Леня примолк; Рогожин, слегка подавшись вперед, ждал продолжения.
— Приезжаю в третий раз, кое-что уточнить, меня встречает бабка Вера, его супруга… «И чего ты привязался к нему, сынок? — горестно так спрашивает. — Врет он, да так врет, аж сам потом казнится. Ты уедешь, а он ходит из угла в угол, покою никак не найдет. И теперь вот за прикладок сена спрятался». Оказывается, фуражиром, по слабости глаз, был старикан в войну, медали же для фотокарточек у друзей выпрашивал. Вот фрукт, а… И не подумаешь.
— Да ведь это рассказ! — заволновался Рогожин. — Старик, тебе повезло!
— Повезло… Нагоняй от редактора схватил.
— Бог с ним, с нагоняем! Идея, неожиданный поворот, юмор… Ты этого так не оставляй.
В Таловку приехали часов в семь утра.
На выходе из автобуса случилась заминка, и опять из-за той же старушки. Она была уже на земле, а ее мешок — большой и туго набитый — все еще полз да полз по ступенькам. В самой двери — ни зайти, ни выйти — мешок застрял совсем. Старушка бросила его и зашумела в конец пыльной улицы:
— Коля-а, чего рот разинул, милый, ай не видишь: я приехала!
Леня переступал с ноги на ногу возле мешка, ждал. Когда же он вышел наконец из автобуса, Рогожин — в одной руке чемодан, в другой пишущая машинка и узел с одеялами — широкими шагами подходил к знакомой саманной мазанке. Вот он опустил ношу на траву и привычно, словно бы у себя дома, снял цепку с пробоя, нырнул, пригнувшись, в темноту сеней.
— Карпушин, бригадир, старый мой приятель, пойду напомню — пусть женщин пришлет. Подметут, пол вымоют, — сказал Леня, следом за Рогожиным появляясь на пороге.
— А если женщины не придут?
— Ну, скажешь! Так не бывает.
— А если бригадира нет?
— Подождем.
— Опять ждать. Всю жизнь чего-нибудь ждешь и ждешь, а в резерве ни минуты.
— Что же ты предлагаешь?
— Не маленькие, управимся сами.
— Шутки — потом. Я пошел в контору.
Бригадная контора, старая изба с покосившимся крыльцом, стояла на другом порядке улицы, окна в окна с их новым жилищем. Возле конторы, бригадира поджидая, кучились мужики. Бригадир, Лене сказали, с самой рани уехал в поля и вот-вот должен вернуться на планерку. Мужики одеты были для работы в поле или на скотных фермах — в ношеную, много раз стиранную и штопанную одежду. Лене в своем праздничном наряде стоять рядом с ними показалось неудобным, он отошел в сторонку и стал слушать, о чем балакают колхозники. Разговор был незначительный: посмеялись, как Нюрка Ермакова проспала нынче стадо и провожала корову только в исподнице. Кто-то обмолвился, что не мешало бы дождичка, а то картошка не уродится. Снова оживились, когда какой-то парень сказал, что Мишка Галкин опять напился и опять по пьяному делу угрожал Ивану Андреевичу спалить его избу. Леня заскучал. Но тут он увидел своего друга Вадима Рогожина — тот нес из оврага вязанку чилиги.
«Кажется, он и в самом деле подметать собирается, ну и чудак!»
Временное их жилище — саманную землянку под шифером — сложили недавно, вселить в нее никого не успели.
Да и рано, нельзя еще вселять: подоконников нет, избяная дверь еще не навешена, засиженная воробьями голландка и комья усохшей глины под ногами нагоняли тоску.
И про такой-то кавардак Рогожин сказал спокойно: «Управимся сами». Через минуту Леня увидел Рогожина снова: босой, тот выскочил в проулок, опрокинул ведро с мусором. «Черт те что!» Леня пошел глянуть, что там делается.
От пола до потолка стеной стояла в их землянке пыль, нет, не висела, а стояла. Выметать её не имело смысла — эту жуть надо было отсасывать мощными пылесосами. Но Рогожин — мел… Леня рассердился.
— Не умно, Вадик. Можно ж сделать куда проще и…
— Зато через час примемся за дело, — перебил его Рогожин. — Не коптись, в пыли, тебе кое-что предстоит сделать на людях, — и подал ведро. — Сходи, пожалуйста, за водой.
— Не пойду. Сейчас из каждого окна, из каждой двери на нас самое мало по две пары глаз таращится.
