейли?! Честное слово, иногда хотелось взять его гитару и долбануть о дерево. Между прочим, соседи Котла постоянно жалуются на него за «слишком громкую музыку», за «неуважение к людям», за «бездушие и каменное сердце». А по-моему, у Котла вообще сердца нет — у него внутри насос для перекачки крови.
Котел чрезмерно чистоплотен, до противного. Ему везде мерещатся микробы, хотя он прекрасно знает, что мы живем в мире микробов и с каждым вдохом поглощаем их тысячами, тем не менее панически их боится: дома постоянно протирает мебель и обеззараживает воздух ультрафиолетовой лампой, посуду моет марганцовкой, а после ухода гостей устраивает дезинфекцию хлоркой.
По утрам Котел прихорашивался, надевал новую рубашку и галстук, выливал на себя полфлакона одеколона — хоть надевай противогаз — и делал на голове пробор, причем вылизывал его так долго, что казалось, разделит пополам и череп. Представляете, как это выглядело со стороны? На плоту среди разных снастей стоит тип, одетый с иголочки! Он портил весь вид, и смотрелся совершенно нелепо — словно парфюмерная этикетка на крепком мужском напитке.
Каждый вечер этот пижон клялся, что с утра начнет новую жизнь: будет вставать чуть свет, заниматься гимнастикой, обливаться. Справедливости ради замечу — один раз действительно рано встал, начал кувыркаться, но потом плюнул и снова лег. Котел вообще выглядел жалким в нашей компании. Трудно было поверить, что он способен что-то делать, что-то мастерить. Между нами затесался не мужчина, а парниковый цветок и белоручка. Он, видите ли, не мог укрываться колючим одеялом и спать на жестком. Но когда я его пристыдил, он вспыхнул:
— Да почему, собственно, я должен терпеть неудобства? Я вам предлагал взять раскладушки и спальники на пеликаньем пуху. Вы подняли меня на смех, а теперь вот мучаемся.
Еще перед путешествием Котел извел меня идиотскими вопросами:
— А что будем делать, если польют затяжные дожди? А вдруг лодка перевернется, что тогда?
По словам Котла, он обладает неограниченными возможностями: может влезть на самое высокое дерево или убить самого свирепого хищника. Но это по его словам, вы же понимаете, а очки втирать он умеет здорово. Говорит, например, что отлично стреляет. Не знаю, правда это или нет. Скорее, сочиняет. Даже точно, врет. Ведь ружье-то мы захватили, но он его почему-то побаивался. Или плавание! Хотите верьте, хотите нет, но за все путешествие я так и не понял, умеет ли он вообще плавать? По-моему, может только недолго держаться на воде. Во всяком случае, этот рохля постоянно намекал на какую-то свою таинственную болезнь, что-то вроде водобоязни.