— От огорода, от скотины ты и сам откажешься. Будет в магазине всего — зачем они тебе?
— Будет… От ково это будет-то, а? Опять же от нашего брата, хрестьянина?..
И так и сяк доказывал Степан свою правоту, но сознавал — не в силах сына переспорить. И все ж таки не мог от своего отрешиться, так сразу отрубить — и баста…
Всего недельку пожил в отцовском доме Славик. Картошку помог убрать, сарай над погребом поправить, старую лозину на дрова распилил. И не выдержал:
— Эх, батянь, ну и скучища у тебя! И как ты привык один? Я бы на твоем месте хоть куда уехал. Не в город, так в Доброполье хотя бы.
— Дак верно, сынок, веселого тут мало, — признался Степан. — Летом ишо терпимо, а зимой, хоть, правда, беги.
— Сплавляй-ка ты свое хозяйство да ко мне перебирайся. Заболеешь — и воды подать некому.
— Вот ежели бы ты, Славик, возвернулся, зажили бы мы тут.
— Нет уж, батянь, привык я в городе. Да и жаль терять специальность.
— Ну, ну, тибе видней, — безрадостно согласился Степан. — И я тоже погожу покидать свои дворики, посмотрю у моря погодки…
В дорогу навязал он гостинцев сыну — хоть машину нагружай. Увесистый окорок, меду полпуда, масла топленого, яиц сколько хочешь, варенья разного. Трех петушков опалил да хотел еще валуха зарезать: бери, дескать, сынок, не жалко.
— Да что ты, батянь, ишак я, что ли? — возмутился Славик. — Если понадобится, и в городе купим. Или на весь год хочешь снабдить?
— А мне куда девать? — не отставал Степан…
Проводил он сына до самого Доброполья, сам и на попутную усадил. Наказал начальство свое почитать, с женою в мире жить да деток растить. А чмокнулись — замигал, замигал, смахивая корявой ладонью наскочившие слезы. И долго, пока не скрылась машина за бугром, махал и махал ему рукой.
Скоро после Славика убрались, словно птицы залетные, все «дачники», все гости городские. И телят колхозных угнали на зимние стойла.
Тишина опустилась над Агаповыми двориками. Замелькали хмурые, сдавленные низким подстуженным небом, осенние дни. И снова наступило для Степана бобылье зимовье, опять он остался
Один на один
Так прошел год, другой, третий. Летом Степану тосковать было некогда: по ночам присматривал за колхозным скотом, днями по хозяйству хлопотал, да и городские наезжали — все веселее. Трудней приходилось в зимнюю пору, когда выбирался он только в Доброполье или прохожие охотники забредали случайно. После неудачного сватовства в Чермошнах попытался он сойтись с женщиной из Голагузовки, что жила, как и он, в разъедином доме, поодаль от других деревень. С мужем она давно развелась, на лето к ней приезжали мать да сын из города, а зимой из-за страха уходила ночевать в соседние деревни. Да не заладилось с ней у Степана: вроде тунеядки бабочка-то оказалась. Узнал он от Настасьи, что давали ей квартиру на центральной усадьбе, лишь бы работала в колхозе, да отказалась она, благо алименты на сына получала и хозяйство к тому же развела.
Изредка приезжал к нему на несколько деньков Славик — то один, а то семейкой всей, звал к себе в город. И дочь писала издалека, из неведомого Казахстана, где вышла замуж, как уехала на целину, — тоже звала хоть в гости, хоть насовсем. Да напрасно звали, не думал Степан, пока в силах был, менять на что-то свою привычную жизнь. Приободрялся он, слушая по радио, как повернулось внимание к нечерноземной стороне, как не жалеет государство на это средств. «Спасибо, дочка, своя, выходит, целина-то у нас, — рассуждал, обнадеживая себя. — Может, скоро все наоборот пойдет: то из деревни уезжали, а то из города поедут в деревню. Погодите, настанет время, не каждого и в деревню-то примут»…
Однако ожидания Степана оставались ожиданиями. Да к тому же не в его пользу: прошлым летом не приехали в Агаповы дворики старуха Куракина да Агафья Чубарова — совсем, видно, остарели, — а нынче и вовсе не было ни одного «дачника». То хоть поговорит, бывало, с кем-нибудь, а теперь разве только с пастухами: дневными да случайными захожими. Вдвойне скучнее стало ему теперь, потянуло к людям…
За неделю до покрова праздник новый подошел — День работников сельского хозяйства. Новый, а — крестьянский. Любопытно Степану, как там будут справлять. «И што я, — подумал он, — навроде медведя в берлоге засиделся? Пойду-ка в Доброполье, на людей посмотрю да сам покажусь».
