Сорочка на господине Шнайдере ослепительной белизны, галстук яркий и аккуратно вывязан, в узле галстука, будто деревянная шпилька в рольмопсе, торчит золотая булавка с жемчужной головкой. Полосатые брюки Шнайдера всегда кажутся свежевыглаженными, его башмаки сверкают, как реклама гуталина Урбин и Эрдаль.Руки у господина Шнайдера узкие и бледные; ногти отполированы и напоминают замерзшие капли дождя. Господин Шнайдер подает руку моей матери, кланяется и говорит:
— Разрешите побывать с вашего позволения.
— Ах, прошу, прошу, — говорит мать. Она смущенно поправляет прическу, потом выскакивает в старую пекарню и снимает передник.
Господин Шнайдер превращает мою мать в молоденькую девушку, и это замечаю не только я.
Мой дедушка, мастер на все руки, с помощью сверла и ножовки сообщил прозрачность двери в старую пекарню. Благодаря его искусству мы видим своих покупателей перед тем, как они видят нас, мы обретаем дар предвидения. Если в лавке возникает госпожа баронесса, чопорная и прямая как жердь, к ней нельзя выслать абы кого, тут нужна мать. А вот когда старый Мето пожалует за жевательным табаком, к нему вышлют бабусеньку-полторусеньку, если, конечно, она в это время гостит у нас, потому что она лучше всех умеет с ним ладить. Для покупки старому Мето нужно время. Негнущимися пальцами выуживает он по грошику из своего объемистого кошелька, при этом ему нередко случается пустить ветер. Громко пукнув, Мето комментирует: «Пущай катится, раз за фатеру не платит» — и при этом смотрит на бабусеньку с блаженным видом, ни дать, ни взять младенец, который только что благополучно обмарался. Бабусенька плюется, бабусенька отчитывает Мето на сорбском языке, обзывает его боровом и говнюком, и тогда Мето начинает себя вести сверхприлично и даже спрашивает, можно ли ему покашлять.
— А мне-то что, кашляй, — отвечает бабусенька.
Мето кашляет, от кашля снова пускает ветер, бабусенька смотрит на него, Мето смотрит на бабусеньку и спрашивает:
— А теперь чего?
— Ну и морока с этим старым пердуном, — говорит бабусенька, продав наконец три трубочки табака.
Отец наблюдает в дырку за матерью и господином Шнайдером, представителем фирмы Отто Бинневиз.Бес ревности овладевает им; он толчком распахивает дверь и, постаравшись сделать из своего тенора бас, произносит голосом провинциального комедианта:
— День добрый! Какой дребеденью вы на сей раз порадуете?
Господин Шнайдер привык к подковыркам:
— Подвязки для носков, господин Матт, на сей раз это подвязки для носков.
— Для носков? — Отец изумлен, он качает головой, пылинки муки сыплются у него с усов и разлетаются в мировом пространстве. Он уже наслышан, что мужчины, следящие за модой, все решительно пристегивают свои носки подвязками, он с вожделением поглядывает на прикрепленные к картону штуковины.Господин Шнайдер тотчас это замечает и преподносит отцу в подарок комплект подвязок. Осчастливленный отец удаляется в задние покои для примерки,а господин Шнайдер может без помех соблазнять мою мать на оптовые закупки. Он извлекает на свет божий дамские подвязки с розочками из рюшек, и тут уж приходит черед матери пошире раскрыть глаза. В ней борются покупательский азарт и коммерческая смекалка. Она вспоминает Петкиншу, которая носит вместо подвязок растянутые резинки с консервных банок; она прикидывает, согласятся ли шахтерские жены перейти на подвязки с розочками, и вдруг, по счастью, ей вспоминаются деревенские девушки, которые работают в Фриденсрайне на стеклодувных фабриках. Уж они-то наверняка станут носить подвязки, думает она про них, а попутно думает и про себя, что и ей не худо бы на воскресенье приспособить эту красоту повыше колена, и она заказывает три дюжины подвязок с розочками из рюшек, да-да, три дюжины, не больше и не меньше, и декоративные пряжки, и гребни, и шпильки, и заколки, а господин Шнайдер тут и спрашивает, а что она скажет на сей раз насчет бантов для волос.
— Бантов? Какой может быть разговор?!
Стараниями матери среди девочек-школьниц разгорелось соперничество; дочери шахтеров заставляют своих матерей просаживать деньги, и по воскресеньям все школьницы разгуливают, гордо задрав нос, потому что на голове у каждой восседает бант в виде огромной бабочки. Мать заказывает новую партию бабочек, на сей раз переливчатые, жан-шан,как говорит господин Шнайдер.
