— Ты выиграл! подхватил Г. А. с живостью. — Ай, брат! Вот люблю! Что же детям осталось?
— Об детях тужить нечего: будут умны, так наживут и денег; а теперь они люди молодые, неопытные. Им ли хорошенько владеть землей и лесом?
Г. А. Когда ты с выигрышем, то для чего так много сердиться?
Он. Для чего сердиться? Хлопоты-то, трата-то, любезный друг! Я вот об чем толкую!
Г. А. Не думаю, чтоб трата твоя была велика.
Он. Твоя правда! Но ежели все то, что я истратил и чего с меня просили, сложить в одну суму, так ой! ой!.. Ой!.. — кричал он, колотя себя в голову.
— То, чего вы не истратили, осталось у вас, — сказал я.
— Ах! если бы вы знали, сколько я перенес ругательств и язвительных насмешек от бессовестных подьячих, которые никакого слова не спустят без того, чтобы не попросить по крайней мере гривны опохмелиться. А они каждую минуту и пьяны и вместе с похмелья!
— Бедные судьи! — думал я сам с собою, — пройдет ли хотя один день, в которой бы не ругал вас кто-нибудь, — и за дело! Между тем есть и такие люди, которые злословят вас же безвинно!
Г. А., взявши за руку своего приятеля, сказал ему: "Сделай милость брат! Полно беспокоиться! Ну! Разве не знаешь, как пособить этому горю? Накинул на крестьян: вот и все дело с концом"!
Он. Я это мог бы и без того сделать. А что истрачено, того никак не воротить.
Г. А. Брось все, да пойдем ка лучше в сад погуляем. Авось горе пройдет!
Между тем я приметил, что Г. А. слушал жалобы друга своего с некоторым удовольствием, которое живо обнаруживалось на лице его. Дружество скупых есть дело весьма странное, и несообразное с законами естества. Между великими добродетельными людьми оно обыкновенно основано бывает на взаимном почтении; а между скупыми, кажется мне, на зависти. И поелику они любят друг в друге одно богатство, которое им не принадлежит, то один из них всегда чувствует какую-то странную радость, когда другой подвергается какой-нибудь трате и вместе сожалеет о том, что истрачено. Сим средством сохраняют они дружество, или по крайней мере предохраняют себя от взаимной друг к другу ненависти. Походя несколько времени в саду, в котором так же, как и в доме, не было ничего особенного, кроме Г. А. и его двух друзей, мы вышли в поле и обошли кругом деревню. Она довольно велика. Но развалившийся хижины, похожие более на хлева, нежели на дома, весьма ясно доказывали, что скупой богач столько же тягостен для человеческого рода, а еще более для крестьян своих, как и мот. В разных местах попадалось нам на встречу по нескольку человек поселян, шедших на господскую работу. Все они покрыты были разодранными рубищами. Некоторые из них, проходя мимо нас, бросали презрительные взгляды на Г. А., а другие тяжелыми вздохами изъявляли сердечную скорбь, каковую причиняют им всегдашние труды, которые столько же для них бесполезны, сколько и тягостны.
— Это верно крестьяне ваши? — спросил я наконец Г. А.
— Мои крестьяне! — ответствовал он с важным властительным видом.
— Сколько у вас всего душ?
— Очень немного, всего на всего мужеска полу не более 760 душ, да за двумя дочерями отдано в приданое 250 душ. Ныне настали времена ни на что не похожие, — прибавил он, — без детей горе, а с детьми и вдвое. Вспои, вскорми, да приготовь богатое приданое; а без того и человек не человек! Бывало… — тут пустился он рассказывать о старине, читать длинные панегирики всем почивающим в Боге откупщикам, ростовщикам и всякому скряге, весьма часто повторяя изречение: скупость не глупость.
Отчаявшись прослушать все скучные рассказы его, я напомнил ему, что мне время уже расстаться с ними.
— Жаль, дорогой гость! что ты так скоро оставляешь нас! — сказал Г. А., - но я не удерживаю вас. Впрочем надеюсь, что вы не откажите мне в одной маленькой просьбе. Мне хочется, чтобы вы заехали к моему зятю.
