У Якушева знобко колыхнулось сердце. Он еще ни разу не стрелял из охотничьих ружей — все больше из детских, духовых, ненастоящих, сбивающих маленькими глупыми пульками близкие — достать рукой — мишеньки. А тут вот сразу тяжелая двустволка, десять патронов, и среди них — заряженные здоровенными пулями…
Успокоенный, сильный, приятно хмельной, Витька шел по улице к бабкиной избе. Ночной ветер оглаживал лицо, насвистывал в стволы ружья, как будто за плечом стоял невидимый судья по волейболу и давал судейские свистки. И припомнилось: техникум, спортивная площадка и куча зрителей, среди которых он, Витька Якушев. Он стоял впереди и кричал громче всех, размахивал руками, а у сетки метался взопревший Серега и с силой посылал удары. Еще, еще один! Се-ре-га!..
И закрутились, как в кино, воспоминания: Овражная улица, домишко, мать родная, пьяница-отчим, потом — техникум, Серега-друг, потом — Заволжск, контора Сельэлектростроя, и вот — эти дни, вторая неделя. Завтра еще один день холостой, а послезавтра — начнется, начнется, начнется…
Позади знакомо громыхнуло, высветило блеклыми лучами дорогу, залило Витьку будто известкой и резко накрыло теменью. Из кабинки вылез Серега Седов, подошел, обхватил, как клещами, руку:
— Я тебя ищу. Поговорить надо. — Отвел Витьку подальше от машины, словно боясь, что их подслушают, строго глянул в глаза: — Почему отказываешься от пасынков? — И торжественным шепотом: — Бурмашина пришла! Я уже завтра ставлю опоры.
— Причину знаешь, — зло ответил Витька, уставясь в его обветренное лицо. Оно казалось отчужденно-новым. Незнакомо бегали глаза. И весь он будто похудел и посутулел. Но шапка по-прежнему сидела набекрень, чернея четкой вмятиной от звездочки.
— С ружьишком ходишь, а дела забросил. Та-ак… — соображал Серега. — Это какая же причина?
— Не притворяйся. В понедельник я звоню в Заволжск и все рассказываю.
— Что «все»? — Седов насторожился.
— Всю правду. Что приехал на объект, а строить нельзя, пасынков нету. Что на твою помощь понадеялся, а ты…
— Ну-ну, — подталкивал Седов. — Что я?
— Что ты выбрал самый лучший дуб, а мне оставил одно барахло! — бросил прямо в лицо ему Витька. — Чего смотришь?
— Хорошо. — Серега усмехнулся. — Еще заяви, что ты дурак. Что в мастера ты не годишься и что твое дело — подшивать бумажки… — Вот что, Витя, — он вновь понизил голос. — Тебе, я вижу, не нравится работать, так и скажи. А мне тут раздолье: сам себе хозяин, отличный оклад, полевые, премии, квартирные…
— Квартирные! — подскочил Витька и зашептал в лицо, стараясь уязвить: — Ты что же, боялся лишиться квартирных, когда скрывал, что Таловка — твой дом родной?!
Серега хрипло засмеялся:
— Угадал… Ну прямо точка в точку.
— Тогда зачем же скрывал? И это от меня! — простонал Якушев. — Говори, Серега!
Седов закурил, пригляделся к часам. Крикнул, обернувшись в темноту:
— Погодите, я скоро! — Затянулся, раздаваясь вширь, и шумно выдохнул: — Ты, Витя, врешь. Я это не скрывал. Я просто об этом не распространялся. А зачем? Во-первых, там не дом мой, а место рождения. Разница. Ну, жил немного, а потом мы переехали в Заволжск. Тебе известно. Во-вторых, — он сдвинул брови и голос его посуровел, — нас не в гости прислали. На объекты. Вкалывать. На полную железку!..
— Не надо, Серега, — попросил Витька. — Для чего ты притворяешься бесчувственным? У тебя ведь тоже сердце есть, я знаю. Лучше скажи прямо, что Таловка — твоя родина и что ты хотел для нее, как для матери… Сказал бы сразу, Серега! Я сам с великой радостью предложил бы тебе свою долю хорошего дуба! Не в орлянку же нам с тобой бросаться…
— Говорю тебе прямо: я не выбирал, — раздельно, будто диктуя, сказал Седов. — Это чтобы я тебя подвел? Нет. Своих я никогда не продаю, запомни…
Витька все смотрел на Серегу, будто выискивал на его лице прежние, дорогие признаки. Не находил. Все было действительно чужое, как будто Серега подменил лицо. Особенно глаза. Они блестели под светлыми бровями маслено и лживо.
