— Не бойся, привыкнешь, — утешал его управляющий. Он окинул Вадима беглым взглядом и добавил: — Завтра ссуду тебе выбью. На костюм.
«Могу, дескать, и не привыкнуть. Уловил! И про костюм тоже. Колдун, что ли?»
Мешков замедлил шаг возле приземистой избы и уверенно, как к себе домой, нырнул в сени.
— Можно к вам? — спросил он, стоя уже посреди избы.
— Проходите, чего уж там, — медленно расставляя слова, отозвалась из-за переборки хозяйка.
— Вот, Марья, как уговорились, постояльца тебе привел. Вадим Палчем зовут. По фамилии Колосков.
Крупная, за сорок лет женщина долго разглядывала квартиранта. Что-то там про себя сообразив, она сказала:
— Ну что ж, садитесь за стол. Ильич, ты картошку в мундире будешь?
— Обедал уже, обедал. Обживайтесь тут, а я по делам.
Только он вышел, как тут же вместе с клубами холодного воздуха в избу вошла женщина, наполовину белая от белой шали.
— Тетя Марья, ты после обеда на работу придешь? — спросила она с порога.
— А как же.
— Приходи поскорей, мы тебя дожидаемся, — и скрылась.
— На-род! Подослали ведь бабу. Иди, мол, погляди на нового бригадира. Теперь разговору им до самого вечера хватит. — Марья потихоньку смеялась. — Лидочка Меденцева, муж у нее скоро со службы придет.
Марья вынула из печки закопченный чугунок, опрокинула его на стол, по клеенке рассыпалась картошка. Потом она удалилась за перегородку еще раз и вернулась с миской квашеного молока. Ходила она по избе неспешно, и доски под ее нелегким весом потихонечку ойкали.
Чтоб не молчать, Вадим спросил:
— Прежний бригадир далеко от вас живет?
— Уехал от позору… Собака мужик был, разговаривал с нами только в божью матушку и зло запоминал надолго.
Дальше картошку ели молча.
Передохнув с дороги, Вадим пошел на скотный двор. Девять женщин — Марья и Лидочка в их числе — заправляли навоз в кучи. Заметив новичка, они воткнули вилы, положили руки на черенки, на руки оперлись подбородками и в такой вот позе и поджидали, когда Вадим подойдет. В телогрейках да в серых платках, издали женщины показались Вадиму на одно лицо — настороженными и чужими. Ему стало не по себе от их молчаливого поджидания, но из чувства противоречия он не приостановился, а, напротив, прибавил шагу. На его приветствие женщины ответили сдержанно и недружно.
— Давайте знакомиться, что ли, — сказал Вадим и, пересилив неловкость, взбодрился: — Давайте, девчата, познакомимся.
Кто-то прыснул, кто-то сделал несмелые полшага вперед.
— А что ж не познакомиться, давайте! — весело отозвалась одна из женщин, в веснушках.
— Я вместо прежнего бригадира к вам. А зовут меня… — Тут Вадим замялся. В техникуме, в армии, в своем селе, везде, — хотел он того, не хотел, звали его Вадик. Как же представиться здесь? В конце концов сказал: — Да вы, наверное, уже знаете, как меня зовут…
— Знаем. Вадим Палчем, — выручила его все та же кареглазая в веснушках.
Испытывая неловкость за свое имя-отчество, Вадим стоял и думал, что вот он уже уступил инициативу женщинам и что теперь никакого авторитета ему не ждать. Но когда он поднял глаза, то увидел, что женщины смотрят на него доверчиво.
— Ну что ж, раз у вас принято… зовите Павлычем. Хотя признаюсь, это мне непривычно.
— Привыкнешь! — дружно сказали женщины и приблизились к нему еще на полшага.
Потом, скинув перчатку, Вадим пожимал им руки всем по очереди, и женщины с неожиданной застенчивостью называли себя: «Шура», «Панна», «Пелагея»…
— Не запомнишь сразу-то, нас много.
— Ничего, как-нибудь!
И пошел дальше, а женщины остались на месте. Они молчали, но Вадим знал, что стоит ему скрыться за углом, как они загалдят разом, перетрут-перемелют все его косточки. Из девяти, кроме Лидочки и своей хозяйки Марьи, запомнил Вадим только кареглазую Шуру в веснушках.
