— Живопись, по-моему, — вмешался Денжин, — не должна обслуживать ничьих идей, кроме одной — идеи жизни, идеи правды…
— Чушь! — воскликнул Бубенцов. — Всё чушь! — и, обхватив толстой ладонью черный шелк на спине Ариадны, ловко, чего никак нельзя было ожидать, глядя на его низенькую и полную фигурку, стал отстукивать лакированными ботинками задорную румбу.
Илья, следя за ними светлым рассеянным взглядом и покручивая нервными пальцами рюмку, проговорил:
— Завидую я ему. Так легче жить.
— Не завидуйте, Илья, — перебил Денжин. — Вам ли с вашим талантом завидовать этому мыльному пузырю? Ведь я даю голову на отсечение — никогда, слышите — никогда он не создаст ничего прекрасного, даже хорошего. Это стопроцентная посредственность и, если хотите, бездарь. Но, конечно, он счастлив по-своему. И самодоволен. Его «Колхозница» на последней выставке была принята, как «нечто выдающееся», и он доволен. Но ведь и я, и вы, и вот Горечка, конечно, знаем, почему она «принята» и что она представляет из себя на самом деле. А если успех дает ему радость — на доброе здоровье!… Кстати, я слышал, что ваша работа подходит к концу?
— Да, еще месяца два…
— Вы ее мне покажете?
— Пока не окончу — нет.
— Разумно. Я ведь знал, что вы так ответите и спросил зря, конечно.
— Я бы ее кончил давно, но отвлекает «черновая». Приходится заниматься иллюстрациями и всякой другой чепухой. Надо на что-то жить.
— А мне нравятся ваши рисунки. В них нет этой халтурной небрежности, какая процветает у нас в журналах. Вы добросовестно относитесь к рисункам.
— В этом смысле — учусь у Дюрера и Гольбейна.
— Да. Они хороши… Горечка! Горечка! — Денжин легонько толкнул Горечку Матвеева, положившего голову на руки и уснувшего. — Проснись, голубчик, приехали.
Горечка приподнял осоловелые глаза, отороченные рыжими прямыми ресницами, и стал тихо, нараспев читать:
— Прилетели, Горе мое милое, — сказал Илья. — Прилетели. Надо, пожалуй, по домам. Как вы думаете? — обратился он к Денжину.
— Да, пора. Четыре часа.
Подошли Ариадна и Бубенцов. Она устало села на стул и, обмахиваясь рукой, прерывисто сказала:
— Митя, да вы хорошо танцуете.
— У меня всегда всё хорошо.
— Пора по домам, друзья, — сказал Илья. — Горечка вон уже давно клюет носом.
Компания шумно поднялась. Денжин расплатился с официантом, — решено было сосчитаться завтра, — и все направились к выходу. Илья Кремнев и Денжин вели Горечку, спотыкавшегося на гладком паркетном полу. Он плакал и просил их оставить его в ресторане.
На улице Горечка вдруг стал шуметь и требовать, чтобы стихотворение «Мой сын» шло в набор в таком виде, как он его любезно предоставил редактору «Рабочей Москвы», иначе он грозил отобрать стихи и не давать их в печать вовсе. Денжин заметил, что мировая литература от этого не пострадает, а вот лично он, Горечка, может пострадать, если попадется навстречу милиционер.
… Падал мягкий январьский снежок. Густые хлопья толстым слоем покрывали асфальт мостовой и тротуара. Взмахивая лучами фар и хрустя шинами, пробегали редкие автомобили.
II
На Арбатской площади компания разделилась: Ариадна и Бубенцов сели в одно такси; Илья, Горечка и Денжин — в другое.
— Да, чуть было не забыл, — крикнул Илья, подбежав к отходящей машине, — Ариадна! Завтра я жду тебя в одиннадцать, завтра — этюд.
— Хорошо, Илюша, приеду…
Машина, круто завернув, понеслась по Арбату.
— Сколько вы ей платите? — спросил Денжин у Кремнева, запихивая сопротивляющегося Горечку в угол кабины.
— Десять рублей в час.
— Дорогая натурщица.
— Да, но зато хорошая, — сказал Илья, опускаясь на подушку сиденья. — И тело прекрасное, и душа, и стоять может сутками, не шелохнувшись… — золото!… Остоженка, Турчанинов переулок, — добавил он, увидев повернувшееся лицо шофера.