— Ну и что?
Отдуваясь от щекотки в носу, Леня прошел к окну, глянул в сторону конторы: не подъехал ли бригадир. А Рогожин уже надевал шаровары, собирался за водой.
«Пойдет ведь. Ему все нипочем», — подумал Леня и взял ведро.
Колодец с выгнутым журавлем был на задах конторы; Леня шагал через улицу, и от его взгляда не ускользнуло, что мужики все, как один, уперлись в него глазами и притихли. Еще бы: модный галстук и старое помятое ведро! Хорошо еще, что не многие знают, что перед ними сотрудник газеты, тогда хоть бросай ведро и беги. А все из-за его, Рогожина, упрямства! Подвертывался же вариант: одинокая женщина сдавала им добротную обжитую избу — две койки с матрасами, посуда, погреб, колодец под окном. Нет ведь, уперся на своем: «Только в новую!» И давай перечислять: «Во-первых, сами хозяева, а значит, и полная свобода действий; во-вторых, больше окон, а значит, светлее; и в-третьих, сон на полу — самый полезный сон…»
Рогожин поджидал Леню посреди комнаты с тряпкой в руке. Весел он был на зависть.
— Неси еще воды!
— Ты что, собрался пол мыть?
— Да, заодно уж, — и утопил тряпку в ведре. Согнувшись в три погибели, он стремительно пятился от стены к середине комнаты, гнал тряпкой волну жидкой грязи.
«Черт те что», — твердил про себя Леня, на всю улицу звякая порожним ведром. И подумал, что давно они с Рогожиным друзья, а узнавать вот его приходится как бы заново.
Расплескивая воду, Леня проходил мимо окон своего жилища и неожиданно услышал в комнате женские голоса.
— Ребятам, думаем, несподручно, а мы привыкшие.
— Мы с Нюськой нынче выходные, делать все одно больше нечего.
— Пожалуйста, пожалуйста! Разве мы против добровольцев? — радовался Рогожин. — Добровольцам мы рады. Повесели, старина, девушек, а мне кое-куда сбегать надо. — Такими словами встретил Рогожин друга.
Девушек было две: огненно-рыжая, ее звали Полей, другую, по-птичьи шуструю, с прической под мальчишку, — Нюськой. Высоко, под самые трусики заправив подолы платьев, они мыли пол, который оказался из широких свежеструганых досок.
Нюська, то и дело на Леню поглядывая, без передыху рассказывала, и минут через десять Леня знал, что бригадир Карпушин от своей законной худосочной Макаровны перешел наконец-то к продавщице Клаше — и правильно сделал, потому что у них сколько уже лет открытая любовь. Узнал, что в клуб третий раз за месяц привезли кино «Черный бизнес» — зимой это была бы беда, но теперь, как ни говори, лето, стало быть, вечером заведем песняка на выгоне, а если баянист Петька Ракитов из военкомата вернется, можно устроить мировецкие танцы на мосту через Терешку. А еще Нюська сказала, что Поля своего Федьку проводила недавно в военное училище и теперь тоскует.
Поля помалкивала, тараторная Нюська не давала никакой возможности вставить ей хотя бы слово.
Отстучав колесами, под окнами остановилась рессорка, запряженная гнедым сухопарым мерином, и Леня увидел бригадира Карпушина — сухощавого человека лет сорока. Он увлеченно разговаривал с Рогожиным и Лене кивнул издали — не как старому приятелю, а как случайному гостю.
Рогожин достал из рессорки керогаз, понес его в сени; позади него неловко, опасаясь споткнуться и выронить подситок с яйцами, двигался сам Карпушин, под мышкой у него дыбился каравай белого хлеба. А вскоре во дворе появились человек восемь школьников — эти принесли два стола и два стула.
«И когда он все это успел?» — подумал Леня о Рогожине.
Закончившие свою работу девушки умывались на траве под окном: одна поливала на руки из кружки, другая плескалась; брызги разлетались во все стороны, светлыми росинками повисали на траве.
Пол, подсыхая, празднично зажелтел; от досок шел дух свежей сосны; землянка оказалась много светлее и просторнее, чем выглядела вначале, когда всюду была глина и пыль. Даже потолок вроде бы стал повыше.
Рогожин поставил на стол не здешней, а городской купли бутылку вина, насыпал гору дорогих шоколадных конфет и пригласил гостей.
— Лучше б вечером, — сказала Нюська.
— Вечером придумаем что-нибудь поинтересней, — пообещал ей Рогожин.