— Ну чего уставил зенки? Честно говорю. Я только глянул на тот дуб — и назад. А нагружали колхозники. И как они там брали — знать не знаю.
Витька смотрел на него, напрягаясь, чтобы не моргнуть.
— Может, и выбирали, — с неохотой выдавил Седов. — По праву первых…
— Нет! — вскричал Витька. И стал объяснять: — Они бы втихаря не выбирали! Они бы по-хорошему, по-человечески договорились, кому достанется нормальный дуб! В орлянку, что ли, бросили б, и то… — Помолчал и добавил грустно: — Нет, Серега, не ври. У тебя не выходит. Глаза выдают. Глаза выдают, — понятно?
Седов отвернулся, засосал папиросу.
— Ладно, — Витька вздохнул. — Пускай… За то, что ты поступил со мной так ради своих, я тебя прощаю. Чего уж тут… Только вот что… разреши сказать начальнику всю правду. Ну, про то, что пасынков там была половина, а остальное — дерьмо. Что пасынки взял ты… с моего согласия, и я вот остался без работы.
— Нет, — с непонятным спокойствием ответил Серега. — Это будет неправда. А правда такая: ты не хочешь работать. Колхозники сами набиваются на тот дуб, просят, а ты… Ты думал — что? — Он приблизился так, что было видно, как дрожат его чуть вспухшие от усталости веки. — Ты думал, на объекте санаторий? Тут жизнь — суровая, без жалости! И она, как в цирке, говорит: слабовольных прошу удалиться… Ну, беги тогда, просись снова в контору. Не хочешь?.. Тогда действуй, пока тебя не выгнали. Забирай свою долю и вяжи. Пасынки нормальные. Для сельской местности сойдут.
— Те, что остались, — гнилье.
— Гнилье-е? — протянул Серега. И угрожающе зашептал: — Да ты что об этом трезвонишь на каждом перекрестке?! Сельэлектро позоришь! Своих! — И предложил, усмехаясь: — А ты возьми шило и проткни, как тебя учили в техникуме. Покажи мне степень загнивания.
— Внутренняя гниль…
— О такой не знаю. Не проходил. И тебе об этом не известно. А может, пасынки от этого прочней! Вспомни сопромат. Сопротивление трубки на изгиб.
— Вот как! — хмыкнул Витька. — Между прочим, у тебя по сопромату была тройка… Да и у меня. Самый тяжелый предмет… А мы лучше — вот что! — давай отволокем дубок в Заволжск на экспертизу!
Серега засмеялся:
— Ну и предложи-ил… Тут каждая минута на счету, а он — волокиту устраивать… Бери что лежит, не хлопай ушами. И не настраивай против себя колхозников. Докажешь, что ты сильный и способный мастер — и дорога для тебя открыта. Столбовая!
Помолчал немного и продолжил:
— Не будь только трусом-перестраховщиком. Внутренняя прелость — это прелесть, можно сказать. — И снова засмеялся.
Витька тронул его за руку:
— Тогда давай проверим так. Вот скажи мне, как другу, Серега, скажи: взял бы ты для Таловки, для родины своей, такой дуб или не взял бы?
Седов хмуро смотрел в сторону. Молчал.
— Вот видишь, Серега. — Витька вздохнул с каким-то облегчением. — У тебя тут родина, а у меня что? Тыл врага?!
— Сравнил… — Седов кинул под ноги окурок, пристукнул сапогом так, что выметнулись искры.
Стояла тишина. В отдалении чуть слышно бормотал, будто всхлипывал, дряхлый грузовик. А еще дальше, может на том конце села, смутно угадывалась девичья песня.
Седов угрюмо глянул вдоль улицы, с неподдельной завистью заметил:
— А у тебя тут такие условия! Линия вон стоит, ломать ее можно и процентовать, как вынужденный демонтаж.
Витька вдруг представил, как легко сломать старые, «по всем правилам» подгнившие столбы. Упереть рогачами повыше да поднажать — за час можно управиться. А потом составить акт и запроцентовать как демонтаж низковольтной линии. Демонтаж равнозначен половине монтажа, и колхоз перечислит конторе немалые деньги… Спрашивается — за что, за какую такую работу? Тут что-то не так. Очень легко. А раз легко, значит, и нечестно…
— Ты, Серега, лучше уезжай. Тебе завтра рано подыматься.