— Постойте, ведь Горечка, кажется, на Чудовке живет? — остановил его Денжин.
— Да. Но когда он таковский, я всегда увожу его к себе… Жена загрызет его…
Снег кружился, залепляя окна такси. Равнодушно, как маятник, болталась железная щеточка, счищая со стекла липкий снег и образуя светлый, искрящийся полукруг. Горечка мирно спал, положив голову на колени Ильи.
— Почему вы так редко у нас бываете? — спросил Илью Денжин. — Папа справлялся о вас.
— Заработался, Глеб Николаевич, — ответил Илья. — Совсем заработался.
Его неправильный профиль, с выдающимся вперед подбородком четко оттенялся на запорошенном окне. Поднятый короткий воротник старого драпового пальто еще сильнее подчеркивал бледность худого лица. Денжин долго глядел на него и, вздохнув, тихо сказал:
— Кстати, приехала из Ленинграда Маша, моя сестра. Тоже художница. Будет кончать здесь. Не нравится ей ленинградская Академия. Познакомлю вас с ней. Рисунок у нее изумительный. С живописью — хуже.
Кремнев продолжал смотреть в окно.
-— Алло, молодой человек, вы слышите? — окликнул его Денжин.
Илья быстро повернулся.
— Простите, замечтался.
— Говорю, сестра приехала. Приходите, познакомлю.
— Спасибо. Обязательно… Горечка наш как разоспался. Ну, будет ему завтра на орехи от Наташи.
Машина остановилась возле досчатого забора. Одиноко маячил фонарь у ворот. В желтом свете медленно кружились тяжелые хлопья снега. Денжин попросил шофера подождать.
Компания пошла двором по узенькой асфальтовой дорожке, покрытой свежим белым покрывалом, обогнула кусты сирени и взошла на крыльцо двухэтажного деревянного дома. Горечку приходилось тащить на руках. Он потерял сознание.
Илья долго шарил по карманам старенького пальто.
— Знаете, я ключ потерял. Придется звонить.
Он нажал кнопку звонка и позвонил три раза.
Дверь открыла маленькая, сгорбленная старушка.
— Бог мой! — воскликнула она, увидев Горечку. — Опять он, горемышный, распьянехонек…
— Опять, Митрофановна, — согласился Илья, втаскивая Горечку.
Охая и вздыхая, старушка затрусила по коридору.
В комнате Ильи, заваленной папками, бумагами, подрамниками, холстами, Горечку раздели и уложили на диван. Илья заботливо укрыл его одеялом. Митрофановна притащила из своей комнаты оцинкованный тазик и поставила с причитаниями у изголовья Горечки.
Денжин оглядывал комнату. Возле дивана стояла кровать — почти у самой двери, письменный стол у окна, этажерка с книгами, буфет, несколько стульев… Стены сплошь завешаны картинами, рисунками, гравюрами. Слева возвышался огромный мольберт, на нем — полотно на подрамнике, занавешенное двумя белыми простынями.
Денжину хотелось взглянуть на картину, над которой почти два года трудился Кремнев, и он спросил, показывая на простыни:
— Может быть, разрешите краешек приподнять?
Илья, расшнуровывая горечкины ботинки, покачал головой и кратко ответил:
— Нет.
— Так я вас жду к себе, — напомнил Денжин, взявшись за никеллированную ручку двери.
— Хорошо. Я буду на днях.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Денжин вышел. Горечка повернулся на другой бок и пробормотал:
Илья подошел к мольберту и сорвал простыни с картины.
За окном белел мутный рассвет.
III
Все чаще и чаще мучали Илью головные боли. Напряженная работа и какая-то внутренняя неудовлетворенность своим трудом создавали больную обстановку. Иногда ночью он вдруг вскакивал с постели и, включив свет, шлепая босыми ногами по холодному полу, подходил к картине, стоял перед ней двадцать, тридцать минут, и вдруг, схватив кисть, осторожно делал несколько мазков, наперед зная, что искусственный свет обманывает его. Утром, внимательно вглядевшись в свежие мазки, он брал мастихин и лихорадочно соскабливал написанное вчера. Хватался за больную голову и валился на постель. И часами лежал с открытыми глазами. Добрая Митрофановна — соседка по квартире — войдя поутру в его комнату и видя его одетым на постели, качала головой и журила:
— Изведете вы себя, Илья Кириллыч. Ну-тко с двадцати шести годов вгонять себя в чахотку… Бросьте-ка вы полуношничать. Днем поработали и хватит. А ночь — она для того, чтобы люди спали… — и, охая, шла разжигать примус.
