Однажды он встал — он кричал во сне, сказала Джеральдина, — и даже дошел до балкона, чтобы закурить, и увидел, как железное кружево балконов напротив разгорелось белым огнем, и толпа закричала: Теперь Смотрите, Как Он упадет, — он стоял, дрожа в холодном ночном поту, пока спичка не обожгла пальцы. Джеральдина вышла и помогла вернуться в комнату.
«Я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе[55], — думал Рейнхарт, осторожно зажигая сигарету, — но путь усеян. В маленьких гостиницах возле автобусной станции люди сгорали, сидя в вытертых креслах. Друзья, на помощь, я ведь только ранен».
Рейнхарт допил бурбон, принял душ и оделся. Несколько минут он простоял перед зеркалом в ванной, стараясь увидеть, как от тика подергивается веко у него на глазу. Через месяц ему исполнится тридцать. Слишком скоро, подумал он. Но слишком скоро — для чего?
«Земную жизнь пройдя до половины, — молча продекламировал он, — я очутился в сумрачном лесу… утратив правый путь…»[56] Он вытянул перед собой руку и увидел, как пожелтелые пальцы поднялись на невидимых проволоках; веко отсчитывало их в размере «раз-два», почему-то напоминая об ангельских крыльях. «В глубине полночной чащи…[57] Да, действительно, — подумал Рейнхарт; он снова почувствовал хлопанье крыльев. — Чей давний ужас в памяти несу»[58]. Уингдейл — Долина крыльев.
Он вышел на лестницу, без всякого удовольствия вдыхая воздух, душный от запаха растений…
«Пасторальная» звучала в квартире Богдановича.
«Что мы тебе сделали?» — написала она ему. Она прислала их фотографию с адресом — чтобы носил с собой на случай, если вдруг умрет. Письмо с фотографией пришло из Чикаго. Она думала, что беременна от женатого мужчины, и собиралась сделать аборт. «Ты мог бы убить себя и нас, и это было бы почти то же самое. Я жила ради тебя, клянусь, вот как со мной это было».
(И здесь мы вышли вновь узреть светила.)[59]
Он стал спускаться, сжав одну руку в кармане брюк, а другой крепко держась за перила.
Спустившись на один марш, он наткнулся на бородатого человека в синем фермерском комбинезоне, — человек лежал на площадке, опершись на локоть. Человек посмотрел на него снизу блестящими глазами сумасшедшего.
— Как поживаешь, старик? — спросил он, когда Рейнхарт направился к следующему маршу.
— Хорошо, — сказал Рейнхарт. — А ты как поживаешь?
Человек засмеялся пародийным негритянским смехом и стиснул удивительно белые передние зубы.
— Плохо, — сказал он, — плохие новости, оттого и плохо. Сигарета есть?
Дверь Богдановича открылась, и оттуда вышла девушка лет двадцати пяти, худая, темноволосая, с маленькими черными глазами и длинным бледным лицом. Она напомнила Рейнхарту писаря-гомосексуалиста, однажды подкатившегося к нему на базе морской авиации Анакостия.
— У нас тут есть сигареты, Марвин, — сказала она бородатому.
Рейнхарт посмотрел на нее. На ней была офицерская рубашка защитного цвета, брюки и коричневые сандалии.
— У меня есть, — сказал Рейнхарт. — Тебе дать?
Марвин взял сигарету и снова рассмеялся негритянским смехом, оскалясь на девицу.
Рейнхарт поглядел на них и увидел, что у всех у них — у Богдановича, девицы и безумного Марвина — то, что милая Наташа любила называть Философским Взглядом: они обкурились и мирно торчали. Из-за Наташи он мгновенно проникся любовью к ним.
— Вы где обитали? — мягко спросил его Богданович.
— Ну… — сказал Рейнхарт. — В Нью-Йорке.
— Разумеется, — сказал Богданович тоном человека, изящно возвращающего комплимент.
Рейнхарт поклонился.
— Скажите, — спросил он их, — вы знали Наташу Каплан?
— Разумеется, — сказал Богданович.
— Разумеется, — сказал Марвин. — Я знал.
— Нет, правда, старик, вы знали Наташу?
— А почему бы и нет? — спросил Марвин.
У всех сделался задумчивый вид.
— Она в Уингдейле, — сообщил им Рейнхарт.
— О, — одобрительно произнесли они и кивнули.