В огороженном загоне делали прививку полуторникам: молодой ветеринар в синем халате, завернув по локоть правый рукав, стоял с огромным, не больничным шприцем. Ловили и подводили к нему телят два дюжих мужика, один из которых был чрезвычайно громаден: одинаково широк в плечах и в пояснице, отчего спина его казалась прямоугольной, как крышка сундука. Он одной рукой брал телка за рог, без заметного усилия свертывал ему шею и рыком звал ветеринара: «Суда-а!» Телята от него шарахались. Когда один все же вырвался, то здоровила, рявкнув: «Ах ты, гнида», — в два прыжка настиг его и огрел кулаком по спине. Телок едва не упал.
Опершись на загородку, неподалеку стоял малорослый мужик с фонарем под глазом. Он глянул на Вадима и спросил бойко: «Ты чей?»
— Я новый бригадир.
— Да ну? Ежли не врешь, пошли покажу твого коня. Я тут конюшу, а заодно и по кузнечному делу правдаю. Русланом меня звать, Горохов. А тебя?
Тут что-то грохнуло. Оказалось: здоровила согнал в угол телят, и загородка под их напором рухнула.
— Слушай, прогони ты его отсюда! — взмолился Руслан. — Ни души, ни жалости к скотине. Его кони мои и те пугаются.
— Кто это?
— Женька Рубакин. Шесть пудов весу и злость как у тигры.
В стойле было двенадцать коней — несытые, но холеные. Вадиму приглянулся крутошеий гнедой со звездочкой на лбу.
— На Ястребе сам ездит, — перехватил его взгляд Руслан. — А для бригадира у нас вот этот умница — Карий.
Услышав свою кличку, мерин тряхнул тяжелой в завитках гривой, выгнул шею, и она атласно блеснула. Руслан зашел к нему в клеть, привычно пробежался рукой от холки к паху — мерин негромко заржал. Карий Вадиму понравился.
— Хороши коняшки? — спросил Руслан, сияя.
— Хороши!
— Живу — для них. Каб не кони — хоть головой в колодец. Выпить желаешь?
Вадим и рта открыть не успел, как Руслан уже выдернул из соломы под стропилиной бутылку.
— Прятать приходится… Баба у меня с выбрыком: и бутылки поколет, и еще фонарь под глаз навесит. Пей! У верной бабки беру, с первой рюмки ошеломляет.
Вадим улыбнулся еще в тот момент, когда Руслан выдернул эту бутылку из-под крыши, а теперь он смеялся.
— Погоди, Руслан! Не успел приехать и за дело взяться… Что подумают люди?
— А-а, брось! Ты — с дороги… Раскрути бутылку-то. Вадим не понял сначала ни запаха, ни вкуса и лишь после выдоха определил: пахнет вареной свеклой и керосином.
— Ну вот! — одобрил Руслан и тоже отхлебнул из горлышка. — Хороша, стерьва! Кровь подновляет. Теперь пошли в шорную, поговорим-покурим.
Руслан присел на хомут, еще раз отхлебнул и, морщась, спросил:
— Вадим Палч, ты меня мордовать будешь?
— Как это? — не понял Вадим.
— А как Тимофеич. Защучит в угол и надает. Без свидетелей…
— Да ты что! Этим не шутят.
— Во-во! И у нас никто не верит… А хошь послушать повесть о моем проживании на земле?
— Давай.
— Стало быть, так…
Уронив горестный взгляд в пол и изредка прикладываясь к бутылке, Руслан неторопливо повел свой рассказ. Говорил он ровно, как комар зудит. Под это свое зудение он и уснул.
Стук под окном… Кинул взгляд на часы — половина седьмого. С вечера загадал: хоть в выходной отосплюсь. Не вышло. Не подымаясь с постели, Вадим слушал, как под окном кто-то отстукивал палочками по барабану. Пока одевался, пока ходил по избе, все слышал этот перестук. А вышел во двор, и вот она отгадка: капель, с сосульки падая, лупит по дну опрокинутого ведра!
На карнизе, защурив глаза, подремывала кошка. Позади нее — на расстоянии прыжка — сидел здоровущий кот. Он хотя и прижмурил глаза, хотя и притворялся спящим, но кончик хвоста, извиваясь, выдавал в нем нетерпение. Чуть повыше кота и кошки голубь-сизарь, умильно воркуя, снимал соринки с присмиревшей подружки. Времечко! Бывало, в такие дни Вадим тянул ровесников на сухие проталины играть в лапту, солдатом по воскресным утрам готовился в увольнение. Куда же податься здесь? И на кой только шут растеряны по земле такие вот Зябловки? «Нет, не приживусь. Не приживусь!»