Я старался отговориться тем, что не знаю дороги; но Г. А. тотчас нашел средство опровергнуть сие возражение.
— Мне надобно кое о чем переговорить с зятем: таким образом, Дорофеевич (так назывался дядька, камердинер, великой эконом и друг Г. А.) будет вашим путеводителем. Вы увидите, что дочь моя, хотя она воспитана и в деревне, может показаться не дурой и в городе.
Приметь, друг мой! Честолюбие находит для себя место и в таком сердце, из которого скупость выгнала всякое другое чувствие. Я имел неосторожность похвалить в некоторых случаях Г. А. и хотя он весьма того не заслуживал, однако ж похвалы принимал не иначе, как должную дань совершенствам его. Далее — вообразил он, что дочери его и Дорофеевич суть такие люди, на которых должно взирать с почтением и удивлением. Делать нечего! Я принужден был согласиться. Г. А. проводил меня со всеми знаками дружества. Ветхий Дорофеевич в ветхом сюртуке, на ветхом коне едет передо мною, я за ним. Что случится вперед, не знаю. Прости!
Письмо IV.
Бедный муж и богатая жена или сколь худо бедному жениться на богатой.
С помощью знаменитого проводника приехал я наконец в дом, столь выхваляемый Г. А. В самом деле, касательно наружности и местоположения, он представлял вид довольно изрядный, ежели бы только не обезображивали его обветшавшие и почти развалившиеся клетушки, разбросанные около его без всякого порядка. За неимением ограды делали они многие въезды на господской двор. — Однако Дорофеевич, вероятно для того, чтобы показаться как можно важнее, вздумал въехать в парадные вороты, которых впрочем не было. Две насупротив стоящий клетушки и плетень с отвалившимися воротцами составляли все великолепие парадных ворот. Хозяин дому, зять Г. А. господин Беспорядков, видя въезжающую на двор его коляску в сопровождении почтенного Дорофеича, соблюл всю вежливость встретить незнакомого ему и неожиданного гостя. Он, может быть этого и не сделал бы, ежели бы я приехал без Дорофеевича, через которого он, как можно думать, старается снискать благосклонность тестя своего.
Дорофеевич, взойдя на крыльцо, начал потягиваться и зевать. Между тем Г. Беспорядков всячески извинялся предо мною, что заторопившись встретить нас, не успел надеть сюртука и вышел в том, в чем был. А он был в изорванном и разными лоскутьями заплатанном халате. Я с своей стороны также сделал ему учтивое приветствие, и по приглашению его пошел за ним в покои, которые мне при входе показались совсем не тем, так что ежели бы я находился тогда не с самым хозяином, истинно бы подумал, что ошибкой попал в нужное место. Это была передняя, из которой введен я был в лакейскую, потом в столовую, наконец в гостиную. Во всех сих комнатах такая была чистота и благоухание, что я ничего не могу вообразить отвратительнее и гаже. Щеголь, привыкший опрыскиваться модными благовонными духами, будучи на моем месте, непременно упал бы в обморок; но я, благодаря крепости сложения моего, почувствовал только небольшое кружение в голове и тошноту: но как скоро подсел к окошку, которое, по счастью, было открыто, то в ту же минуту все миновалось. Не будучи искусным химиком, и не имея при себе орудий, посредством которых можно бы было сей скаредный запах разрешись на составные ею части, и таким образом узнать причины, произведшие его, я долго не мог догадаться, от чего он происходит.
Наконец приметил, что он с сильным стремлением, как из какой-нибудь трубы, выходит из боковой комнаты, в которой на полу, на стульях, на окнах и на столах сидели разнородный мелкие животные, как-то: моськи, шавки, дымчатые, черные и шахматные кошки, до которых жена Г. Беспорядкова страстная охотница.
Г. Беспорядков довольно времени и смотря на меня весьма пристально, и как будто бы желая нечто сказать, морщился, кусал губы, и тем давал мне знать, что не находит материи к начатию разговора, почему я принужденным себя нашел прервать молчание и освободить его от мучения ломать голову над безуспешным изобретением слов и мыслей. "Сколько тому времени, как вы женаты"? — спросил я его.
