— Чем смеяться над моей бородой, посмотри лучше на свой чай, негодник! — сказал Артык-ших и выплеснул пиалу чая за порог.
— А что ты там увидел?
— Если ты не ослеп, то и сам увидишь! — Артык-ших взял пиалу из рук Гайли Кособокого и поставил её перед собой. — Посмотри, что в чае плавает?
— Ничего не вижу, кроме двух чаинок, Артык-бек!
— Как следует смотри, как следует!
Гайли ещё раз посмотрел, но ничего, кроме чаинок, так и не увидел.
— Артык-бек, ты, ей-богу, малость тронулся. Я это давно заметил. И бороду отпустил, и бормочешь что-то, и из дому неделями не выходишь… А что если мы отвезём тебя в город и покажем доктору? Есть такие специальные доктора…
— Умолкни! — отрезал тот и тыльной стороной ладони хлопнул Кособокого по груди. — Если ты это выпьешь, — ткнул он пальцем в пиалу, — тебе самому придётся ехать в сумасшедший дом. В твоём чае плавают испражнения! Испражнения четырёхногого зверя!
— Ай, перестань ты, ей-богу!
Решив, что Артык-ших и правда с ума спятил, Гайли собрался было звать на помощь, но тот, словно почувствовав намерения хозяина, неторопливо поднялся.
— Если не веришь, пей! — сказал он и ушёл.
Несмотря на то, что Кособокий Гайли не любил лишать себя удовольствия, а потому сначала украдкой, а потом и в открытую пил вино и водку, он всё-таки верил во всемогущество бога. Поведение Артыка сначала удивило его, а когда тот ушёл, отказавшись не только от чая, но и от свежего золотистого чурека, Гайли призадумался. Это обстоятельство почему-то затронуло его религиозную жилку. И хотя ему очень хотелось глотнуть крепкого зелёного чая, но слово «испражнение» заставило его отказаться от своего желания. Он выскочил из дома, подбежал к колодцу, откинул крышку и заглянул внутрь…
В прозрачной, словно глаз журавля, воде плавала вздувшаяся дохлая кошка.
Кособокий Гайли не знал, конечно, что над этой проделкой Артык-ших размышлял целый месяц, а вчера вечером, после того как улеглись люди, заснули собаки и птицы, он своими руками бросил кошку в колодец Кособокого. Вместо того, чтобы извлечь падаль, Гайли, точна полоумный, выскочил на улицу и заорал во всё горло:
— Люди! В нашем селе чудо объявилось! Чудо!
Кособокий бежал к Артык-шиху, чтобы упасть перед ним на колени и просить у него прощения за грубость. Подумать только, он назвал святого сумасшедшим!
Артык-ших не внял его мольбам о прощении, не оценил его раскаяния, а, напротив, заорал на него:
— Чего галдишь? Заткнись! О таких вещах не шумят на весь свет. Крепко держи язык за зубами!
Артык-ших прекрасно понимал, что теперь, когда он приказал Кособокому молчать, тот не пожалеет глотки и ног не пожалеет, чтобы разнести по всей округе весть о новоявленном святом. Сказать Кособокому — молчи, всё равно, что сказать рассвету — не приходи или солнцу — не заходи.
Так всё и случилось, как и предполагал пройдоха Артык-ших.
Уже наутро к нему заявился молодой чабан из соседнего селения.
— Артык-ага, отец молит, чтобы вы пришли, — жалобно попросил он.
— Зачем я твоему отцу?
— Очень болен, уже месяц не может подняться. А со вчерашнего дня ему совсем плохо.
— Если болеет, если плохо, пусть идёт к доктору.
— Мы уже в город ездили, у каких только врачей не побывали.
Артык-ших дал себя уговорить. Он осмотрел умирающего восьмидесятилетнего старика и покачал головой.
Сын разволновался.
— Артык-ага, — спросил он, — есть ли какая-нибудь надежда?
Будь Артык-ших честным человеком, он бы не стал в такой горестный для семьи час пускаться на новые хитрости и сказал бы правду. Но ему было важно, чтобы не умолкала молва о его святости, поэтому он заговорил так:
— Сейчас, голубчик, я не могу сказать тебе ничего определённого. А вот приду домой, посмотрю в пиалу с водой и увижу истину.
И пошёл молодой чабан провожать святого человека.