Доброполье к празднику похорошело. Перед правлением и новым клубом пестрели размалеванные красками щиты с призывами и цифрами, над дверьми плескались флаги. Чуть поодаль от них, выдвинувшись в поле, свежо белели под шиферными крышами новые дома с террасками под стеклами, один из них двухэтажный — в Доброполье такой первый.
Людей собралось в клубе — хоть стены раздвигай, еле пробрался Степан. Нарядные все, веселые. Над сценой красное полотнище с лозунгом. И трибуна тоже красная, и стол накрыт красным. В черном костюме и белой рубашке при галстуке, председатель стоял за трибуной и словно бы рисовал картину жизни. Вот пройдет, дескать, каких-то пяток — десяток лет, и станет Доброполье вроде городка, где людям будут всякие блага. И новые дома с городскими удобствами, школа с интернатом, столовая и детский сад, и даже автобус свой помчится по асфальту до станции и обратно…
Слушал Степан и мысленно похваливал: «Молодчина, Лексанушка, ишь как ловко выходит! А ить, верно, заживут в деревне не хуже городских. Жалко только, дворики наши на разорение пошли»…
Потом зачитывали, кто премируется за хорошую работу. На сцену выходили ударники, баянист резво растягивал блестящий, весь из пуговок баян, и все одобрительно хлопали. И Степан тоже хлопал. Особенно когда назвали куму его Нюшу и Федора-пастуха, с каким давно сдружился.
— …Агапов Степан Семенович, — объявил председатель, — за добросовестную охрану телят в ночное время.
Услыхав свою фамилию, Степан опешил, не поверил сначала.
— Просим, Степан Семенович… сюда, сюда, — закивал председатель, отыскав его быстрым взглядом.
Опомнился он, когда на сцене закрылся занавес и народ, густо теснясь у двери, хлынул на улицу. Тут кто-то ухватил его за плечи, потянул назад. Оглянулся — Серега Анисов.
— Здорово, дядя Степан! Ну, как там у тебя — зимовье на Студеной?
В другой раз Степан послал бы насмешника куда подальше, а тут сдержался: вспомнил, что нужен ему Серега, вот как нужен со своей машиной!
— Здорово, Сергунь! — отозвался. И, понизив голос, кивнул в сторонку. — Поди на пару ласковых, а?
— Машина понадобилась?
— Знамо дело, бычка в расход пускаю. Завернешь после праздника?
— Единоличный сектор меня не интересует, — хохотнул Серега.
— Хвать те зубы-то скалить!
— Ладно, — сдался Серега, — так и быть уж, последний раз. А больше ни-ни, крест на твою Чукотку.
— Премного благодарен, как раз вот и в магазин есть с чем зайдить, — похлопал по карману, намекая на премию.
— Ладно, сперва ко мне завернем, — сказал Серега. — Посмотришь, как в новом доме живу. Может, променяешь свою Чукотку на такой же.
— Ну, ну, — согласился Степан, — погляжу, что за дом…
Они прошли три первых одноэтажных, не в пример деревенским старым, просторных и с большими окнами, остановились перед четвертым. С виду дом и правда внушительный. С обоих концов голубые терраски со стеклами: каждому хозяину отдельный ход. Перед окнами, в оградке из свежего штакетника — молодые яблоньки, смородинные кустики. Дом понравился Степану, однако не преминул он заметить:
— Садок-то жиденький.
— А зачем большой? — возразил Серега. — Теперь и так яблок навалом, дешевле картошки.
Степан старательно почистил сапоги о железную решетку, ступил на порожек. В коридорчике, где блестел, как полированный, пол, оглядел еще раз свою обувку и со словами «Ишь, полы-то у тебя!» проворно скинул ее, пошлепал в шерстяных носках.
— Вот кухня у нас, — водил, объясняя, Серега. — Видишь, газовая плита? Только спичку подставь, в любое время жарь и парь.
— А газ откуда?
— Газ балонный, вон в ящике на улице.