— Идите-ка, девки, сюда, — сказал Карпушин и налил неполно два стакана вином. — Вот вам от городских ребят за ваши труды. Угощайтесь да ступайте себе по домам.
Девушки в два голоса стали отпираться.
— Всю жизнь, Петр Матвеич, мечтала посидеть за одним с тобой столом, а ты скорей прогонять, — притворно взмолилась Нюська.
— Не прогоняю, а пока что вежливо прошу.
— Ну, Петр Матвеич, ну, родненький… Останемся?
— Ах, Нюська, ах лиса, — засмеялся бригадир, — да я твои шельмовские повадочки наскрозть знаю… Хошь скажу, кто тебе приглянулся? — и метнул взглядом в Рогожина.
— Ну, прям уж сразу и говорить…
— То-то. Стало быть, пейте на доброе здоровье и ступайте себе по домам. У нас тут чисто мужской разговор наклевывается.
Девушки выпили обе до дна, закусили конфетами и неохотно, то и дело оглядываясь, пошли: Поля — впереди, а следом за нею — Нюська. Рогожин ухмыльнулся и, сгрузив со стола конфеты, догнал девушек, угостил «на дорожку». Леня взялся было за бутылку — поделить на троих остатки, но Карпушин прихлопнул его ладонь своей заветренной.
— Оставь этот квас девкам, — и вынул из кармана литровую бутылку с желтоватой жидкостью.
— Скажите-ка, ребяты, отчего вы именно у нас, в Таловке, остановились? — с большой озабоченностью спросил бригадир после первой рюмки.
— Очень понравилось село: ветлы, речка, — сказал Рогожин.
— Место у нас приглядное, точно. В других селах совсем лысо, а у нас природа, — согласился Карпушин.
Выпили еще по одной.
— Ну, а если по совести? Может, кто-то того… письмишко в редакцию подкинул? — допытывался Карпушин.
— Да вы что? — возразили Рогожин и Леня в один голос.
— Отказываетесь дружно… Шут вас разберет, может, и правда село вам приглянулось, — все еще с сомнением сказал Карпушин. — Я к тому это: не перевелась ведь еще разная сволочь и анонимщики. Взять хотя бы того же Гришаку Поликухина. Почерк у него разборчивый, а он, дурак, и рад. Матерном там по рабочей необходимости кого покроешь или стопку для аппетита, как вот с вами, пропустишь — все, паразит, на мушку возьмет! Давайте-ка еще по одной, ребяты… Хватит? Что так слабо? Или обхитрить хочете? Пей, мол, дядя, а мы тебя, пока ты лыко не вяжешь, и ухватим подмикитки. Фига, меня, брат, не возьмешь, я увертливый. Я вот возьму и пить больше не стану. И очень даже запросто.
С этими словами Карпушин торопливо опрокинул в горло еще стакан зелья и откинулся к спинке стула, замотал головой.
— Все, ребята, отключаюсь. Жару не учел, перебрал лишка. Что надо для газетки — берите, я весь тут, — и на черной сатиновой рубахе расстегнул все до одной пуговицы, — Только скорей, не то засну… Проводите-ка меня в рессорку.
Рогожин и Леня взяли его с обеих сторон под руки, повели. Откинув назад голову, Карпушин спал на ходу, но и во сне глубокая озабоченность не сходила с его лица: «Нет, вы не зря приехали, меня не проведешь!»
Они бережно положили Карпушина в рессорку, которая по воле случая, а может, по другой воле, казалось, для того и была приспособлена, чтобы спать в ней именно Карпушину: длина повозки равнялась длине бригадирова тела…
— Петр Матвеич, куда вас отвезти? — спросил его Леня.
— Шугните мерина, он знает, — распорядился Карпушин, повертываясь на другой бок.
Мерин затрусил к магазину…
— Порезвились, пора за дело, — сказал Рогожин, капитально усаживаясь за столом.
Он взял авторучку, не спеша покрутил ее перед носом, остановил невидящий взгляд на глухой безоконной стене. Минут через пять написал строчку, а потом другую. Так, не поднимаясь со стула, он просидел дотемна — то писал, то крест-накрест перечеркивал исписанный лист, сминал его в ладони и, как что-то омерзительное, гадкое, бросал под ноги и снова невидяще глядел в стену.