Долго сидел Артык-ших над пиалой и, наконец, дал ответ:
— Ты не обижайся на меня, голубчик. Мой долг — говорить как перед богом. Что увидел, то и скажу. Надо готовиться к поминкам. Твой отец отдаст богу душу или сегодня в полночь, когда выходит на прогулку пророк Хыдыр, или на рассвете, в пору, когда гуляют ангелы.
Старик отдал богу душу, не дождавшись рассвета.
И пошли из села в село толки о священной пиале Артык-шиха.
Начиная с того дня, Артык-шиху не нужно было заботиться о хлебе насущном. Об этом заботились, как ни прискорбно в этом признаться, отсталые, удручённые тяжкими недугами близких люди.
Тень дармоеда не показывалась там, где раздавался смех по случаю рождения или свадьбы. Но зато, если в доме лились слёзы или предстояли поминки, какими лёгкими у него становились ноги! Не помня ни одной строки из Корана, он давал убитым горем людям какие-то амулеты и никому непонятную дребедень, требуя за это мзду.
Взмокший от быстрой ходьбы Тойли Мерген и не подумал кликнуть хозяина дома. Ударом сапога он сорвал дверь с петель и ступил в полный мрак. Ничего, он всё равно разыщет этого негодяя, поймает его на месте преступления, В противном случае тот сумеет вывернуться.
Не задерживаясь в передней, где было свалено разное старьё и стояли вёдра, Тойли Мерген ворвался в комнату, содрал с маленького окошка старое одеяло и на какое-то время замер на месте.
Да, дела… Не зря толковали молодухи. Тойли не поверил своим глазам.
У левой стены, прямо на полу, сидела, сжавшись, словно попавшая в сети птица, молодая женщина. От стыда она закрыла руками лицо и плакала навзрыд. Над ней возвышался Артык-ших. Застигнутый врасплох, он стоял, не успев даже продеть руки в рукава халата. Борода у него тряслась, и он тупо озирался по сторонам.
Словом, этот негодяй предстал перед Тойли Мергеном совсем не в том виде, в каком показывался на людях. Обычно он ходил в стёганом халате, а не в этой пёстрой тряпке, накинутой на плечи, и в солидной папахе, а не с голой головой.
Судя по всему, перед самым приходом Тойли Мергена между молодухой и «святым человеком» шла настоящая борьба. Возле дверей валялась его белоснежная чалма. Словно просо, насыпанное курам, раскатились по всему полу бусинки его арабских чёток, с которыми он не расставался ни днём ни ночью.
Тойли Мерген схватил за бороду Артык-шиха и вытянул его на середину комнаты.
— Когда ты прекратишь свои грязные дела? — кричал он Артыку в лицо, не отпуская его бороды. — Я тебя, негодяя, не раз предупреждал. Что бы ты сказал, если бы вместо меня явился муж этой женщины? Что бы ты ему ответил? Вот возьму и отведу вас обоих к нему.
От страха и от боли Артык-ших закатил глаза и брякнулся на колени. Клок его бороды остался и руке Тойли Мергена.
— Тойлиджан! Да буду я твоей жертвой! Убей меня, только не позорь эту невинную женщину! Если ты теперь увидишь меня в этих краях, не быть мне сыном своего отца! Клянусь богом!
— Кто поверит твоим клятвам? Ты последний негодяй, проглотивший собственную совесть!
А бедная женщина, к которой нежданно-негаданно подоспела помощь, почувствовала, будто вырвалась из пасти дракона. Не замечая, что платье у неё на груди разорвано, она подняла с пола свой чёрный цветастый платок, вытерла слёзы и прошмыгнула в дверь.
Артык-ших, увидев половину своей бороды в кулаке Тойли Мергена, застонал.
— Чего вопишь? Грешить не боишься, а наказания испугался! — Только сейчас Тойли Мерген заметил, что у него в руке. Он брезгливо сплюнул и с отвращением выбросил эти жирные волосы. — Ну, чего съёжился, поднимайся, прохвост, чего руками размахиваешь, — не унимался Тойли Мерген… — Я бы мог из тебя кишки выпустить, да не желало мараться. Если сегодня же ты посреди села не сожжёшь эту мерзкую чалму и ненавистный халат и не поклянёшься перед всем народом, что покончишь со своими гнусностями, тогда узнаешь, на что способен Тойли Мерген, тогда поймёшь, что значит быть опозоренным. А сейчас отправляйся на хлопок! Хватит даром хлеб есть! И твоя дневная норма — сто килограммов! Ии грамма меньше!
От срама и отвращения Тойли Мергена мутило. Уже придя домой, он никак не мог успокоиться и даже не ответил на слова Акнабат.
