Едва они услышали об этом из Витькиных уст, как встали стенкой и зашумели, особенно Рудик:
— Мы токо-токо тут вработались, токо-токо разошлись, а ты нам палку втыкаешь в колесо?!
— Погоди, ребята, — пытался утихомирить их Витька. — Рудик, Гриша, Иван! Погодите…
— Ты нам прямо говори! Вон в Таловке и здесь — «почему такая разновидность? — требовал Рудик, играя топориком и наступая. Шапка падала ему на глаза, и он отбрасывал ее рывком головы.
— Да я…
— Заинтересованность у тебя в работе нижесредняя. — Вот! — догадался Рудик. И остановился, удовлетворенный. — И знаниев тоже не то, что у таловского. Потому и кобенишься, — он завихлял своим тощим задком, — я это плохо и то… Понятно, — сказал он значительным тоном и запрыгал по бревнам к правлению. За ним потянулись остальные.
Якушев поскреб затылок. Приближались монтеры, и надо было им срочно придумывать работу.
— Что делать-то? — еще издали спросили братья Васькины.
— Посидите, ребята, я подумаю.
— Чего сидеть, чего думать! — нахохлился Сема. — У тебя тут и так ни хрена не заработаешь.
— В общем, ни пасынков, ни оборудования у нас пока нету. Придется идти на внутреннюю проводку, — сказал хмуро Витька.
Васькины уронили головы, а Сема так громко харкнул за плечо, будто выплевывал челюсть. Каждый понимал, что внутрянка — это не то. И размах не тот и вообще — заработок. Поэтому, наверно, ее и оставляют на самый последний момент. Или на самую паршивую погоду.
Ребята ушли, возмущенно-громко разговаривая.
Из-за угла конторы не спеша показался Ситников. — Подал Витьке руку:
— Не понравились дубовые?
— Не годятся… — Витька тяжело вздохнул и затаил дыхание. Сейчас вот председатель спросит: „А как же у твоего дружка?“ И надо будет что-то сказать. Но председатель только посмотрел в глаза своими маленькими грустными глазами, вздохнул, как Витька, — глубоко — и медленно двинулся назад.
Витька проводил его взглядом и побрел в другую сторону, чувствуя себя несчастным человеком…
Всю неделю с утра до вечера стоял он у монтеров за спиной, угрюмо наблюдая, как они сдирают в избах старую проводку и вешают новую — по правилам. Пытался помогать, но все валилось у него из рук, так что Подгороднев не стерпел и заругался:
— Пошел бы ты, знаешь куда?.. Уо, в это самое. В правление колхоза. Организовывать.
Якушев не уходил. С ребятами все-таки было легче. Тем более, что организовывать пока нечего, а лишний раз встречаться с колхозниками не было особого желания.
Каким-то образом стало всем известно, что он не инженер, а техник. И многие удивились этому известию, особенно старухи. Они сходились где-нибудь на улице и громко обсуждали эту новость, покачивая головами. Завидев Витьку, сходились еще ближе и кричали друг дружке, как глухие:
— Помрем мы, девоньки, так и не дождамшись свету! Опять на проходимца нарвались!
Ребятишки тоже не молчали. При встрече с Витькой: задирали носы и насмешливо смотрели на него, придерживая шапки. А потом кричали в спину:
— Заячий охотник!
Их отцы и матери в глаза не насмехались, но это было еще хуже. Идешь по улице, а тебя как будто бы не видят. Даже не кивают, ждут, когда поклонишься первый. Поклонишься, пройдешь и услышишь за спиной такие примерно разговоры:
— Тот для своих старается. Для родины. А этот — вишь, бежит, как по чужой земле…
Потому и не хотелось уходить. Да, с монтерами было куда легче. К тому же хозяева теперь не донимали насчет света; они без всякого восторга следили за работой, подметали полы и только грустно сообщали, кивая в таловскую сторону: „А там уже столбы развозят“. И ворчали тихонько: „И в домах не ломают“. Они явно завидовали таловцам.
— Мы тоже идем правильно! Только с другой стороны! — утверждал Витька, хватая провод, гвозди, молоток и пытаясь забыться в работе.
— Да иди ты на самом-то деле!! — взвопил Сема, когда Витька сорвался с табуретки и упал вместе с проводом, гвоздями, молотком и огромным куском штукатурки на пол.
Якушев поднялся, потер поясницу и пошел домой, чтобы хоть по смете определить, какое будет выполнение плана к концу месяца.