— Вот ты, оказывается, какой друг, — тихо и грустно промолвил Седов. И еще тише, как бы для себя — А я еще за него ручался головой… — И, резко отвернувшись, пошел к поджидавшей его «катафалке».
— Зачем тебе нужно, чтобы я был гадом?! — давно вертелся на языке этот вопрос.
Седов не ответил.
Грузовик включил фары, ослепил Витьку и шумно проскочил мимо. В кабинке — Витька успел разглядеть — сидела Сопия…
Воскресенье просыпалось медленно, тягуче, как до смерти заработавшийся человек. Витька лежал на раскладушке, дожидаясь утра, чтобы уйти куда-нибудь подальше в степь, развеяться. После разговора с Серегой он никак не мог уснуть, чувствовал себя хуже, чем до бани…
Едва дождавшись рассвета, он оделся, взял ружье и осторожно, чтобы не разбудить старуху, вышел из избы.
Пройдя по безлюдной сумрачной улице, он свернул в степь и побрел по какому-то уже припорошенному, может быть старому, заячьему следу. Попадались и другие следы, более свежие, но он решил не сходить с этого первого, так и двигался, время от времени погружаясь в глубокие, все еще ночные, раздумья.
Всякий раз, когда он выходил из забытья, степь становилась все светлей и раздольней. И вот она распахнулась во все стороны, сверкающая, чистая.
Строчки следов смутно темнели то там, то тут; изредка совсем неожиданно выскакивали из своих только что выкопанных лёжек зайцы. И, загораясь охотничьим азартом, Витька пристально оглядывал снежные волны, чтобы приметить затаившегося беляка. Чувствовал: вот-вот кончится след, и, значит, где-то тут, близко, прячется «его» заяц.
Впереди, метрах в пятидесяти, снег был тронут легкой желтизной и несколько взбугрен. Витька осторожно взвел курки. И вот ему показалось: шелохнулось и приподнялось чуткое заячье ухо, высунулся из-за снежного комка, глянул черный, выпуклый — скорее любопытный, чем испуганный, — заячий глаз.
«Стреляй!» — приказал себе Якушев. И снова услыхал, вернее, вспомнил тот, короткий, неизвестно с какой стороны, вскрик, похожий на человеческое «Помогите!..»
Но вспомнился и Серега, его полупрезрительный взгляд. Руки у Якушева враз окрепли, ружье перестало трепетать, однако душа продолжала спорить: как же можно убивать неподвижного зайца?!.
— Эй! — гаркнул Витька на ушастого, и тот, с шумом выметнувшись из укрытия, помчался, подпрыгивая, в степь.
Витька весело бабахнул ему вдогонку, потом еще раз, из второго ствола, но это уже было что-то вроде салюта. Заяц уходил живым и невредимым, петляя вдали, запутывая след для новой лежки.
Назад к Алексеевке Витька шел возбужденный, почти довольный собой — редко с ним так бывало. Что бы ни сказал Серега про его «охоту», какие бы слова ни применил — это для него теперь не имело значения. Он верил себе, своим поступкам. И только войдя в село с ружьем за спиной, но с голыми руками, почувствовал некоторое стеснение. Пацанята, завидев его, кричали пуще прежнего:
— Заячий охотник! — Однако это уже не казалось ему обидным.
Он увидел ехавшего на санках председателя и пошел ему навстречу. Иван Семеныч смотрел улыбаясь. Его Бобик — крупный серый пес — заметался вокруг Витьки, обнюхивая грубо, будто кусая.
Ситников остановил лошадь.
— Что так рано, Львович?
— Наохотился досыта. — Хотел Витька соврать, что убил огромного зайца, вот только не нашел его в камышах, — но не соврал. Признался во всем.
— Правильно, — вдруг одобрил Ситников. И, улыбнувшись, тоже признался: — Я и сам не любитель убивать. Ружьишко больше так — чтобы волки боялись.
Витька горячо поблагодарил, передал ему ружье, патроны и стреляные гильзы и бодрым шагом двинул к себе на квартиру.
На следующий день был заказан разговор с Заволжском. Сказали «посидеть», и Якушев стоял у телефона, чтобы тут же схватить трубку и, не теряя ни секунды, поведать начальнику о своих делах.
Народу в это утро было больше обычного. Люди приносили в председательский закуток запахи солярки, шерсти, молока, занимали все свободное пространство от двери до окна, сидели и на корточках на полу, усиленно окуриваясь дымом. Нагустили так, что дальше некуда. Посмеивались, перекидывались шутками.