А Леня глядел на него и диву давался: пишет… О чем? Вспомнился ему репортаж из Антарктиды об императорских пингвинах. Прочитав его на одном дыхании, Леня тогда крепко позавидовал удачливому московскому журналисту. Живут же люди! Командировочки так уж командировочки — пожалуйста, на край тебе света. А о чем напишешь тут? Все дороги изъезжены вдоль и поперек, все пригляделось и осточертело.
Вечером в окно негромко постучали. Нюська и Поля. Были они праздничны, губы подкрашены.
— Что это вы дома? — удивилась Нюська. — На мосту баян и все село девчонок: вас, новеньких, хотят поглядеть.
— Идем, идем, уже собрались, — сказал Рогожин. Голос его звучал торжественно. Леня и не думал идти, да вдруг пошел.
Сразу по выходе из сеней Нюська взяла Рогожина под локоть, и они круто свернули в проулок; видел Леня, как Нюська подтянулась на цыпочках к уху Рогожина и что-то сказала — тот, прикрыв рукою рот, засмеялся.
Поля тоже попыталась было взять Леню под руку, но он сделал хитрое движение — будто бы в карман за спичками полез — да и увернулся.
«Не намекнуть ли, что женат?» — подумал он, но глянул, как уверенно ведет свою спутницу Рогожин, тоже нехолостой мужчина, и смолчал.
С камышистой речки тянуло свежестью; где-то впереди играл баян.
— Вальс, — сказала Поля задумчиво. — Люблю танцевать вальс.
— Как жаль, что я не танцую, — соврал Леня. Дальше, вплоть до самого моста, не сказали друг другу ни слова.
Опершись на скрипучие перильца, Леня стоял за спиной баяниста. Девушки и парни танцевали. Рогожин перетанцевал уже почти со всеми девушками, но чаще всего увивался возле Нюськи. Он и увел ее задолго до конца гуляний, а Леня отправился ночевать в одиночку.
После уличной свежести показалось ему в землянке душно, словно бы в их с Рогожиным отсутствие выдышал отсюда кто-то весь воздух. Леня разделся, вышел во двор и остановился на прохладной траве.
Над темным, без единого огонька селом совсем невысоко мерцали звезды; Леня подивился их числу и крупности — в своем Петровске столько звезд не видел он, кажется, ни разу. Наверное, уличные фонари там не дают как следует разглядеть небо, а может, сам он, Леня, не приглядывался к звездам. Подумалось: может, одеться и погулять по ночным тихим улицам — просто послушать, как спит село и как оно просыпается, посмотреть, как рассасывается к утру темнота и как зарождается рассвет. «Да нет, поздно уже, поздно», — сказал себе Леня. И зевнул.
Разбудили его холодные, как льдышки, ноги Рогожина; в окнах молочно белело.
— Там такая роса навалилась, ба-атюшки, — постукивая зубами, восторженно шептал Рогожин и теснил Леню к стене, кутался с головой под одеяло.
Леня уступил ему нагретый край одеяла, и они счастливо уснули.
А через полгода, зимой, Рогожин прочитал Лене свой рассказ про их тогдашнюю совместную жизнь. Светлая вечерняя грусть, вскрики кочетов на рассвете, танцы под гармошку на громком деревянном мосту и старый суматошный бригадир. И Леня дивился: неужто это есть та самая знакомая-раззнакомая жизнь? Такая она была простая. И такая хорошая.
Нинка Цаплина
После обеда, когда спадала жара и строгий наказ матери — заприколить на выгоне телка — был выполнен, мальчик отправлялся к Цаплиным. Перед их избой поправлял воротник рубахи и огрызком расчески прихорашивал челку.
Он садился на чистый, выскобленный косарем порожек их невысокого крыльца и ждал. Иной раз ждать приходилось подолгу, но чаще из сеней сразу же выходила Поля, старшая сестра. «Пришел?» — спрашивала она с лукавством в глазах и, зная наперед, что мальчик ничего ей не ответит, а лишь склонит в смущении голову, обнадеживала: «Ну посиди, сейчас она выйдет».
И точно, вскоре появлялась сама Нинка. Оглядев гостя медленным, как бы ленивым взглядом, она присаживалась рядышком с ним на порожек.
Мальчик никогда не смотрел на нее в открытую, никогда и не подглядывал и все-таки видел ее всю: и две темные косицы с выцветшими лентами, и платье, туго натянутое на подобранные колени, и босые ноги, ровненько поставленные друг к дружке. Сами собой виделись ее большие глаза, которые поражали тем, что могли смотреть, подолгу не мигая.