И однажды, когда вот так же забыл я про ключ, в каюте очутился Сергей Никитич, первый штурман. Загородив собою дверной проем, штурман выпуклыми глазами уставился на Зину, долго ее рассматривал и, рассмотревши, криво усмехнулся.
— Романцов, ты живешь капитально! Что за женщина?
Я молчал.
— Проводи ее отсюда.
— А у меня есть билет! — нашлась Зина. Но штурман глядел только на меня.
— После таких визитерок, — небрежный кивок в сторону Зины, — пропадали простыни…
— Вы завистник! — сказала Зина, голос ее упал до шепота.
Штурмана будто шилом кольнули. Катая желваки, он шагнул к Зине. Я думал, она сейчас закричит, но Зина бесстрашно смотрела прямо в глаза Сергею Никитичу.
— Это кому ж, по-твоему, я завидую? — спросил штурман.
— А вот ему, матросу.
«Что ты мелешь?» — чуть было не крикнул я. Но к моему удивлению, штурман тут успокоился. Он посмотрел на Зину долго, пристально и ушел.
— Вы разве знакомы? — спросил я Зину сейчас же.
— С чего ты взял? Просто у всех семейных неудачников есть что-то одинаковое. Он на чужих женщин зарится — ты что, не видишь?
— Неправда! — восстал я. — Видала нашу радистку Эвелину? Его жена. Вон какая красивая.
— Красивая — это еще ничего не значит!
И что же вы скажете? Зина все угадала! Однажды, в ночную вахту, я чуть было не столкнулся с Сергеем Никитичем. Держа полуботинки в руке, штурман наш, крадучись, выбирался из каюты первого класса через окно.
И только после этого я стал замечать, что наша красавица Эвелина всегда неспокойная, нервная. «Граждане пассажиры, наш теплоход подходит к пристани». А в голосе — нервность…
Чем ближе подходили мы к Зининой пристани, тем неспокойнее становилась моя спутница. Капризы сносил я молча. Стоило ли ссориться, если наверняка больше ее не увидишь?
Где бы мы ни остановились, она сейчас же звала куда-нибудь дальше. То «холодно» скажет, то: «Неужели не чувствуешь, какие сырые здесь запахи?» Наконец-то мы присели возле радиорубки, но Зина не успокоилась и здесь, она то и дело поглядывала вперед, где уже видна была крутая излучина реки.
За поворотом нежданно и вдруг открылись Соколки: два порядка изб по склону берега.
— Твоя родина, — сказал я.
— Моя, да, — и хоть бы одна теплая нотка, хоть бы намек на радость!
— Стоит… Вон он, — указала она и потянула меня к лестнице.
Мы прибежали в каюту. Она взяла свой чемоданчик, но тут же его бросила.
— Не могу! — И припала к моему плечу.
Теплоход уже чмокнулся о причальную стенку, дизеля притихли, и голос боцмана Яшки в коридоре был непривычно громок:
— Все наверх! — Забубнил ботинком в мою дверь. — Славка, железки выгружай надо!
— Подожди… Что же мне делать? — удержала меня Зина. — На причале стоит мой отец.
— Ну и что?
— Я не смогу подойти к нему… Не торопись же, выслушай. Пожалуйста!
Меня ждут, Яшка теперь из себя выходит, но и узнать хочется: отчего она так растревожилась.
— Третье лето кряду езжу сдавать в медицинский. Два раза недобирала по баллу. Из-за физики. А сейчас… Экзаменатор, молодой очкарик, намекнул посидеть с ним в кафе… Посидели… И вот, будь все проклято, я студентка, — и заревела в голос.
Я не знал, как утешать плачущих женщин. Я молчал.
Меня ждали, и я уже подошел к двери, взялся за ключ.
— Слав, ты возьми меня с собой дальше, а? До Перми, а там посмотрим.
Этого еще не хватало! Но тут Яшины шаги загромыхали снова, и я махнул на все рукой: оставайся!
Я выскочил наверх, где ребята уже таскали ящики с железяками, и тоже подставил спину…
Я старался увидеть ее отца. Его мысленный облик — краснощекий здоровяк, властный и беспощадный, затянутый в кожу. Обязательно в кожу почему-то… Но вот я увидел его, и это оказался бледный худой человек лет пятидесяти, в заношенном пиджаке, один рукав пуст… Человек оглядывал сходивших пассажиров, и в глазах его была тоска. Может, это не он, не отец? Но вот он подошел к женщине, и я услышал его вопрос: «Нюра, ты Зину мою не видела?»