— Уж два года, ответствовал он с видом, изъявляющим неудовольствие, и почесавши затылок.
— В добром ли здоровье фамилия ваша? — говорил я.
— Без порядков, — отвечал он сквозь зубы.
Признаюсь, много стоило мне труда удержаться от смеха, слыша ответ, совсем не соответствующий вопросу моему; но представив, что он или не вслушался в мой вопрос, или неизвестен о двусмысленности слова "фамилия", употребил я все силы, чтобы вторично сделать ему тот же самый вопрос, только что другими словами.
" Здорова ли супруга ваша"? — спросил я его, повысив несколько голос.
— Здорова.
Говоря слово сие, он весьма крепко царапал затылок свой, морщил от неудовольствия лоб и кривил во все стороны рот. По сим двум ответам можно судить об уме его и о согласии с женою.
Спустя несколько минут, проведенных нами в глубоком молчании, он собравшись с мыслями, или лучше, сделавшись несколько посмелее от того, что сказал уже несколько слов, вздумал учинить и мне в свою очередь вопрос, вероятно предположив, что скажет умно и замысловато.
— Какая ныне у вас в столице мода? — спросил он с любопытством и вытаращив на меня глаза.
Я должен был собрать все свои силы, чтобы не захохотать, видя его в сем положении; однако, благодаря крепости своей, удержался и имел столько духу, что мог сказать ему, дабы он изволил наименовать тот предмет, которого желает знать моду. Не желая более любопытствовать, он перестал спрашивать меня о моде; а сказать правду, он вовсе не понимал, что значит мода.
Между тем из боковой комнаты выходит женщина росту высокого и столь дородная, что в дверях, которые для ее проходу обе были растворены, принуждена была побочиться, дабы без помехи пройти. Это славная хозяйка дому, жена Г. Беспорядкова, дочь Г. А. воспитанница Дорофеевича, достойная быть украшением большого света; с ней и вся великолепная овита ее, то есть, скаредный запах, множество мосек, шавок и кошек. Черты лица её являли страшную и самую гнусную карикатуру.
Сверх того казалось, что она умывается не более одного разу в год: ибо на лбу и на щеках у нее так много было сажи и грязи, что за неимением труту можно к лицу ее пресекать огонь. Ногти на руках ее отрощены на китайский манер и столь толсты, что она ими в состоянии, кажется, вырыть из земли прадеда своего. Одежда ее состояла в исподнице, разлезшейся до половины в лоскутья; поверх ее накинута старая черно-бурая тафтяная мантилья, из-под которой выглядывала весьма зачерненная толстого холста рубаха. Туфли, которых я и описать не могу, надеты были на босую ногу. А ноги так были замараны, что если бы я не столь пристально все рассматривал, то верно бы подумал, что на них надеты чулки грязного цвету. На голове у нее не было ничего.
Кажется мне, волосы ее столько же времени были не чесаны, сколько не мыто лицо; и ежели бы их на несколько времени положить в Аптекарские тиски, то верно бы можно было из них нажать целую глубокую тарелку жиру: столько напитаны они коровьим маслом, которое от поту и нечистоты даже протухло!
При входе сей почтенной дамы вскочил я с своего места, дабы отдать ей должное почтение; на что ответствовала она мне одним почти неприметным наклонением головы, и не сказав ни слова, села подле меня на обветшалой старинной и разными желтыми пятнами измаранной софе. Посидев несколько времени в молчании, и осмотрев меня с ног до головы, учинила мне следующий вопрос: "Каковы у вас льны"?
Я принужден был сказать ей, что воспитан будучи в городе, и никогда почти из оного не выезжая, очень мало знаю те произведения, которые в великом количестве разводят сельские жители для собственной и городских жителей пользы, и как можно старался извиниться, что не могу дать ей на сей вопрос удовлетворительного ответа, представляя во оправдание свое то, что у нас в М. льну вовсе не сеют.
Не много помолчав, она весьма тяжело вздохнула и объявила мне о своем несчастии, которое состояло в том, что ныне пыркам её не год. Не зная, что такое пырки, я просил ее, чтобы она слово сие мне истолковала.