Мать заказывает также самовязы и тем объявляет войну вышедшим из моды галстукам на резинке.
— Мир, знаете ли, идет к прогрессу, — поощряет господин Шнайдер. Мать совершенно с ним согласна. Она не желает, чтобы в вопросах моды Босдом уступал Гродку.
А малость погодя мать начинает распалять страсти у мальчиков школьного возраста: она закупает партию пугачей с пистонами и тем подстрекает этих протирателей штанов, которые до сих пор скромно довольствовались рогатками, выуживать из родительских шкатулок деньги на пугачи и пистоны. Юные стрелки закладывают по три пистона сразу, чудовищный грохот несется из кустов и с сеновалов, во всех углах стоит треск, и среди стрелков тоже вспыхивает соперничество: кто пальнет громче.
При очередной закупке мать, как заправский торговец оружием, в коммерческом азарте заказывает многозарядные пугачи, куда можно заложить целую ленту пистонов; так при ее содействии в деревню вторгаются потомки револьверов и предки автоматов.
Но даже и это торжество прогресса не представляется ей окончательным, следующим номером программы выступают пробковые пистолеты. Фабрикация шума с каждым разом обходится все дороже, ибо цены на усовершенствованные виды детского оружия, само собой, выше, но зато и барыш с каждого пистолета соответственно возрастает на пятнадцать процентов.
Нам, родным детям упоенной прогрессом коммерсантки по имени Паулина-Хелена, в девичестве Кулька, в обиходе — Ленхен, к нашему несчастью, а может, к счастью, уж и не знаю, как верней, дозволено лишь трогать эти черные лакированные пистолеты и спускать курок без заряда. Самое главное: треск, при котором на воздух взлетает и утекает синим дымком по пять пфеннигов зараз, нам недоступен. Так происходит со всеми сколько-нибудь занимательными предметами, которые попадают в лавку: они не про нас, они на продажу, все на продажу. Да и потом, когда мать изыскивает новые источники дохода, торгуя бенгальскими огнями, они же шутихи, мы по-прежнему отлучены от прогресса.
А моего отца задели за живое полированные ногти господина Шнайдера, что от фирмы Отто Бинневиз.
— И с чегой-то они у него так блестят? — мечтательно вопрошает он за ужином.
Мать знает, с чего. В Модном журнале Фобаха для немецкой семьи,в разделе «За собой следить не грех — гарантирован успех», так прямо и сказано: ногти на руках следует тщательно полировать кусочком замши. И как прямое следствие: в воскресное утро, отведенное для ношения подусников, мы можем наблюдать, как наш отец полирует ногти обрывком кожи.
Ох уж этот отец, и подусники-то он носит, и подвязки у него есть, а теперь вот он и ногти полирует. Чего он хочет: доказать матери, что и сам парень не из последних, или произвести впечатление на других?
Впрочем, от полировки отец вскоре отказывается, потому что его ногти не желают блестеть, хоть ты тресни.
— У нашего брата тесто весь блеск разъедает, — говорит он, — вот, значит, какие дела. Нашему брату не только каранадашиком махать приходится, как другим-протчим…
А в моих глазах господин Шнайдер от фирмы Отто Бинневизприобретает значение совсем по другой причине. Однажды летом, когда мы шумной гурьбой возвращаемся из школы, господин Шнайдер, уже готовый к отъезду, сидит перед лавкой в своем автомобиле. Он высовывает голову в окошко и спрашивает:
— Кто со мной прокотится?
Ну что тут ответишь? Я бегаю босиком по дорогам своего лета и мечтаю иногда сделаться бабочкой, бесшумно выпорхнуть из открытого окна классной комнаты туда, где стоят белые облака мучной пыли, чтобы учитель Румпош больше не мог меня видеть, чтобы его ореховая трость больше не угрожала мне. Я хотел бы летать над деревенским прудом, хотел бы присаживаться на верхушки деревьев, поглядывать оттуда вверх и вниз, хотел бы стать таким легким, чтобы отдыхать на цветах, не нанося им вреда. Да, да, вот чего мне бы хотелось, я отроду не мечтал, сидя в жестянке на четырех колесах, с дымом и громом катить куда-то и распугивать по дороге кур, людей и собак, но бурный восторг, которым отвечают одноклассники на предложение господина Шнайдера, увлекает и меня. Я не хочу быть в числе тех, кому на другой день придется помалкивать, когда другие начнут рассказывать людям, как лихо они прокатились.
