— Вот идут они, два высоких и стройных! — заводит Павлик «изящный» разговор.
— Ну не очень-то уж стройных, — поддерживаю я для порядку.
— Два лба мужского пола. Со сладкими грезами о прекрасной даме.
— О дама! Она скрылась в туманную даль…
— Не удостоив их. Нет, не удостоив…
— Забыв помахать им кисточкой.
— Ча-ча-ча!
— Ча-ча!
Потягивал весенний ветерок. Поначалу ветерок этот кажется обходительным, ласковым, теплым. В нем запахи разбуженной земли, первой травы, яблоневого цвета и соломенной прели. Но обманчиво это тепло! Ветерок приносит и знобкую стынь нестаявшего по оврагам снега, холод воды, и стоит довериться ему, назавтра колотье под лопаткой, а то и жар.
Танцуя, Павлик склонился над низенькой Розой, ссутулился и померк. Сейчас он был неуклюж и просто-напросто смешон, но я-то видел: Павлик не об осанке заботится — он загораживает от ветра свою подругу! Он подставлял ветру свою спину, а ее, Розу, незаметно и ловко уводил в затишье, прятал ее за другими парочками, он теплил ее дыханием, ладонями защищал ее плечи.
На другой день Роза была у нас в гостях, и мать Павлика, а моя хозяюшка Мария Ивановна, удивила меня искусством по части кулинарии: чего только не было на столе! Отобедав, мы втроем — Роза, Павлик и я — пошли гулять в сады. Яблони, унизанные цветами, свешивались над тропкой, Роза тянулась на дыбки, срывала лепестки и выкладывала из них свои цветы. Павлик, что-то напевая, улыбался. А я думал, как бы половчее мне убраться: ведь я мешаю им.
— Э-э, друзья, так не пойдет, — сказал Павлик. — Я знаю, как избавиться от панихиды. Я сейчас, я мигом.
Мы — было отговаривать, да где там!
Я взглянул на Розу и решился сказать ей:
— Павлик часто говорит о вас…
— Знаю. Давно знаю.
Сказано было просто и с грустью. Она поправила на ладони цветочную тарелочку, потом сжала и вытряхнула ее наземь.
— Все знаю, — повторила она, — хотя в то же время ничего я не знаю. Не понимаю, что такое я, чего я хочу, что со мной…
Помолчала, оглянулась вверх, откуда мы шли.
— Павлик… Не могу представить нас вместе. На целую жизнь нет, не могу! Ругаю себя за дурное самовнушение и все же думаю: если станем с ним жить, то не долго. В город, на эти курсы, поехала с радостью. Думалось: вот издали, с расстояния, разберусь во всем…
— И что же?
— А ничего. Нет его — скучаю. Но вот встретились, и при нем опять чего-то жду. Это ожидание меня замучило. Мне часто кажется, что иду я по жизни не дорогой, а жердочкой. Неловкая жердочка, узенькая, с нее так легко соскользнуть. И вот я иду, балансирую, а между тем сознаю, что в любой миг могу оказаться на той стороне, где Павлик, но в то же время и где-то еще, в другом месте… Это — же нехорошо… А вот и Павлик.
Три майских дня промелькнули для Павлика словно в час. Роза уехала. Учиться осталось ей один месяц.
Павлик был тих и рассеян. Как-то мать напомнила ему побриться, он глянул на нее, как обреченный: «Для кого?» Ко всему вдобавок он купил новую грампластинку — нудную, горемычную песню «Дом опустел без тебя, сад пожелтел без тебя». Павлик слушал эту песню, как верующий слушает молитву — стоя.
Раз он зашел ко мне в комнату, лег поверх одеяла на кровать и, пристально в потолок глядя, закурил.
— Слушай, как тебе не надоедает сидеть по целым дням? Давай-ка я тебя прокачу. Разговор есть…
Тележная дорога долго петляла между канав и ям, но вышла наконец в ровное поле и завернула к реке. На берегу, в пологой падине, доживал свои годы не то поповский, не то помещичий сад — обглоданный козами грушник, пять-шесть старых рогатых яблонь, а больше все сирень да черемуха, тоже обломанные, только уже не козами…
Павлик остановил машину. С минуту он оглядывался, как бы что-то отыскивая, потом взглянул на меня — прямо, неломко.
— Что-то я сейчас тебе скажу, а ты рассуди. Только чур: я тебе от чистого и ты мне от чистого. Лады?
Я затаился в молчании.