— Марвин, ты был в Уингдейле, — сказала девица, — ты знал ее?
— Когда я был в Уингдейле, — сказал Марвин, — слушайте… когда я был в Уингдейле… — Он закрыл глаза и подвигал головой из стороны в сторону. — Я там ничего… ничего… не знал!
Все опять кивнули.
— Но в горе… в горах, старик… я все знал.
— Да, — откликнулся Богданович.
— Истинно, — сказал Марвин. — Верьте мне.
— Разумеется, — сказал Богданович.
Марвин переводил взгляд с лица на лицо и остановился на Рейнхарте.
— Старик, — сказал он, — это была не Калифорния. Никаких волосянок. Никаких титек-тятек, мексиканских бензиновых голощелок, пластиковой супермаркетовой фигни. Ни драйв-инов с толстыми бабами. Ни вежливых полицейских-убийц. Ни продавцов орегано. Ни Норт-Бича. Ни Саут-Бича. Ни Бич-Бича[60]. Ничего такого не было… Думаешь, было?
— Нет, — сказал Рейнхарт. — Не могло быть.
— Не могло быть, — подтвердил Марвин. — Не могло быть. И не было.
— Это была Калифорния духа, — сказала девица.
— Ей-богу! — Богданович с расширенными в изумлении глазами шагнул вперед. — Какая бы это была Калифорния! — Он поднял руки, нарисовал ими в воздухе ящик и развел ладони, показывая его размер. — Смотрите. Это ваш дух, сечете? И здесь он весь серый, он нигде, он только сухой и голый, и страшные трипы. А здесь, сечете, на Западном краю берег, и накатывает белый прибой. И синие и фиолетовые острова, и высокая холодная гора, и леса, устланные хвоей. И апельсиновый сок в пустыне.
— И апельсиновый сок в пустыне, — со вздохом повторила девица. Она поднесла ладонь ко рту и сладостно застонала.
— Там, старик. На краю той сухой волосатости, на другой стороне скелетов и ветродуев и ужасных соляных равнин, на дальнем конце плохих трипов — вот где Калифорния духа.
— Да, — сказал Марвин. — Расскажи еще! Расскажи еще.
— Там ничего, старик, кроме миль океана, и прерий, и пастбищ, и целого Сан-Франциско, и славного Лос-Анджелеса. И ручьи в каньонах с форелью, и тучные коровы, и бархатные зеленые холмы духа, зеленые и душистые.
— Да, — сказал Марвин.
— И рыбацкие лодки духа, — сказала девица.
— И устрицы духа. И планерные состязания духа.
— Мотоциклы духа. Чайна-тауны духа.
— И китайцы духа.
— И вино духа, — сказал Рейнхарт.
— Да, старик! — восторженно подхватил Марвин. — И вино духа!
— Окленды духа.
— И Уотсонвилли духа.
— И скалы, и тюлени, и серные ванны духа. На западном краю твоего духа, старик. Все это, старик.
— И светская публика, старик, — сказал Марвин.
— Светская публика, — повторила девица, тоже со сладостным вздохом.
— Да, — сказал Богданович.
— У нас были еноты, — сказал Марвин. — Ночью — еноты.
— Еноты духа, — лениро сказал Рейнхарт.
— Это в жопу, — сказала девица.
— Да, — сказал Марвин. — Еноты клевые, но еноты духа не такие клевые.
— Ах, — сказала девица, передернувшись и застонав от отвращения, — противные еноты духа.
— Это самый худший вид енотов, — с ученым видом объявил Богданович. — Губительные мелкие еноты духа.
— Они в Калифорнии духа? — со страхом спросила девица.
— Нет, — сказал Богданович. — Еноты — это реальные еноты.
— Слава богу, — сказала она.
Рейнхарт закрыл глаза и увидел шерстистых зверьков из вчерашней ночи — живяков духа.
— Как вы сюда попали? — спросил он Богдановича.
— Кто знает? — ответил тот.
— Как? — сказал Марвин. — Как попадают в Калифорнию, старик? Море, небо, воздух.
— Здесь не Калифорния, Марв, — мягко поправила девица. — Это Луизиана.
Марвин с тревогой вскочил на ноги.
— Луизиана, — воскликнул он. — Луизиана! Едрена мать, здесь нельзя быть. Надо убираться отсюда.