Гордясь обширными сведениями о слове "пырка", сказала она с язвительною усмешкою: "Вы, господа щеголи, привыкли называть всякую вещь по моде; пырята по нашему значат индейские цыплята".
Не столько желая угодить сей даме, сколько избавиться от дальнейших ее насмешек, обратил я речь свою на находящиеся пред глазами предметы, а именно, на ее собачек и кошек. Однако не рад был, что и начал; ибо каждая собачонка и кошка имела, по мнению ее, нечто достойное замечания. Сего не довольно, она перебрала даже и предков своих кошек. Сей важный разговор в похвалу кошек и собак продолжался не менее двух часов. Я думаю, что ему не было бы и конца, ежели бы муж ее, по моему счастью, а по его несчастью не взошел к нам, переодевшись в сюртук, коего сукна я никак более двух рублей ценить не мог. Лишь только она его увидела в сем наряде, тотчас, побледнев с досады, закричала: "Ах батька! С какой стати надел ты праздничной свой сюртук? Я ведь не подрядилась всякой год шить тебе новый. Дорогой наш гость не прогневался бы на тебя, если бы ты просидел и в халате. Ты видишь, что я тебя богатее, да вот как одета. А ты, будучи человек бедный, из какого доходу вздумал так щеголять? Нет! Нет! Я не для того вышла за тебя за муж, чтоб на твои прихоти проживать свое имение". Муж ее, не знаю, стыда ли ради, или от страха не отвечал ей ни полуслова и стоял как вкопанный. При всем том она не переставала делать ему грозные выговоры за столь маловажный проступок. Предвидя, что им конец еще весьма далек, начал было я помышлять об отъезде из дому столь благовоспитанных людей и приказал подавать лошадей; но бранчливая наша барыня, вспомнив тогда, что меня ничем еще не попотчевала, упросила меня дождаться хоть чаю; на что я, опасаясь нарушить правила благопристойности, должен был согласиться. После сего, как бы в оправдание свое, или лучше сказать желая выказать мнимое свое пред мужем своим преимущество, начала мне говорить следующее:
" Государь мой! Посудите сами: человек сей (указывая на мужа), которого я вывела в люди, вместо благодарности, всякой час меня бесит; это еще что вы видите, что не во время вздумал щеголять в праздничном сюртуке; он не одного дня не пропустит без калача, которые ему в запас возят из города, да и то от меня украдкой; притом же без водки за стол не сядет; еще чтоб была слащеная, точно как граф какой-нибудь. — У меня батюшка имеет во владении своем около восьми сот душ и бездну денег, да и тот не гнушается сивушки. А он (с презрением взглянув на мужа) от какого достатку вздумал так пировать? Он таким образом скоро протранжирит и все мое имение и пустит наследников по миру".
Я хотел было вмешаться в их дело и учинить ей некоторые представления в пользу бедного мужа, которой мне стал уже жалок; но он, видно выйдя из терпения, меня, хоть не удачно, предупредил сими словами:
" Позвольте, государыня моя, спросить вас, в чьем вы изволите жить доме"?!
Здесь я подумал, что она непременно вцепится ему в волосы. Откуда взялась легкость! Как молния соскочила с своего места, затряслась как осиновый лист, подскочила ко мне и начала представлять все недостатки мужа своего.
" Вот, государь мой! — говорила она прерывающимся голосом, — чем он нашел упрекнуть меня! У него нет ни одной души. Всего-навсего была одна тысяча рублей, и те до последней полушки посадил в этот дом. Вздумавши за меня свататься, знал он, что родитель мой никак не согласится выдать детища своего за бездомка. Потому выстроил огромной дом, чтобы мы почли его за денежного человека. Он же притворился тогда тихим и смирным. Сим самым удалось ему обольстить батюшку и сгубить мою головушку. Мы думали, что он всегда таков будет, а теперь не дает выговорить и слова. И такая проклятая голь вздумала еще прихотничать, да проживать то, чем благословил меня родитель мой! Нет, друг мой! — прибавила она, оборотившись к мужу, — батюшка еще не ведает о твоих шашнях. Дай к нему приехать. Он уймет тебя не по моему и докажет тебе, кто ты и кто я! Замучит!..