— Второго мая мы с Розой приехали вот сюда. Ну а потом… Потом я ее не тронул… И вот теперь во мне сомнение: будто бы не сберег я ее, а как раз потерял… Что скажешь?
Что тут скажешь? Я молчал.
Женщины, когда они ищут близости сами и не получают ее, ожесточаются, не прощают это мужчине и нехорошо как-то мстят. Трудно угадать, в чем эта месть скажется, тут ожидай всего.
В общем, я не знал, что сейчас сказать, и Павлик мою заминку уловил.
— Но она же меня благодарила… Потом.
Потом! Ах, Павлик!
— Потом, когда мы ехали назад, она опять меня целовала, говорила, что молодец, мол, и все такое…
Он был сильно встревожен, и я поспешил его утешить, как умел. Павлик принял мои слова недоверчиво: слушать-то слушал, но думал уже о другом.
Несколько дней после того разговора он избегал встречаться со мною даже взглядами, учебников в руки не брал и все искал случая съездить в город. И случай накопнц-то представился.
Довольно давно, когда еще не имел своего угла, я снимал комнату у пропойцы Данилки возле Сенного рынка. Днем мой хозяин ворочал багром на лесосплаве, а вечерами, заявясь домой «под мухой», куражился: пинал сапогом табуретки, хлопал дверьми, иногда поколачивал свою жену Фису, и глаза у него были жуткие — мутно-белые, без зрачков, будто бы не живые, но живые.
Вот такими же были глаза у Павлика, когда он вернулся под утро из города.
Он захлопнул дверцу и сказал на ходу, не оборачиваясь ко мне:
— Крышка, Ваня! Хана… У нее послезавтра свадьба. И пошел куда-то в огороды.
А мне подумалось, что лечиться от такого удара Павлик будет долго, возможно, всю жизнь.
Сырые запахи реки
Для матроса-речника самый распроклятый аврал — это арбузный аврал.
Милое дело таскать муку. Минут через пять ты, правда, будешь совсем белый человек, зато мешок почти не давит тебе на спину, он даже как будто и не лежит на ней, а бережно прикасается. Мешок с мукой при случае и уронить не страшно. Да и какой это груз — госстандарт в семьдесят кило. Рашид с таким мешком «Цыганочку» вприсядку наяривает!
Не больно страшна и картошка. Правда, у скупых частников мешки всё плотные, с черными казенными печатями или — еще того хуже — китайские. Тут что ни мешок, то центнер, а то и потяжелее. Несешь его, а сходни дышат под тобою, разговаривают.
И все-таки это всего лишь картошка, но еще не арбуз!
Представьте, что вам на позвоночник и на поясницу и на лопатки надавили коленом. Вот что такое мешок с арбузами. Мало того, какой-нибудь из арбузов (хорошо, если только один) обязательно треснул, сок течет под тельняшку вместе с песком, и вам крупно повезло, если к концу аврала спина не окажется стертою в кровь. Ко всему прочему, арбузные мешки куда тяжелее картошки… На сходнях, и на палубах, и на трапе, где покряхтываем мы с мешками, — всюду лоснится скользкая дорожка: в любой момент не мудрено растянуться и свернуть себе шею. А уронил мешок, поколол арбузы — хозяин слупит с тебя!
Вот за это и проклинают матросы арбузный аврал. В этот раз мы выгружали арбузы на пристани Тетюши.
— Братва-а, скорости! — покрикивает Рашид. — Чтоб ветерок обдувал — вот так!
И с мешком в добрый центнер — потрусил…
Повеса! Ах, пройдоха! Опять он готов расшибиться, опять будоражит всех. И все уже знают, отчего это он такой усердный.
Пассажиры-зеваки собираются на второй палубе, кучатся на причале такой толпой, что получается живой коридор, и мы по этому коридору курсируем. Рашид, вообще-то лентяй из лентяев, преображается всякий раз, когда замечает в толпе хорошенькое девичье личико. Тут он начинает «играть на зрителя»: бегать и громко покрикивать, чтоб слышала она, его новая избранница.
Перед кем это он старается сегодня? Ах, вон оно что! На причале в отдалении от всех стояла девушка: кудряшки свои, некрашеные, голубая кофточка, худенькие плечики (особенно мило!) и платьице, сшитое с расчетом показать ножки и талию.
С грузом я отворачивался от нее. Когда несешь тяжелую ношу, лицо от натуги грубеет, и как ни притворяйся, что для тебя это семечки, все равно смотреть тоскливо. Другое дело, когда у тебя примут мешок и ты идешь налегке! Тут я ее рассмотрел. Понравилась она мне. Пока мы работали, девушка была печальна, сосредоточенно смотрела на воду и никуда не двинулась.