Иногда Илья целыми днями пропадал в Третьяковской галерее, или в Музее Изящных Искусств. Особенно он любил стоять перед рембрандтовской «Юдифью» и «Иисусом Христом» Крамского. «Юдифь» потрясала его решением света. «Иисус Христос» — воздухом. Утренний влажный воздух, казалось, со всех сторон обнимал сгорбленную фигуру Христа; он чуть увлажнял его крепко сжатые пальцы рук, положенные на неподвижные колени. Казалось, влажный воздух плывет с картины в зал, и Илья часто ощущал характерную утреннюю ознобь.
Он бродил с этюдником по паркам, полям, лесам, садился где-нибудь на базаре и писал лошадей (лошадей он особенно любил) и, когда ему удавалось поймать какую-то новую деталь, он летел домой и переносил ее с этюда на картину. Если же переноска не нравилась ему, Илья опять бежал на старое место, снова писал и снова переносил на картину.
Так прошли почти два года.
Временами он отдыхал, отдыхал по-своему — за писанием обнаженного тела. Приходила Ариадна и позировала. Потом он опять принимался за картину, торопясь закончить ее всё-таки к весенней выставке.
Тянулись дни, противно похожие один на другой.
IV
Илья остановился возле красивого крылечка и позвонил. Дверь открыл Глеб Денжин. И — обрадовался.
— Ах, это вы! Это хорошо, что вспомнили. Проходите, пожалуйста…
Илья вошел.
В большой комнате, увешанной картинами и прекрасно выполненными репродукциями с работ старых мастеров живописи и скульптуры, их встретил бывший учитель Кремиева, Николай Петрович Денжин, профессор, читавший лекции по истории искусств во Вхутемасе, маленький старичок, с седой ошейником бородой, как у норвежского моряка. Поблескивая стеклами очков, он приветливо улыбнулся Кремневу.
— Неужто так заработался, голубчик, что и про учителя забыл?… Ай-ай-ай… Нехорошо, нехорошо… Садись-ка, да расскажи как твои дела.
— Да что рассказывать, Николай Петрович. Дела — так себе… Все ищу, ищу…
— Небось нашел уже, да скрываешь… Ты ведь, дьяволенок, способный. Ну-ка, скажи, что пишешь? Всё ту, старую?… Прилизал, наверное, как заправский академик? Или импрессионизм заел? Помню, как ты им увлекался… Ренуар, Мане, Сезанн… Помнишь?
— Помню, — ответил Илья, закуривая папиросу. — Нет, Николай Петрович, не академизм и не импрессионизм меня заел, а… — он улыбнулся.
— Что? — вскинув голову, спросил старый Денжин.
— Социалистический реализм.
Все дружно, в том числе и Илья, рассмеялись.
— Ну, поищи, поищи его, — посоветовал Николай Петрович. — Вещь нужная… А то, брат, что-то я никак ее не уловлю. Последняя выставка совсем убила во мне надежду. Видел?
— Видел.
— Плохо, плохо, Илюша. Всё комсомолочки в платочках, дымящиеся заводские трубы, да пейзажики бледные, плохонькие, хоть и в ярком колорите.
Из соседней комнаты вошла невысокая девушка в простеньком ситцевом платье, худенькая, веснущатая, с черными, вьющимися волосами.
— А-а, вот и Маша! — воскликнул Глеб Денжин. — Знакомьтесь, пожалуйста. Это — Илья Кремнев, о котором я тебе рассказывал, Машенька. А это — она.
Показывая белые, мелкие зубы в улыбке чуть отвернутых губ, она пошутила, протягивая руку Илье:
— Вот так рекомендация, Глебушка!
Илья пожал маленькую теплую руку.
Ее светлые голубые глаза, прищуриваясь, внимательно рассматривали Илью.
Он почему-то засмущался и опустил глаза. Его беспокоила заплатка на левом рукаве пиджака.
Зазвонил телефон. Николай Петрович снял трубку.
— Да. Пожалуйста, — проговорил он и передал трубку Глебу. — Тебя, Глеб.
Глеб досадливо махнул рукой.
— Что? А-а… Ну, хорошо. Сейчас приеду, — сказал он и добавил, отходя от телефона:
— Чорт их возьми с их делами! Опять совещание. И когда они только кончатся! Придется ехать. Извините, Илья Кириллыч… Машенька, сдаю его на твое попечение. Покажи ему свои рисунки и напои чаем.