— Луизиана — это где Новый Орлеан, — объяснила девица. — От этого никуда не денешься. Калифорния была в другой раз.
— Правильно, — согласился Марвин. — В этом все дело, да?
— Да, — подтвердила девица.
— Слушайте, — немного погодя сказал Рейнхарт, — где тут можно человеку заправиться?
— Чем заправиться? — спросил его Богданович.
— Чем заправиться? — слабым голосом повторила девица.
— Да, — сказал Марвин. — Как это — заправиться?
Они смотрели на него сердито.
— Все спокойно, — сказал Рейнхарт. — Я не легавый. Интересуюсь, где заправиться травой.
— Мы не в курсе, — сказал Богданович. — Ни она, ни я, никто.
— Эй, Богдан, — сказал Марвин. — Что это ты заладил — никто да никто? Что еще за заходы?
— Я не знаю, — сказал Богданович, отвернувшись от Рейнхарта, — люди так говорят. Это как бы дает представление.
— Да уж, дает, — сказал Марвин. — Ты, значит, есть, она есть, а дальше никто. Это значит, я почти никто.
— Это я и хочу обрисовать, догоняешь?
— Я всегда почти никто, — сказал Марвин. — И днем никто, и ночью никто.
— Марвин — аутсайдер, — пояснил Богданович.
— Понятно, — сказал Рейнхарт. — Ну, до встречи.
— Вы куда направляетесь? — спросил его Богданович.
— Думал пойти прогуляться.
— Я иду в прачечную. Хотите проводить?
— Разумеется, — сказал Рейнхарт.
Они оставили Марвина и девицу слушать «Пасторальную» и вышли на улицу. Теперь, в конце дня, там были люди — шли от автобусной остановки к Французскому рынку. Торговцы фруктами толкали свои тележки с криками, которые были какой-то смесью сицилийского наречия с песнями негров-рабов.
«Клупника tutti сиат[61]».
Купили каждый по пакету, у старика с крашеными бачками.
— Спасибо, папаша, — сказал Богданович.
Жуя большие сладкие ягоды и отирая густой сок с губ, они шагали к Декатур-стрит.
— Ах, старик, — сказал Богданович. — Клубника.
По набережной шли со смены портовые грузчики, бары и пивные были полны. Проходя мимо «Портового бара», они увидели, как низенький толстый кубинец ударил кулаком по стеклу электрического бильярда и со злобным торжеством смотрел на осколки и свою окровавленную руку.
— Chingo su madre[62], — сказал он.
Из глубины бара донеслись стоны и проклятия. Музыкальный автомат в кабаке на углу Сент-Филип-стрит играл «Иди, не беги».
Богданович сделал короткую перебежку поперек тротуара и круто повернулся к Рейнхарту с яростными глазами, потрясая пакетом.
— Chingo su madre, — произнес он. — Хотел бы я это сделать.
— С вашей матерью? — осторожно спросил Рейнхарт.
— О нет, нет, нет, старик. С моей матерью! С моей бедной старушкой-матерью! Нет, я хотел бы бросить это миру — Chingo su madre!
— Я тоже хотел бы, — сказал Рейнхарт.
— Но если брошу, мир скажет: «Что?» Мир скажет: «ЧТО ТЫ СКАЗАЛ ПРО МОЮ МАТЬ?»
— И вы получите по полной, — согласился Рейнхарт.
— Мир содрогнется, треснет, распахнется, и крышка мне, и мир скажет: «ЭТО ТЕБЕ ЗА ТО, ЧТО ТЫ СКАЗАЛ ПРО МОЮ МАТЬ».
— Так трусами нас делает раздумье[63], — заключил Рейнхарт.
— Марвина оно трусом не делает, — сказал Богданович, когда они свернули на Елисейские Поля. — Он так и не научился страху. Но он платит, старик, все время платит.
— По нему видно.
— Да, Марвина все время забирают, несчастного ангела. Когда они не могут его найти, он сам идет их искать.
Они прошли по серым квадратам Елисейских Полей несколько кварталов. Дальше потянулся ряд деревянных магазинов, окруженных стеблями мертвых банановых деревьев. Богданович открыл дверь с надписью: «Автопрачечная инк.».
— Мои хозяева, — сказал он Рейнхарту.
В дальнем конце ряда сушилок их дожидался коротко стриженный молодой человек с печальным лицом.