Но дома — тоже хоть не приходи. Бабка Пионерка принялась допрашивать — тонко, будто следователь:
— Ты что же, с другом своим, с Сергеем, поругался?
— Не…
— Он тебя, что же, объегорил?
— Да вы, бабушка, смеетесь! — вспыхнул Витька в смятении. — Да он же друг мне! Вот… — Быстро оделся, схватил шляпу и вновь — на улицу.
Было ветрено, хмуро. Витька шел вдоль старой линии, и над ним, тоскливо посвистывая, мотались обрывки проводов. Он шел против ветра, хотя мог бы идти и в другую сторону. Какая разница, куда идти, когда нет определенной цели? Но что-то влекло именно сюда, и Витька понял: его снова тянет к монтерам.
Улица жила обычной жизнью. Из избы в избу через дорогу перебегали румяные — только что от печи — бабы. Кто за солью, кто за противнем, а кто и просто перекинуться словами. Слева звонко выстрелила дверь. Из почты выскочил радостный Сема Подгороднев и — тоже через дорогу — помчался к магазину. Увидел мастера, резко тормознул, громыхнув разбитыми сапогами. Объяснился с легким замешательством:
— Перевод подбросили, авансик! Не знаю только, что получим в подрасчет.
— Ну и что? — строго спросил Якушев. — Почему оставил рабочее место?
— Да вот, — Сема нервно гоготнул, — бежал к тебе. Отдать должок. — Важно, не спеша распахнул телогрейку, двумя пальцами ловко, в один миг вынул из кармана деньги, отсчитал несколько бумажек. — Держи, начальник. Спасибочки!
Якушев непонимающе уставился на Сему.
— Да ты что? — осерчал Подгороднев, и нос его мгновенно покраснел. — Ты на самом деле думал, что я сука? Когда брал у тебя эти деньжата… Ну там, в степи!
— А-а! — вспомнил Витька. — Ну хорошо, спасибо, Сема.
Помолчали. Подгороднев грустно посмотрел на магазин и отвернулся, чувствуя, что Витька пристально разглядывает его худое, с морщинками у глаз и трагическими складками у рта, лицо.
— Вот мы. Сема, вместе уже больше недели, — начал Витька осторожно, — а я не знаю о тебе ничего. Ну, хоть, где ты родился?
Подгороднев показал искусственные зубы:
— Могу соврать, как нацарапано в паспорте. Хошь?
— Нет. Я с тобой как человек с человеком.
— Тогда хрен его знает. Может, в поезде, в дороге, а может, даже и тут, в Алексеевке… Не помню. Пришел в сознательность аж только в детколонии.
— А если и на самом деле здесь? — спросил Витька с еще большей осторожностью, уставясь в его тусклые глаза.
— Все может быть. — Сема лихо вскинул голову. — Вот как подзаложу за воротник, любое место кажется своим. Готов все обнимать и целовать!
— А в трезвом виде — все чужое? В трезвости — на все можно плевать?
— Ты это о чем?
Витька сдвинул брови:
— Я все о той пожилой женщине, у которой ты требовал пол-литра. Забыл? Ты еще вбил кол напротив ее ворот. Может, она твоя мать!
— Да ты что? — вздрогнул Подгороднев. — Ты что…
— А ты вот сходи узнай ее биографию! — сурово продолжал Якушев. — Одинокая, больная, в войну растеряла детей. Может, один из них — ты? Сходи узнай. Сема.
— Слушай, начальник. Такие шутки лучше брось!
— Вот так, Сема, — тихо сказал Витька. — Давай и в трезвости любить все кругом. А то — кто знает… — Вздохнул, обошел Подгороднева и, пересиливая ветер, зашагал по улице.
Теперь он твердо знал, куда идти. Туда, откуда ушел Подгороднев. Он встанет рядом с Васькиными и будет работать несмотря ни на что. И метаться больше не будет, Хватит.
Краем глаза посмотрел назад. Сема шел следом. Его телогрейка, распахнутая ветром, казалась крыльями большой серой птицы. И весь облик Семы был какой-то птичий — беркутиный, пронзительный.
Серега Седов всю неделю звонил, вызывал к телефону, а Витька не шел, чтобы не взорваться при свидетелях. И тогда Серега приехал сам.