В наши дни западные автомобильные фирмы из рекламных соображений охотно демонстрируют по телевизору, сколько народу можно бы запихать в их очередную машину, не будь на свете полиции. Я так и не уразумел, сумели они побить наш рекорд или нет, но в автомобиле господина Шнайдера нас тогда было одиннадцать, и мы стояли впритирку, как сигары в жестяной коробке, разве что у сигар нет ни локтей, ни коленок. Экипаж взял с места, как норовистый конь, и сигара, которую изображал я, кувырнулась, а тряска и скорость порадели о том, чтобы я так и не поднялся на ноги, тем более, что господин Шнайдер из фирмы Отто Бинневизто и дело предательски награждал свою машину пинком. Автомобиль прыгал, что твой лев, а я так и не выбрался наверх.
Через некоторое время я освоился в темноте и разглядел проходящую по днищу автомобиля тонкую металлическую трубку, она выходила из-под шоферского сиденья, изгибалась подковой и снова уходила к мотору, от трубочки струилось тепло, и это меня напугало. Что это была за труба, я узнаю лишь много лет спустя. Это было недозрелое, несовершенное отопление, жалкий предшественник современного.
Чем дальше мы едем, тем горячей становится труба, я боюсь, как бы она не взорвалась, и кричу:
— Счас лопнет! Счас лопнет!
Господин Шнайдер слышит только одно слово: «Лопнет!» Он замедляет темп, останавливается, вылезает и проверяет покрышки. Покрышки в полном порядке, но вот оси горячие. Господин Шнайдер перегрузил свою машину. Он резко и громко присвистывает, делает недвусмысленное движение рукой и говорит:
— А ну выметайтесь!
И мы выметаемся.
Я снова выглядываю на свет божий и вижу, что машина стоит возле Толстой Липы, под зонтом из ветвей и листьев. Люди поговаривают, что Толстой Липе уже тысяча лет, и это ни у кого не вызывает сомнений, потому что Толстая Липа — это целая гора, горная вершина, а не дерево, она стоит в чистом поле, она видна издали и далеко. Ее много раз фотографировали, фотографии и описания не раз помещали в «Местном календаре» и даже в «Сорауском хозяйственном календаре», и Эрнст Хайтер, присяжный стихоплет Шпрембергского вестника,уже не раз воспел ее в неточных рифмах.
От середины деревни до Толстой Липы ровно два километра, это мерка для наших соревнований в беге. Два километра на всю жизнь остались той единицей измерения, с помощью которой я высчитывал расстояния в Эгейском море, за Полярным кругом, у подножья Казбека, в Париже, в Рейнсбергских лесах, в Карелии, в Пуште, в Причове, что возле Долгова, или в Кварели, что в Кахетии, высчитывал и высчитываю по сей день.
Знакомым, родственникам и всем, кого мы любим, принято махать на прощанье, пока они не скроются за Толстой Липой.
Ибо за Толстой Липой кончается босдомская земля и в полночь там является Белая дама, призрак времен разбойничьих рыцарских походов. В трактирах и на посиделках то один, то другая начинают всех заверять, будто видели эту самую Белую даму собственными глазами. Порой она дает о себе знать добрыми делами, а порой и злыми, все равно как обыкновенный человек. На сей раз она спасла жизнь нам и господину Шнайдеру от фирмы Отто Бинневиз,вложив мне в уста крик ужаса, побудивший господина Шнайдера остановить автомобиль еще до того, как взорвется раскаленная труба. Но эту тайну я не поведаю никому.
А для моих соучеников поездка в машине господина Шнайдера превращается на другой день в некое подобие того, что сегодня называют космическим полетом.
«У меня ажно глаза заболели, — говорит Отхен Марунке, — так он понесси!» — а Герман Витлинг, тот вообще не мог дышать из-за встречного ветра «и как я у вас не помер, сам не пойму». Что до меня, я мог бы поведать лишь о том, у кого из моих одноклассников самые грязные ноги, и еще про трубу, и про то, как нас всех спасла Белая дама, а больше я бы при всем желании ничего сообщить не мог.
В своих письмах дядя Стефан рассказывает о больших нефте- и газопроводах в Америке. Моя превосходная мать прилагает все усилия к тому, чтобы и мы хотя бы отчасти позаимствовали эту идею.
До сих пор в Босдоме керосином торговала хозяйка трактира Бубнерка, но ее хватил удар, и с каждым днем она все сильней трясется.
