Я. И при всем том он беден?
Ст. Беден, батюшка! Как Ирха. — Умком-то, вишь ты, ветрен. — Бегуны, псовая охота — да уж вот больно, картежная та игра смутила его! Проигравшись кругом, до последней нитки, вздумал знать за ум схватиться: хочется, видно, долги-то кое-кому заплатить: так по зиме то пятнадцать человек продал в рекруты. А ныне поднялся на новые фигли: всех до одного молодых-то ребят перехватал, сковал в железы — да и карауль мы же деток-то своих!
Я. Что же он намерен с ними сделать?
Ст. Продает какому-то фабриканту.
Я. Как зовут этого фабриканта?
Ст. Не знаем; слышали только, что он живет отсюда тысячи за три верст — там где-то неподалеку от каторги — и держит суконную фабрику. С ним-то барин наш ныне или завтра обещался приехать к нам.
Я. И разлучить вас навсегда с детьми вашими?
Ст. Навсегда… Навсегда… Навеки!
Заговорившись со мной, они, казалось, несколько позабыли горесть свою; но последние слова напомнили им о ней, и она поразила их с большею против прежнего жестокостью. — Они так сильно смутились, что, казалось, были совершенно вне себя.
Дав время несколько поутишиться первому жестокому движению, спросил я их: не можете ли вы как-нибудь пособить горю своему?
Ст. Как бы могли, так бы не стали доводить себя до такой напасти!
Я. Не в состоянии ли вы, как говорится, хоть себя урвавши оплатить долги его?
Ст. Мы бы последние с себя рубашки продали, да и головы-то свои закабалили: но все не того коштует. А хоть бы мы, примером, и заплатили, он через неделю наживет долгов еще больше. Тогда что будешь делать?
Я. По крайней мере вы можете просить его, чтобы он позволил вам самим выбрать для себя господина, которой бы вас купил у него.
Ст. Такой ли у него обычай, батюшка! Дастся ли он на подл лад: как что задумал, то и будь по его. Мало ли мы просили его и об этом!
Я. Что же он вам сказал?
Ст. Вот что! "Ваше дело молчать и делать то, что я приказываю; а я приказываю то, что мне хочется, или сию же минуту палок… плетей!.. Спину мягче брюха сделаю"!
Я. Видно ой мало знает Бога?
Ст. Какой, батюшка, Бог! Он и знать не знает, что за Бог. У меня-таки было два сына, молодец молодца чище. Я любовался, глядя на них. А теперь обоих не стало. Одного по зиме продал в рекруты, а другого продает теперь. Жена недавно померла с печали. Да вечная ей память! Теперь умирать же бы… А и похоронить-то нечем. — Я остаюсь без всякого призрения — с одной нищетой, бессилием и тоскою. Не токмо что работать, и по миру-то ходить мочи нет. Ах! если бы Господь услышал молитву мою, да прибрал меня поскорее!
Говоря слова сии, он устремил взор свой на небо. Слезы были спутниками сердечной молитвы его.
Я. Добрый старик! Ни одна слеза твоя не пропадет понапрасну: они со временем все соберутся в один состав, превратятся в пламень и будут пожирать сердце виновника горестей твоих. Ты и теперь несчастлив, но еще в тысячу крат будешь несчастливее, если станешь воображать себя нечастным. Бог по испытании твердости твоей, может быть, успокоит старость твою.
Ст. Я желаю, чтобы он успокоил меня в гробе.
Я. А еще лучше, если бы он успокоил тебя в блаженной вечности.
Ст. Будь Его святая воля!
Тут спросил я их, где содержатся узники, и могу ли я их видеть.
Ст. Они заперты в трех домах, в каждом по десяти человек.
Я. В трех домах! И в каждом по десяти человек? — Поведите меня скорее к сим несчастным жертвам ветрености господина вашего, чтобы я мог смешать слезы свои с слезами вашими.
Иду в сопровождении их в один ближайший дом, 'Который они мне указали. Подхожу — звук цепей, вопли несчастных поражают слух и сердце мое. Слезы стремительно полились из глаз моих. Боже мой! Это хозяева, заключенные в собственных домах своих! — Тем ли заслужили они такую горькую участь, что и денно и нощно трудились для доставления продовольствия господину своему? — Отворяю дверь — какое зрелище! Там страждущая мать томится в объятиях сына, и душа её, кажется, удерживается в бренном теле до тех только пор, когда начнут безутешного сына исторгать из объятий её.