— И ванная есть? — полюбопытствовал Степан.
— Есть и ванная, от газовой колонки… Так-то, дядя Степан. Плюнь ты на свою Чукотку да сюда перебирайся. Глядишь, и тебе дадут такую же квартирку.
Степан оглядывал все по-хозяйски, расспрашивал, трогал новенькую, на городской манер, мебель.
— Да-а, малый, тут у тебя и правда всякие такие удобствия. Плохо только, скотинку негде водить — ни двора тебе, ни выгона.
— А вон сарай-то за домом. Пожалуйста, и поросенка держи, и птицу всякую.
— А корову, скажем?
— Что ей делать, коровой-то, день и ночь на нее работать? Было время, убивались из-за этой коровы. А теперь и без нее обходимся. Надо тебе молока — сходи на ферму да возьми…
Странные колебания зарождались у Степана, пока он вел разговор с Серегой да оглядывал его квартиру. Невольно усомнился в себе: может, и правда поставить крест на отшельное свое житье?..
От Сереги вышел он захмелевший. Сумерки густо наплывали со всех сторон. Пока миновал Доброполье, чтобы попасть на луг, стало темно, как в погребе. А тут посыпалась холодная морось. Однако, несмотря на потемки, на зябкую мжицу, настроение у Степана было бодрое. Он даже затянул во всю глотку, размахивая в такт шагам:
Невидимый в темноте ручей обозначил себя близким журчаньем. Теперь надо было отыскать знакомый переход на другую сторону. Степан прошелся туда-сюда по берегу, попробовал на ощупь ногами — камни не попадались. И тогда он стал выбирать наугад, где мелко: не залить бы в сапоги. Изготовился, намереваясь преодолеть ручей одним махом, и…
— Уфф, черт те дери!.. Ы-ыхх! — содрогнулся от ледяной воды, хлынувшей за голенища.
Пока выбрался из трясины, вылил воду из сапог, в озноб ударило. Ощупал авоську с покупками — все мокрое, в липкой грязи.
— Мать твою бог любил… надо же так угодить!
Степан отдышался, пополз наугад вдоль полынной гривки. Осталось обогнуть крутой каменистый обрыв, спуститься в лощину. Ему казалось, что ползет он целую вечность. А когда наконец выбрался на пригорок, донеслось до него, как из-под земли, завыванье Дикаря.
— А-а, мать твою бог любил… стосковался по хозяину… А хозяин-то…
Заскулил, заметался пес, почуяв своего. Казалось, готов был дверь расцарапать в щепки, только бы облегчить участь хозяина. Да где там — крепка больно дверь, из досок вершковых.
Кое-как подтянувшись на порожек терраски, Степан отомкнул замок, кулем перевалился через порог. Дикарь так и бросился к хозяину, завизжал не то от радости, не то от бессилия ему помочь. Ощупкой, придерживаясь за стену, Степан добрался-таки до дивана. Пока снял сапоги, десять потов сошло, слезы ручьем пролились. Подлизавшегося было кота — тот хотел потереться о сапог — так огрел, что кот отскочил мячиком.
С полчаса, наверное, трясло его, как в лихорадке. А согрелся — тотчас же забылся…
Проснулся Степан — в доме светлым-светло. Припомнил вчерашнее, потрогал ногу — хоть на крик кричи. И плечом не ворохнуться. Что же теперь, в больницу, выходит? Если не считать фронтового госпиталя, ни разу не валялся Степан на койке больничной. И теперь эта мысль испугала его, озадачила. Кое-как приподнялся он, опираясь о стену, добрался до подпечка, вытянул оттуда рогач. Приладив его под мышку, запрыгал вроде спутанного теленка. Где ненароком заденет ногу — крякнет, матюкнет сплеча, а дело делать приходится. Надо же скотинку обиходить да самому покормиться: живой по-живому и судит.
К вечеру, наломавшись, он совсем занемог, раскиселился. Хотел на печку взобраться и не смог, так и заснул на диване, укутавшись шубой… Всю ночь ему виделась всячина: то собрание в клубе, то музыкой в ушах отдавало. А то ползет он будто по обрыву над речкой, ах! — и в омут бездонный летит… Просыпался то в жару, то в ознобе, охая от боли, и снова забывался…
А наутро хоть совсем не вставай. Глянул на ногу — как бревно разнесло. Попробовал подняться — в глазах круги плывут. Не на шутку струхнул, припомнив госпитальный случай гангрены, когда хотели ему отсобачить ногу по самое некуда, да спасибо, хирург подвернулся сочувственный.