Когда теплоход тронулся и я вернулся в каюту, Зина что-то искала в своем чемодане, а скорей всего, делала вид. Я сказал, что видел ее отца.
— Как он там? — спросила она в большом волнении.
— А ничего. Переживает, по-моему.
— А то нет! Он знаешь как меня любит! Это он привил мне любовь к врачам. Он, представляешь, два раза был ранен смертельно, а врачи его спасали. Мой папаша — человек!
В этот момент к нам постучались. Открываю дверь. Рашид. Увидев Зину, он сделал большие глаза:
— Осталась?
— Да вот осталась.
— Интере-сно! Славка так шибко понравился?
— Вот понравился!
— Интере-сно… И далеко ты с нами?
— Не с вами, а с ним. Далеко ли, близко ли, не твое дело.
— Ин-тере-сно, — тянул Рашид одно и то же слово, не отрывая взгляда от Зины. Наконец он повернулся ко мне и спросил, нет ли у меня сигарет.
Минут через пять Рашид постучался еще раз, отозвал меня и подал письмо. Я поблагодарил, но он, кажется, не услышал: он глядел на Зину и взгляд его был горяч. Эту обязанность почтальона он выполнял добровольно; уходя за корреспонденцией, он, по-моему, каждый раз надеялся получить письмо, да что-то я не замечал ни разу, чтоб ему были письма.
— Что пишут? — спросил он, не отрывая взгляда от Зины.
— Так, домашние новости. От мамы…
— А-а… Петьке Свистуну опять четыре, а Митьке — три письма.
— Это им всё девчата. Так, пустое, из баловства.
— Из баловства… — отозвался он и, насвистывая «Ты, моряк, красивый сам собою», удалился.
В Краснокамске, когда мы забивали трюм рулонами типографской бумаги, Рашид спросил, отводя глаза в сторону:
— Слушай, это я тебя познакомил с Зинкой?
— А что? — Не знаю уж отчего, но у меня озябла спина.
— Зачем же она корчит из себя недотрогу? Я-то ее знаю…
Тут нужны были какие-то особенные слова или, напротив, никаких слов тут не надо было, но я спросил:
— Рашид, дорогой, разве тебе других не хватает?
— Других мне больше не надо! — И смотрит мимо меня.
— Не трогай ее!
— Хошь сказать, любовь? — Он глядел мне в переносицу, и меня удивили его зрачки: они расплылись, и голубые его глаза сделались сейчас черными. — По-твоему, у всех взаправду, только не у меня? Но любовь на весы не положишь. Еще не известно, чья перетянет, понял?
Мы стояли возле рулона, Рашид подумал-подумал да так саданул его ногой, что отлетела подошва.
— Ты вот что… Ты знаешь что? — И тут я удивился до крайности: щеки у Рашида вспыхнули. — Ты не говори Зинке об этом разговоре. Ладно?
Меня подмывало бросить катать эти полутонные рулоны и сбегать в каюту узнать, что там и как, но я крепился. Едва кончилась работа, я, минуя душевую, заявился в каюту.
Зина, против ожидания, сидела не подавленной, а скорее даже веселой. И сразу же сказала, что у нее «в гостях» был Рашид.
— Не постучался, такой хитрый, а приподнял слань, и вот он, здравствуйте.
— Он обижал тебя?
— Не очень… Не сразу.
И сидит спокойная, усталая.
— Сперва он замуж меня уговаривал. К свадьбе, говорит, куплю тебе черную сумочку, золотое колечко, индийские туфли. А я — не хочу, мол, индийских, мне нравятся югославские. Он принял это взаправду и засиял. Югославские достать, говорит, пара пустяков!
Умолкла. Задумалась. Улыбнулась снова.
— Потом он поцелуй вымаливал. Он стоял передо мной на коленях и — веришь ли?! — плакал.
Рашид плакал? Что-то не то она говорит. Не то!
— А когда я отказалась, тут он сделался свирепым. Еле-еле отбилась. Часики, правда, отнял. Сдернул с руки силой, и все. Потом, говорит, отдам, когда провожать буду.
Часов не отдавал Рашид два дня, он даже выдумал, что уронил их в воду, когда бросал чалку. И Зина ему поверила. Но на обратном подходе к Соколкам я зашел взять у Рашида часы. Он только пришел из душевой, лежал на койке в плавках, и тут я впервые разглядел его во всей красе и мощи: по всему телу при малейшем движении так и взбугривались мускулы. О, сколько в этом теле таилось скуловоротной силы! Я показался себе мошкой.