Тут трое малюток увиваются около брата своего, который заступал у них место отца и матери.
" Родимый ты наш братец! На кого ты нас покидаешь? Кто нас будет поить, кормить? Без тебя натерпимся мы и холоду, и голоду", — умоляли они брата своего, который, взирая на них наполненными слез глазами, тем более, кажется, чувствовал несчастие свое, что оно сделается источником горестей и страдания для оставляемых им сирот. Между тем они не перестают повторять жалобную песнь свою. Какое разительное красноречие! Я закрываю руками лицо и опрометью бросаюсь вон, не в силах будучи долее выдерживать скорбь.
Тут представились в памяти моей таковые же точно бесчеловечные поступки белых с черными. Как живо прошедшее изображается в настоящем! Это ли человек сотворенный для человека; это ли человек, поставленный над другими господином для того, чтобы делать их счастливыми? — Нечастный! Что должно почувствовать сердце твое, хотя бы оно было жёстче самого камня, при виде тобою осчастливленных!!! Пусть сама природа в благородное существо твое влила непреодолимое отвращение к низкорожденным; пускай ты, не умевши, или не могши еще чувствовать того, что существует, научен уже был презирать усердно прислуживающих тебе; пусть самое первое лепетание языка твоего было назвать дядьку своего: "Малый"! Пусть первое телесное действие твое было носящей тебя на руках своих изъявить благоволение свое пощечиною: ты не можешь не чувствовать угрызения в душе своей и ужаса в сердце, когда неумолимая смерть в твоем присутствии начнет посекать отцов и матерей, не могущих перенести разлуки с детьми своими; когда увидишь обременённые оковами руки, кормившая тебя; когда из уст несчастных узников, коих головы так дерзновенно ты ставил на карту, услышишь горькие жалобы к Царю Царей!
Вы, которые поставляете себя в праве называть рабами своими существ подобных вам (я не говорю: "Придите посмотреть") не поленитесь представить в мыслях своих сие печальное зрелище. Оно может послужить для вас важнейшим уроком. Вы сами знаете, что не всегда собственные ваши достоинства, ваши заслуги; но большею частью право рождения, которое вы называете правом благородства, делает вас владельцами людей, которые потому только неблагородны, что вы благородны. Вы знаете… Но я забылся! Прости мне, друг мой! Что я сказал несколько слов тоном нравов учителя. Это говорило сердце мое, до безмерности растроганное горестью при воззрении на сих нечастных. Я умолкну. Но какое вдруг смятение, какой отчаянный крик! Выбегаю на улицу — устрашенные жители бегают в беспамятстве взад и вперед, точно как на пожаре. "Так, это он! Это он! Это губитель наш"! — повторяют совокупленные голоса. Я устремляю взор свой за деревню и в облаке пыли усматриваю мчащуюся карету.
"Так, это он! это их губитель"! — сказал я, и побежал обратно на двор.
Но вообрази радость мою!
Догадливый извозчик, смекнувши делом, успел заложить лошадей. Сажусь в повозку — и был таков… Прощайте, нечастные жители! Прощай погибающее достояние порочного и самому себе злодействующего человека!!!
Письмо III.
Угощение скупого богача и нечто о дружестве скупых.
Пословицы, особливо старинные, всегда везде приемлются за неоспоримые истины. "Подобной подобного любит": эта пословица и пословица старинная. Но не подлежит ли она какому либо сомнению, или по крайней мере исключению? Могут ли, на пример, двое скупых богачей жить между собою так же дружелюбно, как живут двое пьяниц? Пьяница любит пьяницу потому, что страсть к пьянству ненавидит в себе самом, и старается извинить себя слабостями себе подобного. Напротив, скупец не может не ненавидеть другого скупца потому, что он без меры любит себя за скупость. Так рассуждал я с самим собою, ехавши в деревню к Г. А. с которым я недавно познакомился, и который, довольно обласкав меня, просил, чтобы я, ежели поеду мимо его деревни, которая лежит не в дальнем расстоянии от большой дороги, как можно постарался заехать к нему посмотреть на домашние его заведения.