До обеда провалялся Степан в постели, надеясь отлежаться. Понятливый Дикарь то скулил, а то затянул протяжным воем: почуял, видно, что с хозяином неладно. А у хозяина от такого завыванья мурашки побежали с головы до пяток.
— Ты што же ето, Дикарушка, по покойнику, што ль, затянул? — бормотал Степан. — Ну, нет уж, братушка, помирать-то нам рановато.
Решительно сбросив с себя одеяло, он ступил было раз, другой, да тут же и повалился, как сноп…
Барабанный стук в окно заставил Степана встрепенуться. Охнул он, разомкнув тяжелые веки, видит, как в тумане — приплюснулся кто-то с улицы, дренькает по стеклу.
— Кто там? — простонал, не понимая: сон это или явь?
Стук настойчиво повторился. За дверью удавленно хрипел Дикарь, надрывался, зачуяв чужого. Степан шевельнулся, на карачках пополз к двери: боялся, как бы не ушел человек. Но торопливость его была так медлительна, что тот уже кричал нетерпеливо:
— Эй, да жив ли ты там?
Наконец хозяин дотянулся до щеколды. На пороге перед ним оказался пастух Федор.
— Да что с тобой, Семеныч, а? На тебе лица ить нету!
— Ой, малый, пропадаю, — замотал тот головой. — Совсем пропадаю… Убился прошлой ночью… Нету больше моченьки…
Боком, боком, опасаясь люто рвавшегося кобеля, Федор затащил хозяина в дом, осмотрел его ногу и воскликнул:
— Да что ж ты добивал-то до сего момента? В больницу надо скорее, сейчас же… верхом на лошади, а? Ну жди, я мигом. — И метнулся на улицу, даже напиться забыл, хотя и явился за этим…
Дальнейшее происходило как во сне. Смутно помнил Степан, как рвался и взвывал Дикарь, почуяв расставание с хозяином, как усаживал его Федор на лошадь, придерживая сбоку. Одна только сверлящая тревога втемяшилась Степану в голову:
Какому быть концу?
Белый, как снег, потолок, белые стены. Раздражающе пахнет лекарствами. В правом углу возле двери постанывает тощий старик с вырезанной грыжей. В левом, напротив, сидит, примостившись к тумбочке, читает книгу молодой сосед с забинтованной, подтянутой к плечу рукой. Степан завидует парню: со дня на день тот покинет палату, выйдет на свободу. А ему сколько ждать, уложенному намертво на койку? «Тюрьма-матушка, как есть тюрьма», — думает он мучительно, ожесточаясь на себя и на весь непривычный мир с белыми стенами, с острым запахом лекарств.
Степан отупело переводит глаза на задранную к высокой станине ногу свою — забинтованную, неповоротливую, как бревно, от наложенного гипса, от прицепленного к ступне оттягивающего груза. Лоб у него морщится, губы перекашивает усмешкой. Все испытания, казалось, поднесла ему злая судьбина…
В раскрытых дверях показывается доктор — пожилой, с белобровым, женственно пухлым лицом. Занося ногу в палату, он спрашивает на ходу глуховатым, со скрипом голосом:
— Ну как, мужички-разбойнички, живется-можется, О чем душа тревожится?
От ласково-насмешливых его вопросов всем становится веселее, и даже старик в углу смолкает, забывая на время про боль.
Парня доктор отечески похлопал по плечу, над стариком «поколдовал» и, обернувшись к сестре, которая тенью следовала за ним, наказал ей что-то на своем языке. Перед Степаном остановился, слегка пощупал ногу, провел по плечу и ребрам, тоже забинтованным:
— Хвалю твою закалочку, мужичок-крепачок! Запоздай ты на день, простился бы с этим светом. А теперь, братец, терпи, самое трудное позади.
— Ладно, не в привычку нам терпеть-то, — принял шутку Степан. — Войну под пулями прошли — уцелели. А тут уж выживем как-нито.
— Ну, ну, молодчина. К весне ты как воробей запрыгаешь.
— К весне-е? — испуганно переспросил Степан.