Но при повторении соитие становится общественным явлением.
Опасность соития в том, что оно соединяет попарно, спаривает.
Соитие как таковое не имеет отношения к обществу: с обществом соотнесено рождение. Пускай рождение — общественное событие, но ведь коитус и беременность не разделены непроницаемой перегородкой; и хотя человечество додумалось до этого не сразу (для этого потребовалось, чтобы возникли племена скотоводов), все равно — стадо прирастает от объятий.
Если вы хотите прийти в царство вашей мечты, нужно отнестись к ней с сыновней покорностью. Кто в поступках руководствуется собственной волей, воображает себя творцом своих дней, кичится способностью принимать решения, тому неведомо влияние мира, который был до него и подчинил его своей власти, своему порядку. Отказываясь быть рабами смешных порывов, такие люди понемногу отсекают все связи с жизнью, которая все слабее теплится в них, сбиваются со своей тропы и скатываются в смерть, хотя дыхание еще освежает их, а кровь омывает их жилы.
Это призраки.
Следствие I.
Призраки еще более подвержены соблазну, чем живые.
Следствие II.
Серьезны зачарованные звездами. Это видно в глубине их глаз. Они больше не испытывают желания. Они больше не стряхивают с себя чар.
Аргумент IV. Судьба — это повествование о жизни, которой нельзя избежать.
Пример: материнский язык (влияние родного языка — это судьба).
Следствие. Так же как наше имя, судьба наша (то есть повествование, спеленавшее нам душу так туго, что перекрыло ей некоторые возможности) — это история, уготованная нам нашими партнерами-исполинами, теми, кто зачал нас в объятии во время сцены, при которой нас еще не было, хотя мы-то всегда воображаем, будто что-то все-таки успели подсмотреть.
Рано или поздно нам следует выбрать себе имя и написать рассказик, отдельный от этого навязанного нам повествования, которое остается при нас только до тех пор, пока мы не обретем свои мысли и свой язык.
Это мы и называем нашей жизнью.
Жизнь каждого из нас — не какая-то там по счету попытка любить. Это единственный опыт любви.
Какова связь между говорящими существами? Всего ничего, капля смысла, капля осмысленной надежды, капля меланхолии.
Какова связь между живыми существами, имеющими половые признаки, рождающимися и умирающими, которые воспроизводятся через личную смерть и посредством невидимой для них сцены? Не только речь, иначе они превратились бы в фантомы, не только смерть, иначе они превратились бы в трупы, не только мужское наслаждение от спаривания, иначе они превратились бы в животных.
Остается любовь. Она и есть этот невыразимый и невидимый остаток. Отсюда два табу: на речь и на свет.
Невыразимая: речь под запретом.
Невидимая: табу на то, что доступно зрению.
Аргумент V.
Личность — это не состояние. И не отпрыск рода. Наша индивидуальность не заложена на уровне атомов. На этой земле не предполагается никакая психология. Стать индивидуальностью — значит желать, сопротивляться, без конца и без передышки рваться на части. Все больше утрачивать цельность.
Личность — это разорванная завороженность.
Не умиротворенная — разорванная.
Существует два мира: социальный и асоциальный (культурный и естественный, человеческое начало и животное).
В Китае император был всем на свете — и в то же время просто человеком. Поэтому Древний Китай так потрясла любовь, которую испытал император Сюань-цзун к Ян Гуйфэй[78].
Почему эта любовь обрела скандальную славу?
Если император предпочитает империи проститутку, все общество ввергается в хаос.
Даже более того: история гласит, что Ян Гуйфэй заставила Сюань-цзуна забыть не только о государстве, но даже о любви к чтению, а также об удовольствии находиться среди образованных людей.
Конфуций, будучи мандарином, олицетворяет общество — и в то же время это просто человек. Так же и Платон (будучи философом) олицетворяет пайдейя[79] и «Законы» и «Республику», и в то же время это просто человек.
Se-ducere — это уводить в сторону. Из одного мира в другой. От выразителя общественного мнения к кому-то другому. Субъект — это чужак, неизвестная точка, недоступная другому.
Субъект — это забывший самого себя. Невидимый, неслышимый.
Субъект — это вообще ничто.
Это непроизносимо, поскольку это тот, кто произносит.
Это нечто нематериальное: промежуток между завороженным и сбросившим чары.
Человек желающий менее материален, нежели человек нежелающий.
Пусть современный человек не заблуждается: в наше время «я» — это полностью укрощенная иллюзия, возможности которой, как никогда прежде, подогнаны под стандарт, один и тот же для всех.
Наш век изобрел «мировые» войны, «глобализацию», международное право, спутники, статистику, зондирование, аудиметр[80].
Никогда еще коллективное моделирование не поражало так жестоко наши пределы.
Чувственное, телесное, пищевое, слуховое, зрительное, промышленное закабаление распространяется и во второй раз в истории человечества становится общим для всей планеты.
Единым — как на его заре.
