Если за окном пасмурно, вчерашние голубые просветы в облаках затянуты мутной пеленой, пахнет грибной сыростью, трухлявыми сыроежками, гнилыми, почерневшими пнями, усыпанными опятами, и слегка моросит, то и слова Председателя заставляют вас поеживаться от блаженного холодка. Холодка, навеваемого мыслью о том, как хорошо было бы забиться в угол старого кресла с некогда засунутой под треснувшую обшивку и благополучно забытой, пожелтевшей газетой, укрыть ноги клетчатым пледом и целиком отдаться созерцанию. Да, созерцанию косых росчерков дождя на стеклах, клубящихся туч и выворачиваемых наизнанку зонтов, которые налетающий порывами ветер стремится вырвать из рук прохожих.
Если же…
Впрочем, как уже было сказано, я вынужден прерваться и прежде всего опровергнуть вздорные и нелепые слухи, которые будоражат обитателей нашего городка. О нашем обществе судачат на всех углах, на всех перекрестках. О нас сплетничают и злословят и горничные, и кухарки, и посудомойки, и торговки на рынках, и мальчики-негры у сверкающих парадных дверей ресторана, и официанты с накрахмаленной салфеткой, перекинутой через руку, и пьяницы, утоляющие похмельную жажду в пивном погребке. У них свои порывы, и они выворачивают все наизнанку, не стесняясь глумиться над тем, что для нас свято и неприкосновенно.
Да и более солидная публика, посетители ночных клубов, игорных домов и варьете не считают унижением достоинства, выпустив изо рта колечко сигарного дыма и стряхнув пепел в раскрытую пасть бронзовой пучеглазой жабы с непомерно раздутым зобом, обозначить свое участие. Да, участие в этих пересудах. Иными словами, вскользь коснуться, что-нибудь произнести, многозначительно улыбнуться или, наоборот, нахмуриться и сдвинуть брови в зависимости от настроения или желания придать соответствующую окраску событиям.
Естественно, что и городские власти осведомлены. Более того, власти сочли необходимым успокоить публику заверениями о том, что они следят за развитием событий и готовы в нужный момент вмешаться. Полагаю, что тайным агентам, осведомителям и всяческим зрячим слепцам, остукивающим палочкой бордюр тротуара, уже даны соответствующие инструкции, указания и наводки…
Словом, обстановка накалилась настолько, что мне, составителю отчетов, придирчивому охотнику за прилипшими к перу волосинками, мнится, будто меня на каждом шагу подстерегают опасности. Мне всюду мерещатся чудовища, пучеглазые жабы с раздувшимся зобом, словно явившиеся из самых жутких сновидений. Мне кажется, что моя жизнь, наподобие дырявой морской посудины, вдруг зловеще накренилась, готова дать трещину, зачерпнуть бортом и погрузиться в пучину.
К тому же и матушка мне недавно нагадала, что ждут меня пустые хлопоты, казенный дом с зарешеченными окнами и дальняя дорога (вот только куда – карты не показали) А милый братец во время нашей последней встречи вдруг расчувствовался, прослезился и бросился мне на шею так, словно прощался со мной навеки.
Вот вам и фокус!
Глава четвертая, повествующая о том, как меня посетил поздний гость и сообщил мне неожиданную новость.Иными словами, полную чекпуху
Вечером, возвращаясь домой, я увидел, что перед дверью у меня безобразно натоптано. Натоптано так, будто кто-то возымел целью продемонстрировать, сколько грязи, собранной по дальним закоулкам нашего городка, лужам и канавам, он способен принести на подошвах ботинок. Казалось, что обладатель этих ботинок не просто стоял, а долго вышагивал по крыльцу, переминался с ноги на ногу, привставал на цыпочки и приседал на корточки, пробуя до меня достучаться – то кулаком, то локтем, то задником каблука. Более того, очертания следов внушали навязчивую мысль, что неведомый посетитель этак сучил ножками, пританцовывал, а может быть, даже скулил и постанывал от нетерпения, свойственного всем жаждущим сообщить сногсшибательную новость.
Новость!
Право же, я, столь падкий до новостей (иначе я бы не был летописцем), невольно пожалел, что мы разминулись, хотя к моему любопытству примешивалась тревога и мнительное ожидание чего-то нехорошего, беды или несчастья. При этом я все же подумал, что мой усердный топтун непременно вскоре вернется, не может не вернуться, и после ужина действительно услышал осторожный (от вкрадчивого предчувствия, что я дома, и суеверной боязни ошибиться) стук в дверь.