После ухода брата Маша повела Кремнева в свою студию.
— Я немножко стыжусь показывать вам свои рисунки, — говорила она, тоненькими пальчиками развязывая шнурок большой папки. — Говорят, вы такой ценитель и такой талантливый…
— Ну уж и талантливый. Чепуха это… — запротестовал Илья, рассматривая ее простенький профиль со вздернутым носиком.
Ситцевое платье ладно обтягивало ее стройную фигурку. Вся она — и платьем, и безыскусственными манерами — веяла какой-то ребяческой непосредственностью и обаятельностью.
— Вот, смотрите, — предложила она, раскладывая перед Ильей листы ватмана. — Плохо, да?
Илья молчал, рассматривая рисунки. Они были еще ученические, неуверенные, но была настоящая хватка хорошего художника в улавливании экспрессии, момента настроения. Манера не доводить штрих до конца создавала воздушность, глаз зрителя дополнял линии, и от этого предмет окружался воздухом, чистым и прозрачным.
— Только честно говорите! — улыбнувшись по- детски и повернув голову, предложила она.
— Конечно, — согласился Илья. — Вообще многого недостает: техники, во-первых; но это выработается со временем… Незнание законов света и тени… Вы теорию теней изучали?
— Только начала недавно.
— Ну, вот; это тоже поправимо… Неумение твердо поставить предмет на землю… Так, чтобы, понимаете, зритель верил, что он именно прочно, прочно стоит… Плохая ориентация в выборе ракурса. Видите, как я вас разделываю?
— Дальше…
— Дальше я могу сказать: у вас есть то, чего у меня нет и чего я добиваюсь — умелой передачи воздуха. У вас следует этому поучиться.
Маша чуть покраснела и смущенно затеребила ленточку на груди платья.
— Да вы шутите…
— Я говорю вполне серьезно.
За чаем Илье показалось, что он поймал ее взгляд на своем локте. Он подвинул стул и сел так, чтобы ей не видна была заплата.
Часов в десять вечера Илья стал прощаться. Глеба еще не было.
— Зазаседался мальчик, — говорил Николай Петрович, посматривая на часы. — Ох, уж эти собрания! Хочешь уходить? — обратился он к подошедшему Илье.
— Да, нора, Николай Петрович.
— Ну, ну, иди, коли уж так торопишься. Да смотри, не забывай старого учителя!
— И нас с Глебом… — добавила Маша и опять покраснела.
— Хорошо, — ответил Илья, чувствуя, что краснеет почему-то и сам, — но с одним условием, что и вы как-нибудь заглянете ко мне. Правда, вид моего жилья непрезентабельный… Но вы меня предупредите, и я постараюсь привести его в относительный порядок.
Прощаясь с Машей, он задержал в своей руке ее маленькую, теплую руку. Ему было приятно ощущение этих хрупких и мягких пальцев.
Илья шел по Пречистенке, глубоко засунув руки в карманы и перебирал в памяти весь прошедший вечер. Потом опять стал думать о картине.
V
Наступил февраль. До весенней выставки оставалось два месяца. Илья упорно работал над картиной. Денег не хватало. Пришлось продать несколько дорогих гравюр и акварель Сислея, доставшуюся Илье по наследству от отца. Но и этих денег хватило не надолго. Горечка Матвеев предлагал Илье снова заняться иллюстрациями в журналах. Но Илья не мог. Он видел только свое полотно и думал только о нем. Всё остальное уходило куда-то на задний план, в тень. Головные боли, прошедшие было на время, снова вернулись с интенсивной работой.
Вот уже неделя, как он не выходил из квартиры. Белокурые волосы скатались в клубок, лицо осунулось, голубые глаза провалились и блестели странным больным блеском.
Два раза вместе с Глебом Маша приходила к нему в гости. Он спешно занавешивал свое детище и растерянно принимал их. И оба раза, и Маша и Глеб уходили от него с тяжелым чувством, точно побывали у постели безнадежно больного.
Маша просила Глеба как-нибудь повлиять на ее нового друга. Глеб делал всё: старался отвлечь его прогулками, театром, беседами, но всё было тщетно: Илья попрежнему смотрел на мир невидящим взглядом. Маша, тайно от него, давала деньги Митрофановне. Та с благодарностью принимала их и спешно бежала на рынок.