На всякий случай он пошел в конторку, надеясь, что кто-нибудь уже подкинул почту и можно будет полистать газеты. Почтальона в Зябловке не держали, газеты и письма привозил любой, кто за какой-нибудь надобностью оказывался на центральной усадьбе совхоза. В это утро газет еще не было, и Вадим так себе, без цели, без дела, присел за стол, принялся гонять костяшки на счетах: костяшка влево — костяшка вправо.
Разные у людей есть работы на этой грешной земле. В сельском хозяйстве есть должность — бригадир комплексной бригады. Страшного в этой должности ничего нет, просто надо привыкнуть: рано вставать с постели и поздно ложиться спать, уметь ладить с людьми и знать землю. Кое к чему Вадим уже привык: встает он в шесть утра, ложится в двенадцать. Утром с семи до половины восьмого он раздает в конторке наряд, днем следит за качеством работ, потом замеряет, кто сколько сделал, и записывает в учетный лист. И так изо дня в день, вот уже месяц. Но такое может растянуться и на полтора года, и на полтора десятка лет, и в этой смене дней и годов ничего не изменится. Кино не смотрел еще ни разу: негде показывать кино, нет клуба. Девчонку до крыльца не провожал ни одну: девчонок в хуторе тоже нет. Костяшка влево — костяшка вправо…
Так недолго и отупеть, запить, свихнуться. А не махнуть ли тебе, Вадим Павлович, куда-нибудь в другое село, где все налажено: клуб, телевизоры, девушки…
Бригадир комплексной бригады: рано вставать, поздно ложиться, знать землю, ладить с людьми… С людьми-то, Вадим Павлович, ты еще не того… Ведь случилось же на днях, случилось… И пусть она женщина лукавая, эта Пелагея Блажнова, — все равно кто-нибудь другой на твоем месте обошелся бы солиднее. А ты раскис, изнервничался, весь день ходил сам не свой…
Просили женщины: пусть, мол, Пелагея одна поработает, а то она все в артель втирается да лукавит: то вилы у нее неисправны, то вместо совковой лопаты принесла штыковую, то пятое, то десятое. И выходит, все работают, а Пелагея насаживает черенок на вилы или идет домой за другой лопатой и, конечно же, особенно не торопится… Вадим заставил Пелагею навозить в кузницу угля. Пелагея привезла ящик и, узнав, что бригадира вызвали на центральную, ушла домой. Шум из-за этого случился утром другого дня: в учетном листе на стене против фамилии Пелагеи обнаружили позорную цифру — сорок две копейки и стали смеяться.
Как всегда, позже других заявилась сама Пелагея и, как всегда, первым делом воткнулась глазами в учетный лист. С минуту она стояла лицом к стене, потом начала медленно разворачиваться, и лицо ее бурело, как буреет подбородок у разгневанного индюка.
— Вот вам и но-о-венький! Вот вам тихий да вежливый! Выпуска-ает коготки. Подождите, он еще зажмет нас, баб беззащитных, он еще покажет, как свободу любить. Тихоня-то похлеще самого Тимофеича!
С каждой минутой Пелагея прибавляла громкости и вдруг посыпала смрадной, какой от мужиков Вадим не слыхал, бранью. Он выждал, когда Пелагея накричалась и, нажимая на официальное «вы», заговорил:
— Уголь, что вы навозили, кузнец еще не трогал: как лежал, так и остался. Я его замерил и начислил вам по нормам. Не согласны? Давайте создадим конфликтную комиссию, и, если я окажусь неправым, меня накажут.
Уронив глаза в пол, Пелагея молчала.
— Пелагея Федоровна, где-то в городе, я слышал, у вас есть сын, мой ровесник. Неужели вы и с ним разговариваете матерком?
По лицу Пелагеи пошли пятна. Закрывшись углом шали, она завыла.
— Прости меня, Вадим Палч, ради бога прости… Наборзели мы тут с прежним-то охальником, как собаки цепные.
Был Вадим спокойным, да только с виду! Скребли душу кошки: «Что это за жизнь!»
Костяшка влево — костяшка вправо…
Ранним апрельским утром Вадим Колосков первый раз седлал Карего. Конь, чуя весеннюю дорогу, бил передним копытом. Руслан увивался рядом:
— Заднюю подпругу затянул лишка, с непривычки больно коню покажется, — и защелкнул пряжку на дырку ниже. — Шагов триста проедешь, промнешь коня и ставь пряжку на прежнее место.