Потом я увидел иллюзион: просто, как к давнишней знакомой, подошел к ней Рашид с бутылкой лимонада и бумажным стаканчиком. Девушка покачала головой, отказываясь, но Рашид лучезарно улыбался и что-то такое ей говорил, от чего она стаканчик взяла. Рашид наполнил его, остальное допил из горлышка. Чудеса!
Впрочем, и не мудрено при его наружности. Тут природа не поскупилась дать человеку все, что можно дать. Представьте себе смугло-шоколадного здоровяка — голубоглазого, кудрявого, с гордо посаженной головой. Не сказал бы, что он высокого росту, ну уж и не среднего. На таких, как Рашид, с подкупающим шиком сидит все, что ни надень: пиджак так пиджак, куртка так куртка, пусть даже без пуговицы. Таков и Рашид.
Едва отошел он от девушки, я — к нему.
— Уже успел познакомиться?
Он захохотал мне в лицо.
— А что, она и тебе приглянулась? Можешь не говорить, вижу и так. Ну что ж, для кореша ничего не жалко. Уступаю. А у меня уже другая на примете. Пошли познакомлю.
И мы познакомились. Печальную девушку звали Зиной.
Аврал закончен, отчалили. Не сводя глаз со своей спутницы, я сматывал швартовый трос. Сейчас она войдет в твою каюту, и ты расшибешься, чтоб ей понравиться. Не заинтересует ли гостью альбом с фотокарточками и открытками? Потом ты вытряхнешь из конфетницы значки и марки, скупленные в киосках всех пристаней от Перми до Астрахани. Ты завалишь стол вяленой астраханской воблой и крупными хвалынскими яблоками, выкатишь из-под койки невиданной величины полосатый ахтубинский арбуз, и она ошалеет от радости, потому что в здешних краях такие арбузы не растут. Потом, смотря по ее поведению, можно достать из ботинка под шкафом (от первого штурмана прячем) и бутылку водки. А она этой щедрости твоей будет удивляться и смотреть на тебя с восторгом. Так исподволь сам собой придет час любви.
Мимоходной матросской любви в этот раз не состоялось…
Вспомните, как чувствует себя человек, если он что-нибудь делает под пристальным взглядом другого. Преглупое положение! Зина сидела спиной к иллюминатору и солнцу, и мне был виден лишь блеск ее глаз. Неподвижная, она наблюдала мою деятельность с равнодушием смертельно больного. И, глядя на нее, зябко сжавшуюся, я усомнился — неужто прохладно? Нет, двадцать шесть градусов по Цельсию — более чем нормально… Я подал ей свежий журнал «Огонек», но она и не подумала взять его. Губы ее иронически скривились. Почему? Неясно… Булку я нарезал аккуратными дольками, полупудовый арбуз развалил пополам.
— Хочешь показаться? — спросила она вдруг. — Брось мельтешить, тебе это не идет. Привел-то, наверное, не арбузом угощать! — и закрыла руками лицо.
Я растерялся и не нашел ничего лучшего, как присесть напротив и взять ее руки в свои. Она отдала их безропотно, и они у нее дрожали. Голову она стыдливо опустила. Так, не обронив ни слова, мы просидели довольно долго.
— Как низко от воды у вас кубрик, простору нет, — сказала она негромко. — Выйдем, а?
— Ну что ж, пойдем…
— А ты человек легкий, — неожиданно похвалила она меня. — С тобой легко. Ты что-то хотел сказать?
— Ничего… Так, пустяки.
А сказать я хотел о том, что наверху недолго нарваться на боцмана Яшку, а он посидеть не даст, сейчас же заставит что-нибудь делать, не посмотрит, что ты наломался с арбузами, не поймет, что в гостях у тебя девушка.
Так оно и вышло. Едва мы поднялись наверх и не успели еще присесть в шезлонги, как налетел он, худосочный и нервный, как и все больные печенью.
— Зачем сидишь? Пороги чистые делай надо! — И подает мне банку с пастой.
Ему двадцать шесть лет, и мы как ровесника попросту зовем его Яшкой.
— Яш, аврал был тяжелый…
— Отдыхай будешь потом, после вахта.
Он крещеный татарин, о чем любит напоминать. И хотя фамилия у него наирусская — Иванов, хотя схоронят его не сидя, а лежа в гробу, говорить как следует по-русски Яшка так и не выучился, по поводу чего он шибко переживает.