Время было около обеда по дворянскому счислению, а по деревенским часам солнышко давно с полден своротило. Я дворянин, но не в городе, так должно было сообразоваться и с тем и с другим время начислением. Это заставило меня предаться другого рода размышлениям. — Я еду к Г. А. За чем? Не знаю! Самый вид показывает, что Г. А. по натуре своей великой скряга, да и посторонние люди то же говорят. За чем же я еду? или чтоб с бесчестием от него выехать? Г. А. сам просил меня. Так, просил… Но он просил только посмотреть на домашние его заведения; а не прибавил и откушать хлеба-соли.
Да и кто знает? Может быть он просил меня в той надежде, что мне никогда не случится проезжать мимо его деревни. — Следовательно ему было можно звать меня, не подвергаясь опасности видеть меня у себя в доме. Так не лучше ли мне, остановившись в соседней деревне, подкрепить себя пищей, а потом уже и ехать к Г. А. который, верно, будет мне больше рад, если я приеду к нему сытый. Сытого гостя и скупому хорошо потчевать. Но так ли я должен думать об Г. А. который, верно, меня ожидает? Ступай далее, далее и еще далее! Наконец я очутился у самых ворот дому Г. А. Тут новое преткновение!
Ездят ли к помещикам, которые похожи на Г. А. прямо на двор, или нет? Что за вздор? ступай прямо к крыльцу!
На крыльце, которое, кажется, привыкши держать на себе одних скупых, трещало под ногами моими, твердость моя довольно поколебалась. Ходят ли к Г. А. без докладу в дом? Кто знает, может быть он теперь считает деньги. Пусть будет так, дай взойдем! Вхожу в зал, который не великолепно, но со вкусом убран. Стены облеплены изображениями древних героев: как то мышей, погребающих кота; медведя, пляшущего с козою; быка, сдирающего кожу с мясника и проч. и проч. Из сего заключил я, что Г. А. великой охотник до старинных диковинок. В боковой комнате приметил я стол, накрытый скатертью, которая, казалось, с молодых лет служила мешком, или веретьями; но за выслугу, а более по причине ветхости своей пожалована в скатерти. Вдруг является глазам моим главнейшее украшение дому, сам Г. А. в таком наряде, в котором он вдруг походил на всех героев, изображенных на стенах дому его. А! Это вы… Благодарю, что пожаловали. Я очень рад, что вижу вас у себя в доме.
Сим пышным приветствием огорошил меня Г. А. при первой встрече. По прошествии нескольких минут, проведенных нами в одних почти ничего не стоящих комплиментах, Г. А. сказал мне: "Говорить мы после можем. Вы человек дорожной: надобно вам подкрепить себя пищею. Стол накрыт, кушанье поставлено. Милости прошу"! -
У скупых богачей водится то же, что и у нищих. Хоть не рад, да готов. Что есть, то вместе; чего нет, то делят пополам. Последние по нужде, а первые из предосторожности для всяких непредвиденных случаев, как-то, чтобы не нанес Бог нечаянного гостя, всегда готовят к столу очень мало кушаний и числом и количеством.
Я исполнил просьбу Г. А. без всяких отговорок. С ними сел еще человек, которого не знал я ни имени, ни чина; однако ж можно было догадываться, что он из числа ходячих монет, потому что весьма ветх и одеянием и летами. Он, видя за столом у Г. А. незнакомого ему человека, кажется, удивлялся столько же, сколько житель Аравии, видя появление прекрасного феникса, которого и на свете нет. Признаться, я и сам после не менее его удивлялся, что имел честь кушать у Г. А. который, как я слыхал, и с себя самого за каждый обед и ужин берет по известному количеству денег, смотря по тому, сколько Бог поможет ему скушать; кладет их в особенной сундук, и по прошествии года сверив приход с расходом, полученный барыш берет себе в заем по пятнадцати процентов. Таким образом, деньги у Г. А. не лежат без употребления!
Обед состоял в пустых щах, гречневой каше и ржаном пироге с морковью. Это еще роскошный обед! Я не столько ел, сколько любовался, глядя на хозяина и незнакомого мне гостя, которые так прилежно хлебали щи, что выступивший на лицах их пот капал (к ним в тарелки. У скупых и пот даром не пропадает!