— Всё воюешь со своим дядей? — удивлялась она. — Зачем ты только связываешься с этим ворюгой. Я так даже опасаюсь его. Не посылай ты его на хлопок. Толку от него всё равно не будет. Имени этого подлеца я не хочу слышать в своём доме.
Тойли Мерген молчал. Возможно, он винил себя в том, что не сумел остановить Артык-шиха вовремя, когда тот только ступил на кривую дорожку.
Акнабат, увидев, что муж снова куда-то собрался, забеспокоилась:
— Что же это и чаю не попил, и не пообедал?
— Будут спрашивать, скажешь, что поехал на бахчу.
— Зачем? Арбузов или дынь тебе не хватает? Вон сколько у нас — есть некому.
— Привезу твоих зятьков. Сам их туда отправил, сам и верну.
— Почему же ты должен ехать? Разве нельзя послать кого-нибудь помоложе, ну, того же Нобата?
— Нобат нужен здесь. И потом, я сам хочу посмотреть на их лица, когда они узнают, что снимаю их с бахчевых и посылаю на хлопок.
— А какая им разница — что там, что здесь.
— Разница большая. Там можно епокойно лежать и посасывать сладкую дыню. А здесь придётся работать до боли в пояснице.
— Тут уж ты перехватил, им лежать некогда, — сказала Акнабат и следом за мужем вышла во двор.
— Ладно, ладно, зря не обижу.
— Уж больно ты, отец, подозрительный стал. — Она покачала головой и показала рукой на вещи, привезённые Нобатом из города и сложенные под виноградной беседкой. — Надо убрать, а то пропылится всё, и дождь может пойти.
Тойли Мерген глянул на солнце, клонящееся к западу, и вывел машину из гаража:
— Уберёшь вместе с сыном.
— Ты мне и сына сегодня не показал, — проворчала Акнабат.
— Теперь твой сын всегда будет при тебе. Сиди и гляди, сколько душе угодно!
Тойли Мерген уехал, а жена, прикусив кончик платка, смотрела вслед удаляющейся машине.
— Молодец он у меня, ничего не скажешь! — с гордостью проговорила она.
Вечером, вернувшись с работы, Аман обнял мать и удивился, узнав, что отца нет дома.
— А он на бахчу поехал, сынок, — ответила Акнабат.
— Зачем ему сдались арбузы и дыни?
— Хочет привезти мужей твоих сестёр. Говорит, сам их отправил, сам и верну.
— Да, отец не на шутку рассвирепел, крепко он за родственников взялся.
— Что же поделаешь, родственники всякие бывают, Аманджан, — вздохнула Акнабат и пустилась философствовать. — Если, скажем, некоторые стараются, из кожи вон лезут, чтобы помочь тебе не уронить твой авторитет, то другие тоже стараются — только в другую сторону, хотят извлечь выгоду из родства, из чужого авторитета. Что же после этого делать твоему отцу? Хочешь — не хочешь, а рассвирепеешь.
— Хорошо, если это поможет, поглядим, каков будет результат.
— Ай, о чём ты говоришь! Сколько хлопка ты сегодня собрал на своей машине?
— Отвык я от физической работы… А то бы…
— А всё-таки?
— Пожалуй, около шести тонн.
— Вот тебе и результат!
— Это верно, мама.
— Если верно, на, покроши чурек. Я залью бульоном.
Аман даже не заметил, как съел миску шурпы. Вот что значит весь день проработать на свежем воздухе и, можно сказать, впервые в жизни вернуться домой с хорошо пропотевшей спиной.
— Посмотреть на тебя, так скажешь, что вкуснее материнской шурпы и нет ничего на свете. А, сынок? — сказала обрадованная мать, глядя, с каким аппетитом ел её привередливый сын, и придвинула поближе к нему чайник. — Вот что я скажу тебе, сынок. Если ты окончательно вернулся в отчий дом, то и комнаты этого дома не должны пустовать.
Акнабат считала, видно, неудобным прямо говорить с Аманом о женитьбе, поэтому она так издалека начала.
— А у нас в ауле, не сглазить бы, теперь много хорошеньких девушек, — набравшись мужества, продолжала она.
— Например? — осведомился Аман, решив обратить серьёзный разговор в шутку.
— Например, Джерен, дочь Ораза Кара. Или Гозель дочь Эсена Сары. Или Язбиби, дочь Илли Неуклюжего.
Мать ещё долго могла бы перечислять сельских девушек, если бы Аман со смехом не спросил:
— И кого-нибудь из них ты уже выбрала?