„Катафалка“ глянула в окно белыми холодными глазами и забибикала призывно. В избе было тихо, тепло, пол свежевымыт. Пионерка отправилась в клуб, и Витька грустил в полумраке один, если не считать Кудесника. Сидел, не торопился выходить, ждал чего-то, упивался местью. А когда, не выдержав, оделся и выбежал на вызов, „катафалка“ неслась уже по улице, уменьшаясь белым, с траурной каймой, пятном.
Якушев стоял на дороге, тревожно представляя, как Серега подъезжает к клубу, открывает дверь, осматривается, видит Сопию и подходит к ней улыбаясь, может быть, даже с живыми цветами.
Кто-то шумно и жарко дыхнул в затылок. Витька оглянулся и отпрянул в сторону: перед ним, выскаливая пасть, стоял на дыбках Любимчик. Мерин напоролся на удила и храпел, разбрызгивая пену.
На санках, натягивая вожжи, полулежал председатель колхоза.
— Ты что, уснул?! — взгаркнул, отходя от испуга, Ситников. — Ты что, Львович? Аль задумался?
Вылез из санок, подошел, заглянул в глаза.
— Эх, да как ты убиваешься! — поразился он. — И все из-за этих проклятых дубков? — И предложил решительно — Брось, Львович! Нынче банька. Айда! Попаримся, освежимся морально и физически, а там, глядишь, и поговорим, обсудим положение. Ум хорошо, а два еще лучше…
„Сегодня суббота, — вспомнил Витька. — Сегодня в клубе Сопии не будет“. И вроде стало на душе спокойней. Послушал: не возвращается ли Серега? „Катафалки“ не было слышно.
— Банька — она лечит человека, — продолжал Ситников с улыбкой. — Вот так попаришься вдосыть, обхлещешься веничком, выпьешь холодненькой бражки — и будто внове родился: легко так станет, хорошо.
Якушев вздохнул.
— Вам можно говорить, Иван Семеныч. У вас дела идут как полагается. А вот меня, — он снизил голос до сбивчивого шепота, — кое-кто начинает презирать. Будто я тряпка и ничего не умею, будто для колхоза я чужак.
— Это у тебя от настроения, — предположил Ситников. И опять заулыбался — еще шире, чем прежде: — Веселей гляди! Дела твои только начинаются!.. Вот искупаемся, напялим свежие рубахи, за стол усядемся и — поговорим. Твои дела для меня не чужие. Кровные.
— Мне ваши — тоже…
— Вот и обсудим вдвоем, как друзья. Садись!
Витька сел в санки с одной стороны, Ситников ухнул с другой, и Любимчик за минуту доставил их к председателевой избе. Иван Семеныч обмотал вокруг лучка вожжи, разгреб солому, вынул ружье и, строго приказав-Любимчику: „Домой!“, спокойно направился к воротам. Мерин радостно фыркнул и, громыхая порожним» санками, затрусил по направлению к конюшне.
У ворот председатель задержался, оглядел улицу, приглушенно крикнул:
— Бобик! Бобик!.. — Подождал немного, послушал, засмеялся: — Вот штиляга! Опять застрял у какой-нибудь сучки.
Вошли в избу — серую снаружи, приземистую, старую. Внутри она оказалась высокой, чистой и уютной. Из прикрытой горницы слышалось детское повизгивание, смешки. Кто-то ныл протяжно:
— Ма-амка, да чего они меня за пя-атку…
— Спите, ироды! — Отворилась дверь, и на кухню вышла председательша — вялая, распаренная, с мокрыми длинными волосами.
— Как она, банька, Мотя? — весело спросил Иван Семеныч.
— Остыла, пока тебя черти носят…
Ситников довольно улыбался, кивая в сторону Матрены: мол, это она так, любя… Председательша вынесла ему свежие подштанники, рубаху, достала из печурки мыло и мочалку, из запечья — исхлестанный веник и снова ушла в горницу.
— И мне надо сменку, — вспомнил Витька. — Я сейчас, Иван Семеныч, мигом!
Председатель объяснил, что баня на задах, взял под мышку банное хозяйство и ушел, а Витька побежал к себе за сменкой и вернулся скоро, торопясь. Отыскал землянку с тонкой, похожей на кол, трубой и, согнувшись в три погибели, влез в холодный, сырой предбанник.
Темнота была полная, хоть выколи глаз. Люди будто смеялись над собой: ни удобств никаких, ни свету, будто это мелочь, ерунда, о которой не стоит беспокоиться. Якушев содрал с себя одежду, сложил ее в кучу и, радуясь предстоящему теплу, дернул разбухшую дверь.