По окончании стола вошли мы в другую комнату и подсели к маленькому столику, на котором поставлен был десерт, состоящий из репы, моркови и загнивших яблок, изрезанных в самомалейшие кусочки. Г. А. позвал лакея и приказал ему подать нам по стакану бражки.-
Взявши стакан, я прихлебнул, поморщился и принужден был сказать, что я совсем не пью пива. Этот стакан вылить на бешеную собаку и та облезет, сказал я сам в себе.
Тут Г. А. начал мне рекомендовать собеседника своего, которого я доселе не знал. "Это, милостивый государь, старинный мой дядька, человек доброй, умный, любезный! Он воспитал меня и двух дочерей моих. Могу сказать, воспитание дал знатное! Я одолжен ему многими заведениями по части хозяйственной; а всего более обязан ему тем, что он навсегда выгнал из дому моего чай и кофе. Чай и кофе, прибавил он, нужно держать там, где есть девушки-невесты, для приманки женихов, а у нас, благодаря Богу, их нет; так в воскресной день для праздника можно выпить и стакан сивухи. Он еще много кое чего говорил в похвалу дядьки своего, и я начинал уже дремать. Но вдруг отворяется дверь, входит человек, сущая вывеска времен старинных: сюртук его, казалось, был сшит из одних дыр, который по местам были соединены между собою маленькими суконными лоскутками. Короче сказать, сам он и все, что на нем ни было, являло вид совершенной бедности. Но вот странное дело: в первой раз в жизни моей при виде бедности не почувствовал я сожаления, только свойственного душам чувствительным; это верно от того произошло, что мысль о бедности не взошла мне и в голову, хотя она пред глазами моими изображалась в самых разительнейших чертах. Сам не знаю, почему мне всыпало на ум, что это сама скупость странствует на земли во образе человека и я нетерпеливо ожидал, что выйдет наконец из сего незнакомца которой походил более на ростовщика, нежели на человека.
Г. А. при виде его встал с своего места, подошел к нему с распростертыми объятиями и вскричал как можно громче: "Здравствуй любезный друг! Здоровенько ли поживаешь"? — Здоров, слава Богу! Но какая смертельная досада!
— Что такое?
Незнакомец не отвечал ни слова, ходил в зад и в перед по комнате, кусал губы, ломал пальцы и беспрестанно изменялся в лице: синел, бледнел, багровел; наконец, подобно грозной туче, которая чем долее собирается, тем более издает громовых ударов, изрыгнул страшные проклятия на судей, секретарей и вообще на весь приказной род. Не трудно было догадаться, что он приехал из города, куда без сомнения призывало его какое-нибудь тяжебное дело. А! Понимаю! — подхватил Г. А. - видно в город ездить не шутка? — Какая шутка! Точнехонько как в ад; что ни привези туда, все сгинет! — ответствовал незнакомец с видом, изъявляющим досаду, гнев, тоску и вое, что только может чувствовать скупец, у которого в свежей памяти находятся секретари и повытчики.
Видеть скупого богача, отдающего отчет самому себе в собственных издержках в присутствии самого кошелька, который, прижимаясь к груди его, кажется, грызет сердце его всеминутным напоминанием о маленьком своем истощении — и внутренне не смеяться столько же почти невозможно, как видеть Тантала, силящегося запекшимися устами достать воды, которая по мере приближения его удаляется от него, и не почувствовать сожаления.
Тут Г. А. начал рекомендовать меня как можно лучше сему незнакомцу, приятелю своему. Но он совсем не слушал слов его. Мысли его, казалось, пригвождены были к любезным денежкам, и с ними вместе в городе летали по трактирам. Наконец несколько опомнившись, начал благодарить Г. А. что он рекомендует ему человека, которого он не знает, но которого желает знать.
— Вы верно имеете какое-нибудь спорное дело, спросил я его после обыкновенных изъяснений?
— Вы не ошиблись, милостивый государь! — ответствовал он.
— И верно вас обидели несправедливым решением?
— Совсем нет! М. Г. решение сделано весьма справедливо, потому что в мою пользу.
Дело состояло в том: один помещик, по матери двоюродной брат двоюродному же брату моему, был мне должен и умер, не заплатив долгу. Имение его состояло из двадцати десятин пахотной земли и пятнадцати десятин строевого лесу. По праву родства и заимодавца я вступил в сие имение. Наследники хотели у меня оспорить. Дело тянулось более двух лет. Наконец я выиграл.