Но однородный лед многонационального человечества еще не полностью однороден, по нему проходят трещины. Расколотый лед, сталкивающиеся обломки, сосульки, тягучая вода, что-то среднее между желе и жидкостью: мы входим в сомнительную зону.
Пока внезапно не наступит новое обледенение.
Аргумент VI.
Совершенно завороженный: животное начало.
Сбросивший чары: человеческое начало.
Ни тот ни другой.
Получеловек-полузверь.
С самой зари (это шаман).
Все, кто пережил войну, описывают момент накануне ее окончания, идет ли речь о поражениях или победах; это дни, когда все неустойчиво, когда хаотичность интересов приводит к всеобщей безучастности, когда власть оказывается на грани анархии, аморфности, когда даже жестокость бессмысленна и бессистемна. Момент, когда все рушится, момент общественного или, скорее, антиобщественного энтузиазма. Это центральная точка внутри циклона человеческого воспроизводства: в ней воцаряется странный покой. Полнейшая депрессия в глубине бездонного хаоса.
Это крайнее освобождение от чар.
Тот, кто не капитулирует, может рассчитывать лишь на оскорбления. Но альтернатива ему — только политическое перевоспитание. Правильная душа в правильном теле, в правильном языке.
Мне больше нравилась жизнь неустроенная, независимая, сложная, незаметная. Я избегал должностей, бесплатных приглашений на концерт, в театр, в оперу, в кино, я избегал важных постов, почестей, чтобы избежать пожирающих время обязательств, которые они за собой влекут; обязательств, в которые они облекают выходные дни и вечера, согласно великому принципу римского права do ut des, священному принципу «услуга за услугу». Малейший знак отличия вводит вас в иерархию и устанавливает над вами надзор общества — или, во всяком случае, вызывает у вас такое ощущение. Если вы пользуетесь известностью, вся ваша жизнь привязана к зеркалу, вы оказываетесь в пугающем плену у себя самого. Понемногу все творческие силы начинают работать на образ, который следует поддерживать. И разумеется, от публичных выступлений у меня пересыхает в горле, так что меня еле слышно: публика — это вымысел, с его помощью общество достигает нормальности и замыкается в рамках образца, которое оно само для себя создало, а потом этот образец мало-помалу начинает на него давить.
Нет живой жизни, кроме личной; нет наготы, кроме как в отказе от образа; нет желания, кроме основанного на ежеминутном взаимном согласии, обновляемом на заре или в сумерках и свободного от постороннего взгляда и от своего собственного и даже от мысли о своем взгляде. Более того, нет личной жизни, которая не отсекала бы от себя в какой-то мере всех языков, общенародных, устных языков, межчеловеческих.
Нет другой власти, другого достоинства, другой роскоши, кроме достигнутой вами непредсказуемости, потому что непредсказуемость подрывает вашу зависимость от других, которая носится в воздухе, разбрасывая вокруг свои ветви, лианы, семена.
Гордость в нас — от хищника: самоутверждение толкает на прыжок, не подвластный ни прогнозам, ни силе тяготения, ни месту. Семейство кошачьих сведет с ума кого угодно. Никогда не знаешь, где они. Захватив сад и дом над рекой, черный котенок с белым пятнышком на лбу, повелитель Ионны, отдыхал на покрытом лиловым бархатом табурете перед роялем, и вот он уже крадется по карнизу, лезет по водосточному желобу и наконец исчезает на шиферной крыше. Чувствую что-то теплое. Наклоняюсь: он тычется лбом мне в щиколотку. Как он это делает? Молча.
Любовь — это больше чем обмен, чем обоюдная привязанность, чем взаимовлияние, чем психологическая связь. Она берет свое начало в том, что предшествует всякой речи, в коротком замыкании, завороженности, зле, из которого она вырывается. Любовь — это путешествие, которое разлучает с родней и привязывает к другому, привязывает по-другому, — она не просто поглощает, она завораживает.
Как бы то ни было, в прошлом у нас Египет.
«Рабами были мы» на иврите звучит как Avadim Ainou. Этими словами — «Avadim Ainou» — начинается Пасха. Это ответ ребенку, задающему вопросы о тьме.
Avadim Ainou.
Айны говорили: «Полная тишина, которую соблюдают, чтобы ловить рыбу, — это песня. Это песня рыб. Так охотники подманивают их к лодкам и ловят в сети, потому что поют им песню тишины».
Свойственный любви прилив сил происходит скорее от тревоги пополам с восхищением (завораживающей и освобождающей от чар, говорящей и лишающей дара речи), которую она несет с собой, чем от недолгих вспышек телесного удовольствия. Любовь — это иллюзия, она чарует женщин и мужчин не столько жаждой удовольствий, сколько elation[81] изумлением, взлетом, парением.
Я упомянул краткое затишье, мертвый интервал перед концом войны, когда все неустойчиво, когда даже жестокость теряет ориентиры.
Наивысший взлет напряжения и полное его падение словно соприкасаются, смыкаются.
От едва заметного торможения лифта перед остановкой на нужном этаже сердце вздрагивает.