— Конечно! — охотно отозвалась та. — Лично я, сынок, выбрала бы Язбиби. Ни в Гараяпе, ни в Акъяпе нет красивее девушки. К тому же она обходительная и трудолюбивая. Язбиби будет такой же, как её мать. И отец её Илли, хоть и неуклюж немного, но человек он уважаемый, про него не скажешь, что с ним не считаются. И братья у неё хорошие. Работящие парни.
— Ты, мама, до небес расхвалила девушку. Только скажи мне, выбор-то этот при себе держишь, или уже и словечко замолвила?
— А чего мне таиться, конечно, замолвила.
— Ну, и что тебе сказали? Приходите, будем рады?
— Что же они ещё могут сказать?
— Интересно, а что говорит сама девушка?
— Девушку никто и спрашивать не станет.
— Как же так? По-моему, прежде всего надо узнать, что на душе у девушки.
— Что на душе у девушки, спрашивают… ну, как бы тебе это сказать? Скажу, как есть — ты уже, слава богу, взрослый, давно борода растёт. Девушку спрашивают после того, как она залезет к мужу под одеяло.
— Нет, мама.
— Да, сынок. Так было у наших предков, так будет всегда!
— Нехорошо, мама, что так говорит жена Тойли Мергена.
— Жена Тойли Мергена — тоже женщина, сынок.
— Мне ты высказала свои мысли — и ладно. Но нигде больше не говори ничего подобного. Людей удивишь. Это, во-первых. А во-вторых, спрашивать надо не только у девушки, но и у парня. Придётся узнать и у него, любит ли он девушку, хочет ли он на ней жениться.
— Даже если ты обойдёшь весь Мургаб, не думаю, что найдёшь лучше невесту, чем Язбиби. Поэтому, сынок, я и не стала советоваться с тобой, а решила тебя посватать.
— Плохо сделала, мама.
— Да что ты в самом деле? Что же тут плохого?
— Я сегодня видел Язбиби, она в мою сторону и глядеть не хотела. Может быть, именно потому, что ты ходила к её родителям, она и разобиделась на меня?
— Подумаешь, гордячка какая! — рассердилась Акнабат. — Должна бы радоваться, если её за моего сына сватают! Чего ей ещё надо?
— И опять ты, мама, не права. Откуда ты знаешь, может быть, Язбиби любит кого-нибудь.
Мать возмутилась и выложила всё, что было у неё на сердце:
— Ни один парень не может сравниться с моим сыном!
— Это в твоих глазах, мама, лучше меня никого на свете нет, — попытался возразить Аман. — А в глазах Язбиби, возможно, я хуже всех.
— Ай, перестань, сынок! — Акнабат со злости выплеснула на пол остатки чая из пиалы.
— Что ты делаешь, мама, при чём тут пол? Он не виноват.
Не слушая сына, Акнабат продолжала:
— Желаешь ты или не желаешь, а я женю тебя нынешней осенью! Так вот болтаться больше не будешь. И решила я взять себе в снохи Язбиби.
— Давай, мама, договоримся, — не сумев сдержать улыбки, вставил Аман. — Если ты мне дашь немного времени, я избавлю тебя от всех хлопот.
— Свадьба — не хлопоты, сынок. Свадьба — радость.
— Я о теперешних твоих хлопотах говорю.
— А? — Мать только сейчас поняла, что имеет в виду Аман. — Ты о чём толкуешь, ты что же это, и невесту уже себе подыскал? Что за девушка? Чья дочь?
— Папа тебе ничего не говорил?
— Твой папа скажет! Разве ему до разговоров со мной? Воевать с Артыком и Гайли Кособоким он время найдёт, а подумать о собственном сыне — некогда. Ну-ка, выкладывай всё как есть. Чья дочь? Откуда родом?
Аман ответил не сразу. Он хотел дать матери свыкнуться с мыслью о том, что у него уже есть невеста.
— Она, мама, в городе живёт.
— Бог ты мой! У кого же это в городе есть дочь, достойная моего сына? — спросила Акнабат и нервно затеребила концы платка.
— Ты, её родителей знаешь. Отец её был когда-то в нашем районе секретарём райкома. Дурды Салих. Он родом из Сакар-Чага.
— Погоди, погоди. В тот год, когда налетело к нам комаров видимо-невидимо, умер совсем молодой секретарь. Звали его Дурды Салихом. Да ведь это давно было. Так ли уж молода его дочь? Не засиделась ли она в девушках? Как её зовут?