В декабре он съел свою последнюю картофелину. Он долго не решался её чистить, а потом тонко-тонко срезав кожуру сварил. Из очисток приготовил суп, который потом ел три дня. На Новый год он позволил себе одно печенье и маленькую ложечку варения.
В начале февраля он съел последнюю луковицу. Больше ничего “живого” в его запасах не осталось. Правда у него ещё сохранилось немного крупы, полвязанки сухих грибов и несколько банок консервов. Но ведь до возможного появления людей ещё долгих четыре, а может быть и пять месяцев. Каждые две недели он урезал норму. Но сколько можно урезать? Порой чувство голода было столь невыносимо, что Щукин решал: “Всё! Сейчас наемся до сыта, а там будь, что будет!” Каких усилий стоило побороть себя и не делать этого!
К концу апреля он так ослаб, что не хотелось двигаться, только лежать и лежать. Это был первый шаг к гибели и Щукин заставлял себя вставать, чтобы регулярно топить печку, кипятить воду из талого снега и варить какую-нибудь баланду, которую трудно было назвать едой. Многие дела он делал наощупь, лишь в крайней необходимости, экономя батарейки, включал фонарик. Главным источником света были отсветы огня, пробивающиеся из-за полуоткрытой дверцы печки. Регулярные еженедельные помывки, которые вначале осуществлял Щукин, становились всё более редкими. Одежда оставалась давно не стиранной. Щукин осознавал, что дичает, теряет человеческий облик, но уже не было сил что-то изменить.
В мае снег осел, освободив входную дверь. Щукин, надев на себя всё, что мог, наконец, выполз на крыльцо. Яркий свет полярного дня буквально ослепил его. Резало глаза, текли слёзы. Немного пообвыкнув, он нашел в себе силы очистить от снега крыльцо. “Буду выходить дышать воздухом”. Он осмотрелся. На востоке по-прежнему скованное льдом чуть угадывалось русло реки. На юге, куда его взгляд был обращен с надеждой, царило бескрайнее белое безмолвие. Шли дни, но никто не прилетал в брошенный посёлок.
В начале июня бригаде вертолётчиков было поручено выяснить ледовую обстановку на реке Индигирке. Достигнув заданной точки, они начали двигаться вдоль русла реки с севера на юг. На участке между хребтами Черского и Момским южнее устья реки Момы они увидели брошенный прошлой осенью посёлок золотодобытчиков. Их взору предстала большая вымершая деревня: безлюдные домики и подсобные строения, брошенная техника — всё это полузанесённое снегом, скованное холодом уходящей долгой зимы. Это было тяжелое зрелище: люди бежали отсюда, бросив всё, и неизвестно, появятся ли здесь вновь. Но вдруг внимание одного из членов экипажа привлекла струйка дыма из трубы избушки на окраине посёлка. Сначала он решил, что это ему показалось, поскольку совершенно невероятным представлялось то, что здесь есть кто-то живой. Когда весь экипаж убедился в реальности увиденного, командир, уверявший, что сам лично вывез отсюда последнюю группу людей, дал команду на посадку.
Вертолёт приземлился недалеко от избушки. Лётчики, увязая в снегу, добрались до очищенного от снега крыльца, стали стучать в дверь и кричать. Прошло какое-то время, прежде чем за дверью раздался глухой, сиплый голос:
— Ну, наконец-то! Слава Богу!
Дверь отворилась, и они увидали странного худого человека, одетого в грязную потрёпанную одежду, обросшего огромной седой бородой, которая закрывала почти всё лицо. Длинные космы волос вылезали из-под надетой наискосок ушанки. Человек шагнул навстречу лётчику, неловко повис на нём и заплакал. Его пытались успокоить, а он сквозь слёзы всё повторял и повторял:
– Бросили, предатели! Бросили, предатели!
Через несколько часов Щукина доставили в областной центр и поместили в больницу. Ушлые газетчики узнали о случившемся, и скоро в прессе появились статьи под заголовками: “Героический поступок,” “Один в Заполярье,” “Российский Робинзон” и др.
Прошло ещё совсем немного времени, и ещё не успевший полностью оправиться Щукин прямо из больничной палаты попал в камеру предварительного заключения. Оказывается, в прокуратуре нашлись праведники, которые, узнав, как спасся Щукин, усмотрели в его действиях уголовно наказуемое. Следователь, которому поручили вести дело, допрашивал Щукина всего два раза, выяснив всё, что его интересовало. Щукин без утайки рассказал, какие дома вскрывал и что там брал.