— Ты за часами пришел? — спросил Рашид.
— За часами. Пора отдать, девчонка сходит на берег. Он глянул на меня скучающе, приподнял подушку, и там — я заметил — холодно сверкнула «лиса», большой складной нож. Я почувствовал жар, но с места не двинулся. Рашид задумался, глядя на меня исподлобья, и еще раз слазил в изголовье — подальше уже, в распоротый матрас.
— На же! — протянул он мне часы. — Берег, как не берег своих. — И легким рывком подкинул тело, перевернулся на живот, укрыл голову подушкой.
Вот и весь рассказ об этом рейсе. Все, как всегда: и авралы, и придирки боцмана, и даже девушка в гостях. Правда, в этот раз совсем неожиданно повел себя Рашид. Но тут подтвердилось правило о том, что нет правила без исключения. Все пройдет, все забудется, и забудется скоро.
Так мне казалось вначале. Проводив Зину, я и не подозревал, что случайному этому знакомству суждено будет продолжиться. Странным оказалось это продолжение.
А случилось это много позже, когда темные камские воды остались далеко позади, когда отстали мрачные в своей однотонности хвойные леса, и мы шли уже зеленоватой от ряски Волгой, раскидавшей свои берега в простор.
Чем ближе подходили мы к Астрахани, тем назойливее увивался возле меня Рашид. Зная, что мне будет письмо от Зины, он так часто заговаривал об этом письме, что невольно получалось: написано оно никак не для меня. Рашид уже не встречался с девушками, переменился он чем-то и снаружи, а вот что в нем переменилось — не мог я этого уловить. Вроде бы ходил он все в той же своей курточке, но прежний шик куда-то исчез.
Вот и Астрахань. Мы еще не успели как следует причалиться, а Рашид уже кинулся за почтой. Вернувшись, он подлетел ко мне:
— Вот! Я говорил? Читай.
Конверт был тощ. Казалось, нет в нем не только письма, но и записки.
— Ты его на свет, на свет, — подсказал Рашид. — Ну чего ты тянешь? Читай! Что пишет? Мне привет передает? Да-ай почитать.
— Жалко, что ли? Читай сколько хочешь. Пожалуйста.
Рашид просмотрел письмо бегло и, пе найдя для себя привета, пришел в уныние.
— Слушай, отчего тебя бабы любят? — Рывком за плечи Рашид развернул меня к себе лицом, и я во второй раз увидел, как изменились его зрачки. Они, как и в прошлый раз, когда мы бумагу в трюм закатывали, расплылись по всему радужному кругу. — Отчего, скажи? Всем другим, даже Петьке Свистуну, этому варнаку, приплюснутому, пишут, а мне — хоть бы строчку.
— Письма… Они еще ни о чем не говорят.
— Э-э-э! Ты не ври, парень! Меня на мякине не проведешь. Многие бабы, конечно, барахло, но не все! Не пойму: спать идут запросто, а ночь прошла, и они как от заразного — насовсем. С тобой, гляди-ко, пороги драит, а от меня шарахается. Отчего это, а? Может, какой-то нутряной вывих во мне?
— Ну-у, Рашид, это ты не туда!
— Ты говори мне правду, а темнить нечего! Кореш называется! Ну — ладно! — в глазах его сверкнула исступленность фаната, и он удалился решительно.
Два коротких свистка: вахтенных вызывали в рубку. Бегу наверх и вижу: в рубке двое — капитан и Рашид, Капитан прислонился спиной к окну и рассматривает Рашида с расстояния — как редкость. Тот набычил голову.
— Итак, все, Рашид. Повторяться, сам знаешь, я не люблю.
— Отпустите хоть на пару дней. Успею.
— Свихнулся человек! Из-за какой-то сопливой девчонки он помчится на аэродром, будет врать кассирам, что у него кто-то там умер, будет сорить черт те какими деньгами. Выкинь дурь из головы! Не пускаю. Все.
— Тогда я уеду самоволкой.
— Да ведь ты условник, дурья башка! С великих слез матери на поруки взят. Уйди-ка попробуй! Сообщу куда надо — и ты опять за решеткой.
— А черт с ней, с решеткой!
— Нет, вы на него полюбуйтесь. Вот это отрывает коленкор! Будешь противиться — велю связать и посадить в носовку. — И быстро, мне: — Где твой напарник? Зови сюда, свяжем этого сокола.
Рашид скользнул по мне быстрым взглядом: «Я тте свяжу!»