Услышал и открыл с обреченным вздохом и неким подобием улыбки, как открывают, желая изобразить вымученную радость перед гостем, которого обуяла шальная прихоть потревожить хозяев в столь поздний час.
В дверях стоял Цезарь Иванович Добрюха, садовод и огородник, живший на западной окраине городка, за дальними оврагами, кладбищем, лесопильней и конным заводом. Цезарь Иванович поставлял на рынок душистую, хрусткую, брызжущую пенистым соком антоновку, подернутую серебристой патиной малину в плетеных корзиночках, полосатый, вызревший до рдяной красноты крыжовник. На багажнике велосипеда, имевшим форму небольшого кузова, он также привозил накрытые марлей ведра с алыми, пламенеющими тюльпанами, тронутыми черной каймой гвоздиками и белыми ирисами. Цветы выращивала в оранжерее его жена, выписывавшая луковицы из Голландии.
В нашем обществе Цезарь Иванович выполнял обязанности казначея и распорядителя скромных сумм, хранившихся на полках сейфа, недоступного для взломщиков. Недоступного хотя бы потому, что его и взламывать не надо - достаточно потыкать гвоздем в замочную скважину, а затем этак слегка поддеть, используя тот же самый гвоздь как рычаг, и потянуть на себя расшатанную дверцу.
Обычно наш казначей бывал сдержан, даже флегматичен, и я не замечал в нем подверженности страхам и мнительным предчувствиям, а уж тем более склонности к истерикам. Но тут его было не узнать: с ним явно что-то происходило. Грузный, с покатыми плечами, бобриком коротко стриженных волос, узким лбом умницы, бульдожьей челюстью и бугристым, похожим на строенную (одна большая и по бокам две маленьких) картофелину носом, он часто дышал и возбужденно посапывал. Было видно, что его лихорадит и он тщетно пытается унять зябкую дрожь во всем теле.
Он был в подвернутых, перепачканных грязью резиновых сапогах и брезентовом плаще с капюшоном, надвинутым на лоб и отчасти закрывавшем лицо. Руки, спрятанные под плащом и вытянутые по швам, Цезарь Иванович к тому же прижимал к бокам, - прижимал так, словно с трудом удерживал в них тяжелую ношу.
- Мы пропали! – воскликнул он и, удивленный звучанием голоса, принадлежавшего явно ему, но услышанного словно со стороны, зачарованно повторил уже шепотом: - Про-па-ли. – И после этого вдруг рассмеялся счастливым, заливистым смехом. – Ах, господибожетымой, как оно вышло-то! Кто бы мог подумать! Жили себе потихоньку, собирались, чаевничали, и вот… Все пропало! Заговорили!! Мы стали героями самого громкого за последнее время скандала. Скандальеро! Скандальозо! – При своей несколько грубоватой внешности Цезарь Иванович любил произносить некоторые слова на иностранный, особенно итальянский манер. - Я был на рынке, на почте, на городской площади – везде только слышишь: «Хороши голубчики! Разворошить осиное гнездо! Привлечь к ответу! Не позволим! Не потерпим!»
- За что ж привлекать-то? – Я терпеливо вздохнул и посторонился, пропуская его в дом, поближе к горячей печке, под уютный, успокаивающий свет низко висевшей лампы, и убеждаясь, что с брезентового плаща ручейками стекает на пол. – Дождь, что ли, на улице? Вы весь промокли. Вам бы надо немного согреться. Хотите рюмку? Право, не скромничайте. Не отказывайтесь.
Цезарь Иванович меня, однако, не услышал. Вернее, услышал лишь то, о чем в этот момент с маниакальным упорством думал.
- А за то, что тайну храним, милый вы мой. Страшную, ужасную тайну. За то и привлекать. За то и к ответу. Да, на улице дождь. С пяти часов так и зарядил. Льет и льет без остановки. – Он посмотрел себе под ноги с неловкостью человека, стыдящегося, что наследил, но рук из-под плаща не выпростал.
- Мы - тайну?! Но это же вздор! - Я с досадой махнул рукой, не желая тратить время на выслушивание подобного вздора. - Чекпуха какая-то! – Я кашлянул и поправился: - Чепуха. Причем, заметьте, на постном масле.