— Я не брал ничего, кроме того, что мне нужно было, чтобы выжить. Без этого я бы погиб. Вы согласны? – заглядывая в лицо следователя и надеясь найти сочувствие, спросил Щукин в конце допроса.
Но лицо следователя оставалось беспристрастным.
— Суд разберётся, – ответил он.
Шли месяцы, а суда всё не было. Может быть, следователь выезжал на место, выяснял обстоятельства, допрашивал пострадавших. А может быть, суд был завален делами, и до Щукина просто не доходила очередь. В газетах же развернулись две новые шумные кампании диаметрально противоположного толка. Заголовки одних статей гласили: “Освободить Щукина!”, “Свободу герою!”, “Опомнитесь — он не виноват!”. Другие талдычили: “Закон равен для всех”, “Давайте уважать УК!” и др. Заработки журналистов множились.
Щукин всего этого не знал. Он буквально томился в заключении. Прознавшие об его злоключениях сокамерники его не обижали, даже сочувствовали. Однако Щукина донимала жара и духота, вечно спёртый воздух камеры. Ещё физически слабый он не раз терял сознание. Но главное страдание причиняла уверенность в несправедливости того, как с ним обошлись. “Если меня осудят, живым я отсюда уже не выйду: или сердце остановится, или сойду с ума”, – часто думал он.
Наконец весной, почти через год после его вызволения из полярного плена, состоялся суд. Он был недолгим. Уже в конце дня судья начал зачитывать судебное решение. Текст подчас изобиловал терминами, которых Щукин не понимал. И вот, наконец, финал: “Суд признаёт, что подсудимый Щукин совершил противоправные действия, которые попадают под ряд статей УК РФ. Однако, учитывая, что деяния подсудимого не преследовали корыстные цели, не были совершены с целью обогащения, а были совершены им в силу чрезвычайных обстоятельств, в которых он оказался, а также учитывая, что причинённый им при этом ущерб госимуществу и имуществу граждан незначителен, а также учитывая отсутствие материальных претензий со стороны потерпевших, суд счёл возможным признать гражданина Щукина невиновным”.
Во время объявления приговора Щукин сидел с низко опущенной головой. Руки его дрожали. Когда всё было закончено, он закрыл лицо руками и зарыдал. Сквозь всхлипывания доносилось невнятное: “Предатели! Сволочи!” Назначенный ему адвокат старался успокоить:
— Вы должны быть благодарны Богу за то, что остались живы и там, среди полярной ночи, и здесь, в тюрьме. Шансы выжить и там и тут были достаточно низкими. Но теперь всё позади. Куда вы теперь?
— Где-нибудь пересплю, а завтра быстрей домой.
— Где же вам заночевать? Знаете что... давайте ко мне. У меня большая квартира. Места хватит.
Утром адвокат застал Щукина стоящим у окна. Была весна, и восходящее солнце ласкало его худое, небритое лицо.
— Ну, как спали? Какие планы? У меня к вам предложение. Задержитесь здесь на несколько дней. Мы подготовим и передадим в суд исковое заявление. Меня так возмутило всё, что произошло с вами, что я просто считаю своим долгом наказать виновных. Тех, кто бросил вас больного, а также тех, кто вынудил провести несколько месяцев в тюрьме явно невиновного. Позже вам придётся прибыть в суд в качестве истца.
— А пошли они все на ..., – грязно выругался Щукин. – Пусть их Бог накажет! Не буду писать никаких заявлений. Постараюсь улететь первым же самолётом, а сюда в жизни не вернусь. Я очень соскучился по дому, по матери, а потом.... пришло время сажать огурцы.
– Что, что???
— Да, пришло время сажать огурцы.
Щукин улыбнулся, наверное, в первый раз за многие месяцы.
1999 г.
ИЗБИЕНИЕ
Лишь через неделю, когда следы побоев почти прошли, к Иванову допустили адвоката.
– Я прежде всего настаиваю, чтобы привлекли к ответственности сотрудников милиции, избивших меня, – возбуждённо начал разговор Иванов. – Что это за демократические порядки? Если я провинился, докажите это, судите, и я понесу наказание. А тут на моё требование вызвать адвоката меня, лежащего на полу в наручниках, зверски избивают ногами. В общем, чуть не убили. Убедительно прошу вас, сделайте что-нибудь, чтобы наказать негодяев.