Я спросил у Зины, где она меня подождет: здесь или в каюте?
— С тобой. Меня одну оставлять не надо. — Сказала и закусила губу, словно проговорилась. — Я, знаешь ли… боюсь этого вашего Рашида.
Я принялся отчищать бронзовые пороги. Она сначала поджидала меня в сторонке, а потом присела рядышком и взяла у меня тряпку.
Я стал ее отговаривать: увидят — язвить будут. Так и случилось: нас, усердно работающих, узрел Рашид.
— Ха-ха! — гоготнул он. — Что-то новое! Молодец, одобряю. Яшка тебя при случае кунаком назовет.
Возле буфета потягивали пиво, и Рашид не поленился крикнуть через коридор:
— Полюбуйтесь: семьей вкалывают! Таких трудяг в Камском пароходстве еще не бывало! — И как и следовало ожидать, перешел к своим заповедям. — Теплоход — понимаешь — нет? — все одно что растрепанный колхоз: всего не переделаешь. Никогда! Понимаешь — нет? Главное здесь — обходить боцмана. Больше спишь — скорей пройдет навигация.
Не без рисовки покачивая плечами, Рашид пошел «на обход владений», как это всякий раз он делает после крупной пристани. Сейчас с небрежной медлительностью пройдется раз-другой террасной палубой, пообтирается на галерке, заглянет в четвертый класс и скоро, по-котовьи ухмыляясь, будет оповещать: «Есть, есть кадришки. Вон ту, в розовой блузке, не трожьте, она пойдет ко мне». И ведь никто не засмеется, знают — так оно и будет…
Я оттирал последнюю пластину, когда опять нагрянул Яшка. Вот бес! Может, он подглядывает? На этот раз боцман велел мне осушить румпельную.
Узенькой железной лесенкой я спустился вниз, приподнял пол, сбитый в деревянные щиты, называемые сланями. Под настилом хлюпала вода. Я отчерпывал ее, сливал в ведро, а сам то и дело поглядывал вверх. Там, загородив половину люка, присела Зина, светлые волосы сваливает набок ветер. Хороша! Вот только молчит да взгляд все тот же: застоялся в себе, слишком он суров для ее лет. Эта ее задумчивость озадачивает меня до крайности.
Вдруг она улыбнулась — первый раз при мне. Зина показывает, что я испачкал лицо. Спешу оттереться рукавом, да, видно, измазался еще больше, потому что Зина теперь смеется. Она что-то шумит мне, да разве ж расслышишь в таком содоме: подо мной, сотрясая судно, бьются винты; рядом скрипят рулевые рычаги; грохочет вода.
Бросаю совок и выбираюсь наверх.
— Дай-ка сюда… — Одной рукой она обхватила мою голову, в другой — носовой платок. Оттирает, старается…
И, не сводя глаз с нее, неожиданно такой близкой, я стиснул ее худенькие плечи и стал ее целовать.
— Дикий! — зашептала она, вырвавшись. — Оглянись-ка назад.
Я оглянулся. В широкое ресторанное окно три пожилые женщины смотрели на нас. Улыбки их были задумчивы, потерянны, печальны…
В кубрик ведет крутая, почти отвесная лестница, будь она проклята, эта лестница! По ней дьявольски неудобно таскать из холодильника ящики: чуть нагнулся — бутылки летят через голову, чуть выпрямился — ящик уперся в потолок. На этой лестнице однажды я так навернулся, что болел с неделю.
Но вот второй день я не замечаю этой крутизны. Вверху я неожиданно обнаружил деревянную планку, я берусь за эту планку и, качнувшись на ней, лечу лётом — как с турника.
А тороплюсь я, как ни странно, в свою каюту, к Зине. Не люблю ведь ее, нет, и все же лучше, когда тебя ждут. Сейчас стукну три раза казанком пальца и буду ждать, как она повернет ключ: раз и еще раз. Я шагну через порог, осторожно прикрою дверь и, вытянув руки, молча буду ждать Зину. И когда она, глядя на меня строго, тихо приблизится, я положу руки на ее худенькие плечи, притяну ее к себе, и мы будем стоять очень тихо. Уйдет вглубь толкотня поршней, пропадет бой винтов, отстанет плеск падающей и льющейся воды, и я отчетливо услышу, как тукает у нее сердце. Так мы простоим с минуту, а потом я наклонюсь к ее лицу, но она ловко выскользнет: «А ключ! Ты опять не закрылся…»