С первых шагов Карий набрал было хорошую рысь.
— Э-э, постой-ка, парень, погоди, — зашумел вдогонку Руслан.
Вадим вернулся с немым вопросом: «Чего еще?»
— Слазь! — скомандовал конюх, и Вадим подчинился.
— Эх ты, ездун! Учись у старших.
Руслан птицей взмахнул в седло и сделал круг рысью.
Слегка избоченясь, он сидел в седле как припаянный, грудь вперед, кепка еле держится на затылке. Лихач, ай да лихач!
— Видал? — глаза у Руслана счастливо сияли, — В седле надо держаться с почерком! Запоминай: самое первое — локтями не болтай, стать держи роскошно, а ежли не торопишься, то полагается легонько избочиться.
После такой инструкции Руслан отпустил Вадима.
На самом выезде из хутора у крайней избы Вадим столкнулся с Лидочкой Меденцевой. Румяная от скорой пробежки, выскочила она из-за угла, но, увидев перед собой коня, остановилась.
— Доброе утро, Вадим Палч. Проезжай поскорее, а то, говорят, если баба дорогу с утра перебежит, весь день у человека наперекос выйдет. — И пересыпала свою речь смехом Лидочка…
Вадим придержал коня.
— А ты суеверна, оказывается. Не ожидал… Проходи, коль торопишься, я приметы не признаю.
— Как знаешь, меня хлебы в печке дожидаются!
Она ловко проскочила перед самой лошадиной мордой и, через шаг оглядываясь, все улыбалась Вадиму. А он смотрел ей вслед, любовался ее ловкой походкой и очень тонким небабьим станом.
Между ним и Лидочкой с первого дня установилась тайна, и каждый по-своему оберегал эту тайну от посторонних и друг от друга. С того дня, как управляющий Мешков уехал, Вадим раздает наряды сам. И вот на нарядах-то, по утрам, у него с Лидочкой и происходит это. Тонкая Лидочка неизменно проскальзывает в самый угол, за спины остальных женщин и, никем не замечаемая, теплит оттуда Вадима своим взглядом. Вадим перехватывает этот взгляд и каждый раз ожидает чего-то особого. Оттого-то, видно, и люб ему этот короткий утренний час. На любую работу Лидочка идет без оговорок, и вот до этого часа Вадиму не довелось поговорить с ней ни разу, и знает он про Лидочку всего-навсего, что муж ее дослуживает в армии последнюю весну, а сама она живет у свекрови, глухой, но крепкой еще бабки Арины Меденцевой.
Безотчетно радуясь случайной с Лидочкой встрече, Вадим опять задумался о работе и жизни своей в Зябловке. Чем же плохая, новая его жизнь? Она занята до краев и осмысленна. Да, он маловато спит. Да, как приехал, только раз был в кино — да и то не в хуторе, а на центральной усадьбе. Ну и что ж, не всем же в городах жить.
Увели-увели Вадима его мысли, он и не заметил, как уехал от хутора далеко. В низинах слежавшийся за ночь туман горбатился. Солнце подымется повыше, туман этот улетучится, а вместо него закурится над пашней белый невесомый парок, и до самого полудня будет он дрожать-бродить. После обеда, размышлял Вадим, подойдут пригорки, и начнем, пожалуй, бороновать.
А ехал он на стан, к трактористам. Теперь-то он уже знал, на что способен каждый из них. А в день знакомства он честно признался, что в технике ни шиша не смыслит. Он не даст им стоять из-за воды и горючего, доставит сломанную деталь, а в остальном пусть рассчитывают на себя. Ребята поняли его правильно, только Женька Рубакин, переведенный из скотников на прежнюю работу, процедил тогда: «Понашлют сосунков! Эх жизнь, мать ее эдак…»
В «высших сферах» Женьку считают передовиком, портрет его висит в районном парке, а Вадиму с Женькой одна морока: чего ни заставь его делать, на качество Женька плевал, ему лишь бы побольше зашибить денег. Женька ушел от первой жены, оставил ей троих детей, и ползаработка отлетает на алименты. Новая жена оказалась на копейку скупа — вот и беснуется мужик… И сейчас, увидев Вадима, Женька подлетел к нему первым.
— Бороновать будем?
— Рано. Часов с двух начать бы, и то хорошо.
— С двух… — Женька схватил из-под ноги горсть земли, сдавил ее и бросил — земля рассыпалась в крошево. — Поспела, чего ждать?