– Это очень трудно. Избивавшие, конечно, откажутся это подтвердить. Судебная медэкспертиза сейчас уже будет малоэффективна. А если что и обнаружит, то они будут говорить, что вы оказали сопротивление или были пьяны и т.д. Шансы нулевые. Мы ничего не сможем доказать.
– Ну попытайтесь, пожалуйста!
– Повторяю – это практически невозможно. Но вы хотя бы запомнили своих обидчиков в лицо?
– Нет. Все они были, как мне показалось, на одно лицо.
– Может быть, какие-нибудь особые приметы или назывались имена?
– Нет, к сожалению. Я ведь после первого удара уже оказался на полу. Что тут рассмотришь? Старался по возможности закрыть голову руками. Так что, нет и нет...хотя впрочем..., – Иванов нагнулся к уху адвоката и перешел на шёпот.
– Ах вот как! Это уже что-то. У них круговая порука. Но я знаю одного принципиального человека в их райуправлении, который мог бы... Что же, попробуем.
Через несколько дней в отделение милиции, где избили Иванова, пожаловала группа офицеров. Пожилой полковник, видимо, старший среди них, приказал капитану – начальнику отделения –- построить личный состав. Не объясняя целей своего визита, полковник медленно прошелся вдоль строя, ничего не понимающих милиционеров, осматривая каждого с головы до ног. Затем спросил:
– Ну, кто добровольно признается в избиении арестованного Иванова в ответ на его требование вызвать адвоката и объяснить причину ареста?
– Нет, не было такого, клевета, – прокатилось по шеренге.
За честь подчиненных решил вступиться начальник отделения.
– Товарищ полковник! Около двух недель назад мы действительно задержали некого Иванова за нарушение общественного порядка. Он был вдребезги пьяный, не мог стоять на ногах, всё время падал, в результате чего и ушибы, а потом проспался и начал жаловаться. Клевета всё это. Да мои орлы...
– Ладно, посмотрим. Личный состав, снять сапоги! – приказал полковник.
– Милиционеры сели, ничего не понимая, не зная, что делать дальше, смущённо переглядываясь: “Что за шутки у полковника?” Однако тот был серьёзен и, видя замешательство, приказал:
– Выполнять!
– Милиционеры нехотя разулись. Полковник пошел вдоль ряда, брал каждый сапог в руки и внимательно рассматривал. Когда очередь дошла до сапог веснущатого сержанта, полковник спросил:
– Ты хозяин? – услышав утвердительный ответ, продолжил. – Женат?
– Да, – заливаясь краской ответил сержант.
– И тебе не стыдно с такими ногами ложиться с женой? Мой их чаще!
Послышался хохот.
– Вы еще посмеетесь! – мрачно сказал полковник и продолжил обход. Одни сапоги он рассматривал особенно внимательно. Поставил на пол и подозвал капитана.
– Ложитесь на пол и прочтите, что написано на штрипке.
Капитан в недоумении замер.
– Ложитесь, ложитесь, смелее!
Кряхтя и краснея под любопытными взглядами милиционеров, капитан неуклюже лег на пол и прочел: РОК.
– Что это такое? – строго спросил полковник.
– Это сокращенно: Рокотов Олег Константинович – наш старший сержант. Вон сидит. А что?
Полковник подошел к Рокотову.
– Можно считать доказанным, что вы участвовали в избиении Иванова. Он, сбитый на пол, прочел эти буквы на незаправленной штрипке вашего сапога. Пьяный до невменяемости, – это для вас, капитан, – не смог бы прочесть, и тем более запомнить. Кто был тогда с вами, Рокотов? Я легко могу установить это по графику дежурств. Но, может быть, вы мне поможете?
Рокотов молча показал на двух соучастников избиения.
– Всех трёх арестовать! – приказал полковник. – Всем обуться, кроме Рокотова. Ваши сапоги пойдут в качестве вещдока в деле об избиении. Увести арестованных!
– А как же я? – взмолился Рокотов, указывая на свои ноги. – Так, разумшись?
– Ничего. Доберетесь до КПЗ и так: тут недалеко.