— Сердце кровью обливается глядеть, как бедняжка из-за каждого несчастного литра шкандыбает в сарай, — говорит мать. И осторожненько, чтобы не обидеть Бубнерку, берет продажу керосина в свои руки.
В старой пекарне исчезает одно из речений — Матушка-рож кормит всех сплошь,потому что на его месте укрепляют подставку для насоса, а под насосом стоит железная бочка на пятьсот литров. Пиросин! Пиросин! — горланит мой братишка Хайньяк, словно в старую пекарню вкатили не бочку керосина, а бочку лимонада.
Но тут заявляется жандарм. Нельзя держать керосин в старой пекарне, где кислая капуста, соленые огурцы и селедка ждут в бочках, когда их продадут. У керосина очень прилипчивый запах. Жандарма подослала Бубнерка. Кто б мог подумать! Мать так ее жалела, и вот какова благодарность!
Вызывают каретника Шеставичу.
— Жишть нонче опашная штала, — поучает он мою мать. — Ежли бочку ражорвет, все твои шеледки пойдут на помойку.
Шеставича устанавливает в палисаднике деревянный домик с откидной крышей, туда переправляют бочку и зарывают ее в землю. В стене дома каменщик Ханшко проделывает дыру. Через дыру проходит труба в старую пекарню, к насосу.
Я слышу, как вздыхает насос, эти вздохи сопровождают меня через всю жизнь.
С помощью керосина мать пытается приучить покупателей к верности. Если какая-нибудь шахтерская жена приобретает все товары в Фридрихсрайне или Дубравке, а когда ей нужен керосин, посылает своих детишек с вонючим бидоном к нам, ответ неизменно гласит: «Нет керосина, весь вышел» — или уже без околичностей и с ехидцей: «А остальное протчее вы где брали?» Ну чем, скажите на милость, виноват маленький Рихардко Цишанг, если его мать покупает всякие хозяйственные товары в Фриденсрайне, потому что там можно купить дешевле на пфенниг-другой? Велик ли грех? Но моя мать неумолима. За семейным столом она говорит о неверных покупателях как об изменниках. Она требует также, чтобы и у нас с детьми перебежчиковбыл разговор короткий.
Керосин доставляют в цистерне, цистерну тащат за собой две лошади, которые принадлежат возчику пива. Лошадям нет дела, какую жидкость они перевозят, пиво или керосин, хотя малая толика от каждой из этих, непригодных для лошадей жидкостей ежевечерне приходит к ним на конюшню в керосиновом фонаре либо в подвыпившем возчике.
Керосин— написано жирными буквами на боку цистерны. Два нарисованных тут же человека в ковбойских шляпах и с орлиными носами охраняют марку фирмы. Возчик подвешивает двадцатилитровый бидон под кран цистерны, поворачивает рычаг, и цистерна выдает двадцать литров керосина, ни больше и ни меньше. Прежде чем жидкость доходит до отметки в бидоне, струя из крана становится тоньше, еще тоньше, а под конец совсем иссякает — и больше ни капли.
Возчик вешает другой бидон, поворачивает рычаг в другую сторону, и снова цистерна выдает двадцать литров керосина, двадцать, и не больше. Цистерна умеет думать.
— Дедушка, а она не ошибется?
— С чего ей ошибаться, — отвечает дедушка, — когда ей, кроме как про двадцать литров, и думать не про чего.
Какой, должно быть, ужас все время думать: двадцать литров, двадцать литров. Уж лучше ошибаться.
Между прочим, у возчика тоже ястребиный нос. Сплошная сетка глубоких морщин, будто ручейки и речки Шпреевальда, покрывает его лицо. Мне этот возчик представляется ближайшим родственником обоих ковбоев.
— Не-а, его Брандо кличут, он из Терппе. — Дедушка знает всех гродских возчиков-сорбов, но для меня этот возчик, Брандо его зовут или нет, все равно остается родственником тех ковбоев. Просто он оставил дома свою широкополую шляпу и нахлобучил вендскую шапчонку, чтоб его люди не дразнили.
Я сотворил себе на потребу собственную Америку, из рассказов бабки с отцовской стороны, из воспоминаний тети Маги, из чувств, которые пробуждает во мне американская качалка бабушки, из запахов, которые источают старые учебники и письма дяди Стефана, и в эту свою Америку я поселяю Брандо, о чем никому ничего не рассказываю. Я не мешаю своим мечтам расти, они как грибы во мху, им надо сперва вырасти, чтобы их можно было найти.