Однако приказ капитана есть приказ капитана — я метнулся на выход, но дверь загородил вошедший штурман.
— Сергей Никитич, — обратился к нему капитал, — вы знаете, что здесь творится?..
Слушая и перебирая в кармане ключи, штурман стоял к капитану спиной (все знали на теплоходе, что капитан и первый штурман не ладят), клевал лакированным козырьком форменной фуражки по стеклу, слушал и не слушал. Наконец он соизволил повернуться и скользнул по Рашиду таким убийственным взглядом, что я подумал не без опаски: сейчас мы и вправду будем вязать нашего повесу — втроем, без посторонней подмоги.
Однако тут штурман меня удивил.
— А бог с ним, Петрович, — сказал он капитану. — Пусть съездит. Может, у человека любовь начинается, а мы ее оборвем.
Капитан, мне показалось, тоже опешил. С минуту он хмурился, да вдруг рубанул сплеча:
— Ну черт с тобой! — не то Рашиду сказал, не то штурману. — Четверо суток тебе хватит?
— О, Борис Петрович… О-о, о-о. — Рашид вскинул голову, глаза его влажно сияли.
— Крутись, вертись — как хочешь, но встреть нас в Сызрани, там большая погрузка.
— О, капитан! — молитвенно причитал Рашид, потом стиснул обе руки капитану и затвердил: — Не забуду… Не забуду…
Когда он вылетел из рубки пулей, Сергей Никитич глянул ему вослед все с той же мрачностью, с какою и вошел. В прищуренных глазах капитана заметна была улыбка.
А я?.. Я Рашиду завидовал — хотите верьте, хотите нет. С горечью сознавал я, что таким счастливо-помешанным — из-за девушки — не был в жизни ни разу. Может, не все еще потеряно, может, мой час впереди?
Императорские пингвины
С равнинной стороны пересохшего лимана вал большака, он же и запруда бывшего лимана, был так высок, а подъем на него так крут, что водитель не стал рисковать, попросил пассажиров выйти из автобуса. Но сухонькая шустроглазая старушка заупрямилась: «Не пойду!»
— Мама-ша, — сказал водитель веско и скосил на нее строгий взгляд.
— Что, папа-ша? — в тон водителю ответила старушка. — Другие шофера как шофера, подымалась с ними на эту шишку сто раз, авось и сто первый обойдется.
— Я сказал…
— Вези, вези.
— Ну, коледá, смотр-ри, — фыркнул водитель и включил скорость.
Автобус легко выскочил на вал.
— Вот те и вся недолга, а ты за чужие мослы боялся! — сказала старушка весело; водитель, оглянувшись, неожиданно подмигнул ей и улыбнулся тоже.
Рогожин, не пропустивший мимо ушей ни слова, достал из кармана записную книжицу, которая показалась совсем крошечной в крупной его ладони, и, сведя к переносице брови, зашуршал карандашом.
— Мудрость народную хватаешь с лету? — тихонько спросил его Леня Кустов.
Откинувшись к спинке кресла, он сидел рядом с Рогожиным; новый, с иголочки костюм узил и без того неширокие его плечи, а короткая прическа и голубой галстук показывали его парнишкой лет восемнадцати, хотя Лене шел уже двадцать четвертый и, оправдывая серьезные свои лета, Леня успел жениться и стать заведующим отделом в редакции районной газеты.
Рогожин посмотрел на Леню так, словно бы хотел сказать: «Приходится, старик, приходится», — но смолчал.
С высоты большака — совсем иной вид: дальше и четче обозначалась синяя нитка горизонта; причудливыми зелеными островками бугрились на плотинах прудов старые ветлы; чаще, казалось, зависали в небе орлы-курганники.
— Господи, как вольготно! — умилилась та же старушка и откинула на плечи платок. — В низине сон меня одуривал, ноги мозжило, а тут все суставы развязало.
И опять Рогожин потянулся за карандашом.
Справа показался кургузый, в один порядок изб, хутор.
— Жогловка, — сказал Леня и, усмехнувшись, признался смущенно: — Тут меня один дед ох и крепко надул!
— Ну-ка, ну-ка! — Рогожин расторопно повернулся к Лене.
— Чертовски здорово о войне рассказывал! Понавалит на стол фотокарточек, на всех он молодой, усатый, в ремни затянут, грудь в медалях… Я приезжал к нему два раза, от корки до корки исчеркал записную книжку и, понятное дело, волновался: мне уже виделся крупный очерк. И ведь так нелепо все кончилось!