– Ну а вам, капитан, думаю недолго носить погоны. Сознательно покрывать своих подчиненных, нарушивших законы, – это тяжкое преступление. Вы скоро в этом убедитесь. Жду вас завтра в 8.00 в управлении с правдивым изложением фактов по избиению Иванова.
1998 г.
Настоящий полковник
“Катюша, милая! Извини, что так долго не писала. На это были разные причины. О них как-нибудь расскажу подробно. Сразу хочу тебя поблагодарить. Ты сама знаешь, за что. Мой бизнес, наконец, начал набирать обороты. Я теперь настоящая бизнес-вумен. Твоя помощь была просто бесценна!
Ещё одно дело. По твоему совету стала искать себе спутника жизни по Интернету. Тут начались просто чудеса!
Начну с самого начала. “Работа” эта оказалась не из лёгких. Прежде всего исключила всех, кто моложе пятидесяти, и тех, кто не имеет серьёзных намерений. Потом отсеяла тех, кто без диплома и не внушающих доверия. В общем, осталось человек двенадцать. В конце-концов, остановилась на одном. Назвался Николаем. Полковник в отставке, вдовец, без детей. Прошел и Афган и Чечню. Человек мужественный. Много повидал, наград множество. К тому же оказался земляком – свердловчанином. И вот что интересно: рассказывал о Свердловске, окрестностях всё то, что мы со Степаном вместе повидали, когда женихались. Рассказ у него такой складный, всё как-то душевно... Вот я и подумала: а почему бы нет? Видно, человек серьёзный. Такой мне может стать хорошим помощником в бизнесе. Попросила фото, получила и ... обомлела! Это же мой Степан – негодяй! Конечно, постарел. Но те же памятные родинки на лице. Понятно стало, почему мне оказались так знакомы его лирические описания природы и многое другое.
Ну, ты подумай, какая наглость! Он так убедительно рассказывал, как всю жизнь мотался по гарнизонам и как героически воевал. Я ведь знаю, что он ни дня в армии не служил. Стало ясно: остался таким же проходимцем, как и был раньше и имя своё настоящее потому скрывает.
Мне было очень горько. Могу ли я забыть, как совсем скоро после нашей свадьбы стал руку на меня поднимать, чуть ли не на глазах у меня направо и налево изменял и пьянствовал. И как однажды, после очередных побоев, я ушла от него, так и не сказав, что жду ребёнка.
Всё это заново прошло перед глазами. Поплакала я, конечно. Но как мы, бабы, отходчивы, мягкотелы! Через какое-то время начала думать: да ведь я тоже своего настоящего имени не назвала. А то, что представился полковником, так хотел привлечь внимание. Ну кого сейчас может заинтересовать инженер? Может, он всё же изменился? Как пишет, на склоне лет хочет покоя, иметь хорошую семью... Ведь у нас с ним дочь и уже двое внуков! Может быть, все сложится...
Мой “новый знакомый” тоже попросил фото. Я теперь имею возможность хорошо следить за собой и выгляжу вполне прилично для 47-летней женщины. Всё же послала ему фото миловидной женщины моего возраста – взяла из журнала. Почему так поступила? Боялась, что он узнает меня и испугается. А так даже хорошо: встретимся и тут... сюрприз. Он получил фото. Ответил, что я похожа на его покойную жену, которую он очень любил. Что делать? Я в растерянности. Он просит о встрече. Согласиться? Или послать к чёрту? Любимая подруга! У тебя светлая голова. Посоветуй, как быть?”
...Оставалось приблизительно полчаса езды. Степан побрился, сбрызнул лицо одеколоном. Еще раз взглянул в зеркало и довольный собою вышел в тамбур, чтобы закурить. Достал фотографию, полученную по интернету, и опять подумал: “Очень симпатичная! Жаль, что видно только лицо. Начал представлять себе, как по приезде со станции позвонит по сообщённому ему телефону и за ним пришлют машину. Интересно, какую? Ведь она не из бедных – конечно иномарку. Потом тёплая встреча, шикарный обед с коньяками высших марок, а затем они пойдут в спальню и он будет её раздевать, медленно смакуя, а она стыдливо краснеть. Ах, как он любит этот процесс! А дальше бурная ночь со вздохами и стонами”. От этих сладостных мыслей невольно зашевелилось его мужское достоинство.