Сначала сердце в груди вздрагивает без причины, когда кабина лифта просто остановилась.
Затем открывание двери на освещенную площадку: уже не преждевременное, не опережающее, но всегда слегка запаздывающее, тревожащее и бесшумное.
Глава двадцать четвертая
Суд Ханбури
Любовь — это отсутствие выбора. Любовь с первого взгляда — это завороженность ударом молнии, временное измерение которого — продолжительность вспышки.
Выбор среди женщин и мужчин касается только брака. Здесь решающий голос принадлежит обществу; более того, общество рождается в институте брака. Речь идет о функции. В наиболее древних формах мифа, аналогичного тому, который мы называем «Суд Париса», упоминаются три луны (новолуние, полная луна, луна на ущербе).
Затем мужчина должен выбрать между тремя женщинами (юной, в расцвете детородного возраста, старой).
И наконец, женщина должна выбрать между тремя мужчинами (мужем, сыном, братом).
Ханбури имеет возможность спасти жизнь лишь одного из троих стоящих перед ней мужчин. Она дрожит. Она поднимает глаза.
Сначала ее взгляд падает на мужа. Затем она смотрит на сына. Наконец на брата.
И все же она решает спасти брата.
Она объясняет свой выбор. Повернувшись к мужу, она берет его за руку и отпускает ее. Она говорит:
— Я могу соединиться с другим мужчиной.
Повернувшись к своему ребенку, она гладит его по щеке и говорит:
— Я могу выносить другого ребенка.
Повернувшись к брату, она говорит:
— Я не могу воскресить наших умерших родителей, чтобы заставить их зачать мне нового брата.
Так решила Ханбури, какого мужчину предпочесть.
Загадка содержит столько ответов, сколько пожелаешь.
Индийский ответ прекрасен. Женщина говорит: «Только с братом я могу говорить о прошедшей поре моего детства. Мужу всегда будет неведома та девочка, которой я была. Дитя, выношенное мною в моем чреве, мечтает только о том времени, которого я не увижу».
Какую женщину должен выбрать мужчина?
Гера — это домашний очаг, самая близкая женщина, мать, бабушка. Афина — это война, самая далекая женщина, экзогамная, девушка, захваченная силой. Афродита — женщина прекрасная, зрелая, плодовитая, полная, детородная. Та, кого доисторические авторы неправомерно называют Венерой, а американцы смехотворным именем Звезда.
Нам трудно представить, что, когда мы говорим об освобождении от чар, имеется в виду что-то вроде развенчания знаменитости.
Самые прекрасные мифы зловещи, потому что отдают предпочтение правой руке и будущему.
Группы разговаривают на языке, который сами изобретают, отмежевываясь от других групп. Языки никогда не бывают личным творчеством. Их употребление никогда не бывает индивидуально. Повествование на любом языке, а вслед за ним мифы, на нем основанные, никогда не говорят об отдельном человеке — всегда о группе; эта группа властвует над роженицей и вплетает свой голос в голос каждой матери, которая представляет себе, что ее новорожденный младенец уже говорит от лица этой группы: недаром же его черты повторяют черты отца и на него давит непререкаемый авторитет отца его матери, женщины, которая произвела его на свет.
Следует понять социологическую роль мифов, дающих предписания.
Повествователем мифов никогда не может быть один человек.
Это всегда группа.
Это всегда группа, пережившая охоту, которая формирует группы: охоту одной группы на другую (войну).
Любовь — это личный враг войны.
Для общества асоциальность (отшельничество) или общество двоих против всех (неженатая, бездетная, неприметная пара) — враги.
Любовь — это отношения между людьми, в которых общество не бывает посредником. Любовь есть внутренняя мысль, где коллективное «что люди скажут», докса[82] не фигурирует в качестве третьего лица. Потому-то с точки зрения всех мифов любовь представляет собой негативную сцену.
Любовь — это антиобщественная связь.
Главная мораль на свете: счастливой любви не бывает.
Само собой, это неправда: главная мораль никогда не бывает истиной. Или, вернее, общественная мораль противоположна правде отдельного человека. Общественная мораль изначальна. Она диктует каждому обновляющему и продолжающему ее элементу следующую заповедь: между людьми не может быть никакой связи, посредником или организатором которой не было бы общество.
Общество, которое изобретает или открывает свое собственное путешествие (мифическое, затем героическое, затем историческое, затем национальное и т.д.), мыслит любовь как испытание, из которого следует выйти победителем. (То есть поставить любовь на колени, сделав ее или смертельной, или невозможной, или несчастной.) Точно так же группа должна преодолеть на какое-то время свою прожорливость, чтобы сплотиться, сохраниться, функционировать, выжить, не только самовоспроизводясь, но и упрочивая генеалогические и иерархические связи, которыми не управляет биологическое воспроизведение. Трагический конец влюбленных был на протяжении тысячелетий единственным happy end для любой группы; ей всегда был предпочтительнее брак мужа и жены и чтобы вся родня и супруги пребывали в добром здравии, то есть чтобы коллективная стратификация была соблюдена.