Густой, настоянный веником жар сбил с ног, пригнул к прохладе пола, и Витька вполз в черную от копоти каменку. В седом тумане маячила белая глыба.
— Ктой-то? Ай!.. — завизжала она женским голосом, словно села на живую мышь. И ринулась в угол, к полку, закрываясь широким тазом. Из тумана таращились круглые бабьи глаза. — Ай! Карау-ул!..
Витька бросился к выходу, царапнул руками одежду и валенки и, в чем мать родила, помчался по снегу в пространство. Сердце колотилось где-то возле горла. Впереди была еще одна землянка, как две капли похожая на первую. Ориентируясь на ходу, он влетел в эту новую баню, предварительно постучав в дверь, как в кабинет к высокому начальству. «Заходи!» — привычно гаркнул председатель.
— Ты чего такой? — разглядел он Витьку сквозь густые сизые облака.
Иван Семеныч лежал на полке, в самом пекле, между каменной горой и потолком, и блаженно обхлестывался веником.
— Да так, ничего, — буркнул Витька, обливаясь горячей водой.
— Плесни-ка на камушки, — попросил Ситников.
Якушев плеснул. Камни будто взорвались острым пронзительным паром. Иван Семеныч сладко крякнул, хлестнул себя по багровым шрамам.
— Хорошо-о… Поддай-кось еще!
Якушев мылся на полу, плескался в камни…
Одевались молча, не спеша, насквозь пронизанные теплом и благодатью. Витька долго не мог разобраться в белье, ощупывал и не признавал. Трусы были огромной величины. Он подошел к тускло светящемуся выходу и, к ужасу своему, вдруг обнаружил, что это не трусы, а панталоны желтого, в полоску, цвета. Быстро ощупав остальное, учуял платье, толстые чулки… Валенки оказались своими. Он сунул ноги в знакомый уют и уныло согнулся на скамейке.
— Ты чего?
Витька рассказал о происшествии. Председатель опустился на карачки и зашелся частым кряхтением. Потом не выдержал, выбежал наружу и огласил зады здоровым мужицким хохотом.
— Что делать, Иван Семеныч? — простонал из предбанника Якушев.
Ситников немного отдышался, собрал под руку женскую одежду и пошел к соседней бане. Выручать. Витька, чтобы не простыть, сидел в каменке, с нетерпением дожидаясь исхода.
Минуты шли гнетуще медленно, и наконец Иван Семеныч прогудел:
— Вылазь…
По пути к избе он успокаивал:
— Все будет между нами троими, не бойся.
Тихонько, на цыпочках, вошли в избу. Ситников прихватил из сеней молочную флягу, которая тут же, на глазах стала покрываться испариной. Откинул защелку. Из горловины, вырывая крышку, выметнулась буйная хмельная пена. И потом она долго потрескивала лопающимися пузырьками. В тишине казалось, что где-то далеко идет мелкий ровный дождь.
Брага была вкусная, душистая, не хуже городского пива. Витька высадил большую кружку и сидел за столом разомлевший, с довольной улыбкой.
— Завтра ты, Львович, отдыхай, — посоветовал Иван Семеныч, тоже улыбаясь, медленно потягивая брагу. — На охоту сходи, на зайцев… Набирайся бодрости, а в понедельник звони к себе в контору. — Плутоватое лицо его сделалось скорбным. — Да, звони, говори все, как есть. Чего уж тут… Пусть знают… Насчет того, что я тебя подвел. — Похлопал ресничками, — Авось, твои поднажмут на завод, и еще успеешь до Нового года…
Витька преданно смотрел ему в глаза:
— Спасибо, Иван Семеныч…
Ситников снял с гвоздя и протянул ружье с обглоданным, искусанным прикладом.
— Могу завтра подвезти к Большому лиману. Мне так и так надо будет в ту сторону.
— В ту сторону? — обрадовался Витька, сжимая ружье. Оно приятно холодило руки, делало их тяжелее и крепче. — Загляните, пожалуйста, к Кадыру, поговорите с ним по-человечески! Как со мной. Пусть старик вернется в колхоз!.. А я… спасибо… Я пешком, чего там.
— Сходи пешком, — кивнул Иван Семеныч. — Вижу настоящего охотника.
Он подошел к вешалке и выгреб из кармана полушубка с десяток патронов. Среди них и парочку с «жаканами».
— Это на всякий случай. А вдруг — волк, — сказал председатель.