— Э, в сушилке номер десять какое-то говно, — объявил он.
— Говно? — переспросил Богданович.
— Какой-то подлец сунул ковер или что-то такое. Я повесил на ней табличку «Не работает». Если Круз не приедет со своим ремонтным пикапом, тебе придется чистить самому.
— Ладно, — сказал Богданович. — Я не против.
— А это кто? — спросил молодой человек, кивнув на Рейнхарта.
— Это мой дружок, — сказал Богданович. — Его зовут Дружок. Он эксперт по эффективности.
— Здравствуйте, — сказал молодой человек.
— Здравствуйте, — сказал Рейнхарт.
— Так, — сказал молодой человек. — Если захочешь, можешь включить вентилятор. До завтра.
Когда он ушел, Богданович запер за ним стальную дверь.
— Он большой оригинал, этот малый. Могу говорить с ним часами. Как прачка — он один из лучших в городе.
— В чем ваша работа? — спросил его Рейнхарт.
— Ну, современная прачка не стирает одежду, — сообщил Богданович. — У современной прачки должны быть административные способности. А самое главное, он должен глубоко понимать человеческую натуру, потому что стирка — это общественное обслуживание.
— Безусловно, — сказал Рейнхарт.
Они ушли от машин в голую комнату, где на полках стояли коробки с мыльным порошком, бутылки отбеливателя и дезинфицирующей жидкости.
— В этом бизнесе тебе не надо покупать мыло, — сказал Богданович, высыпая дорожку марихуаны на листок самокруточной бумаги. — Еще одно отличие профессии.
Он закурил косяк, затянулся и передал его Рейнхарту. Рейнхарт вдохнул дым и задержал дыхание.
— В этой профессии, — продолжал Богданович, — много тонкостей. Например, белье всегда грязное. То, что люди стирают, всегда грязное, испачкано говном и воняет — с кумулятивным эффектом, старик, это просто ошеломляет. Люди всегда хотят тайком просунуть это в машину, заворачивают свои органические отходы в чистые полотенца, понимаете?
— Конечно, — сказал Рейнхарт.
— Так что ты, в некотором роде, как метрдотель. Ненавязчивость. Ты наблюдаешь только за тем, за чем следует наблюдать. Обслуживаешь публику, сохраняя максимальную незаметность.
Рейнхарт очутился около стола из красного дерева в богато обставленном кабинете с видом на чудовищный заводской комплекс.
— Черт, — сказал он. Он подошел к окну, положил ладонь на стекло и обнаружил, что это — шкаф с чрезвычайно привлекательными предохранителями. — Как насчет этого?
— Чего? — спросил Богданович.
— Я пытался охватить Общую Картину, — сказал Рейнхарт.
— Конечно. Чего мы добились здесь, старик, — отсутствия деловых отношений. Всё в полном порядке. Пойдите в любую другую прачечную поблизости — у вас там деловые отношения. Вы должны иметь дело с капиталистом и вереницей его негров. Это как банк, старик, это не клево. Вот откуда берется дурной глаз. Слишком наполнено человечностью, понимаете? Слишком много человечности для прачечной. Там капиталист, он носит спортивную рубашку и резиновую перчатку. Я хочу сказать, это причудливо, старик, это никому не нравится. А за ним — бедные девушки, они трут и моют ради хлеба насущного — драматическая ситуация, слишком много жизни в одной маленькой комнате.
Косяк переходил от одного к другому и делался все горячей. За дверью мягко гудели стиральные и сушильные машины.
— А здесь…
— Только машины, — сказал Рейнхарт.
— Здесь, — сказал Богданович. — Ни капиталиста, ни черных. Ни деловых отношений. Только машины. В машинах щелки, опускаете в них ваши деньги, и они включаются. Вы сделали приятное движение кистью вниз, и в конце получаете вашу собственную стирку, теплую и влажную.
— Это как рождение, — сказал Рейнхарт.
— Воз-рождение, старик, — сказал Богданович. — Вот на что это похоже. Это связь с повседневностью, понимаете? Контакт со стихийным содержанием жизни.
— А потом, — сказал Рейнхарт, — еще сушилки.
— Ну, старик, вы знаете, старик. Больше ничего не скажу. Просто подойдите туда, раскиньте руки, приложитесь к сушилке и посмотрите, что это. Тепло, старик, — сказал он хриплым шепотом. — Тепло.