Рукастый завхоз подчеркнуто громко стал обсуждать дела в соседней Таловке. Серега для него был чуть не героем.
А один щуплый мужичонка, вроде бы тот, что долбил когда-то проруби, перехватил у него тему и стал рассказывать, крича на всю контору:
— Еду вчерась к шуряку, гляжу: еще только на задах копаются! Три столба поставили, сам видел! Потом выпили мы с шуряком, поговорили, еду назад — батюшки-светы! — аж на три линии, ко всем бригадам навтыкали огромных крестов! Кра-асиво!
«Выпил, небось, много», — хотел съязвить Витька, но сдержался. Мужики, наверно, только и ждут, как бы сцепиться с ним, полаяться. На фоне Серегиных дел его дела были очень уж мелкими…
Зазвонил телефон, Витька вздрогнул. Незаметно вынул из кармана приготовленную загодя шпаргалку и, упрятав ее в ладонь, закричал что есть духу:
— Алё, алё! Викентий Поликарпыч!
И не стало жаркого закутка, ни людей, которые умолкли, ни председателя, который на цыпочках подкрался с тылу и пристально вслушивался в разговор. Не было никого, только Витька да его начальник, связанные трехсоткилометровым проводом. Горячие Витькины слова превращались в электрические токи и в тысячную долю секунды достигали Заволжска. Обратно токи проходили хуже. Слова начальника были еле слышимы.
— Ты потише, — бормотал начальник.
— А вы, пожалуйста, погромче! — кричал Витька. — Помогите, говорю, насчет пасынков!.. А? Тут такое у меня положение… — И, забыв про шпаргалку, стал говорить издалека, чтобы потом логично перейти к истории с дубом.
Но логики не получилось. Начальник за нехваткой времени заторопил:
— Ты конкретней. Как у тебя с планом?
Якушев печально рассказал: за десять рабочих дней план выполнен процента только на три.
— Но желание у заказчика огромное! — кричал он, косясь на председателя. — И почти всё у него теперь есть, кроме этих проклятых пасынков!
Викентий Поликарпыч будто отключился, и телефонистки на станциях забеспокоились: «Говорите? Говорите?»
— Говорим! — рявкнул Витька, и они притихли.
Он видел думающего начальника, обросшего от вечных забот и неприятностей, беспрерывно курящего сигарету, воткнутую в желтый мундштучок.
Наконец послышался хруст, будто там, на том конце провода, глодали что-то твердое, как кость.
— Поразил ты меня, Якушев, поразил. Как же так? У Седова дуб хороший, у тебя плохой. В одном месте лежали, в одной куче!
Якушев молчал.
— Тебе Седов помогает?
— А то как же, — нахмурился Витька. — Советами. Только я его не слушаю, потому что у меня тоже есть голова. — Помедлил и добавил тихо: — И сердце…
— Седов способный, сильный, умный мастер. Ты к нему прислушивайся. Как у него дела?.. Уже ставит опоры?! Вот видишь! — Викентий Поликарпыч громко, так, что было слышно за триста километров, вздохнул: — Что же мне с тобой делать, Якушев?
— Помогите…
— Ты вот что, — от окрепшего, решительного голоса начальника зазвенела мембрана, — срочно поезжай в Узенск, в райисполком. Там дадут тебе бумажку на завод ЖБИ. Слышишь?.. У них там заготовлены пасынки для собственных нужд. Но с их договором придется подождать: людей нет, людей. Вот где они у меня сидят! Так что забирай, что там успели наготовить, и давай, давай, нажимай!..
Разговор был окончен. Витька весело крутнулся на ноге и, столкнувшись с Ситниковым, чуть не упал. Семеныч ловко подхватил его рукой и радостно крикнул в коридор:
— Машину!
И сразу загудела колхозная контора, захлопали двери, кто-то крикнул дальше, по цепочке. Прошла минута-две, и к окну, по-звериному фыркая мотором, подлетел грузовой автомобиль.
— Дуйте! — оживленно сказал председатель завхозу. — Куйте железо, пока горячо! Сегодня же вывезем, а завтра с утра начнем делать столбы. Начнем, Львович? — Он заглянул в Витькины глаза.
— Начнем! — засмеялся Якушев счастливо…
И опять была дорога, такая, как и неделю тому назад. Но в другую сторону. И ехали стремительней, как пожарники.