- А вы не спешите отмахиваться-то! Не спешите! – В голосе Цезаря Ивановича обозначилась угрожающая певучесть. - У них ведь база подведена и обоснование имеется. Такое обоснование, что невольно приходится с ним считаться. В сегодняшней вечерней газетке так и расписано: мы, мол, потому о погодах рассуждаем, что о тайне поклялись молчать. Под пытками не выдавать. Даже если нам будут грозить раскаленными щипцами и совать под нос и дымящиеся головни. Вот-с! – Цезарь Иванович вдруг вспомнил, что ему было предложено нечто, от чего бы он сейчас, пожалуй, не отказался. – Рюмку, вы сказали?
Я слегка помялся и счел своим долгом на всякий случай уточнить:
- Правда, это какой-то дамский ликер…
- Откуда у вас?
- Кажется, кто-то принес и оставил, мать или сестра Ева. Давно, еще сто лет назад. А может быть, я сам купил для забавы…
- Ваша сестра?! – воскликнул он так, словно дальше можно было ничего не уточнять. – Тогда тем более! Налейте же мне! Налейте!
Я достал из буфета темного стекла бутылку необычной формы, странно вытянутую и изогнутую, с облитой кровавым сургучом пробкой. Распечатав ее и открыв, я налил моему гостю тягучей малиновой жидкости, которая укладывалась на дно рюмки кольцами, словно свернувшаяся змейка. Цезарь Иванович покорно выпил из моих рук, поскольку его руки были по-прежнему заняты.
Глаза у него сразу заблестели искорками.
- О! Превосходный ликер! Уверяю вас, превосходный! Я такого никогда не пробовал. Не удавалось даже пригубить. Ни разу не угощали.
- Так вы про раскаленные щипцы и головни… - напомнил я, чтобы не дать ему увлечься воспоминаниями о том, кто и чем его угощал, и вернуть к затронутой теме.
- … И, конечно, всех особенно волнуют наши сказочные, умопомрачительные, баснословные богатства, - возбужденно загудел он. - Раз есть тайна, значит, должно быть и богатство, вы поймите. Должны быть миллионы, тугие нераспечатанные пачки денег, сундуки с бриллиантами. Этак руку запустишь – и полная горсть. Так и сверкают, так и переливаются, словно смарагды небесного Иерусалима…
- Ах, если бы!.. – воскликнул я с протяжным элегическим вздохом того, кому хорошо знакома горечь бесплодных мечтаний. – Но увы… какое у нас богатство! Сейф можно гвоздем открыть!
Он глубоко задумался, тоже вздохнул и изрек:
- В газетке об этом не прямо не упоминалось, но все уверены, что мы – владельцы чека, выписанного неким могущественным банком, обладателем несметных сокровищ, имеющим филиалы во множестве стран Азии и Европы. Его даже сравнивают со спрутом, опутавшим щупальцами весь мир. Чека на огромную сумму, достаточную для того, чтобы скупить весь наш городок. И лесопильню, и конный завод, и собор, и здание ратуши - весь целиком, с потрохами. Да, такая вот получается чекпуха…
Глава пятая. Мы продолжаем разговор о чеке, который приводит нас к тайнику Софьи Герардовны и вынуждает Цезаря Ивановича раскрыть свой баул
На последнем слове моего гостя я вздрогнул и встрепенулся, как будто выпитый им ликер и мне ударил в голову так, что меня слегка качнуло и повело, вызывая желание схватиться за стул или опереться о стену. К тому же я почувствовал, что становлюсь недоверчивым, мнительным, готовым каждого в чем-то заподозрить, и прежде всего моего позднего гостя. По моей мнительности мне даже почудилось, что Цезарь Иванович эдак лукаво подмигнул, словно намекая на что-то, хотя при этом уклончиво отвел глаза и продемонстрировал полнейшую безучастность: мол, что вы, что вы! При нашей простоте какие уж там намеки!..
Я вкрадчиво спросил, будто не расслышал:
- Что получается? Как вы сказали?
- Да вы сами же недавно…
Я заходил по комнате, стараясь оставаться внутри круга, очерченного тенью от лампы, словно это помогало мне сохранять спокойствие.
- Должен вам заметить, что по моей теории… теории оговорок… - Мне показалось, что я нашел благодарного слушателя.
Но тут Цезарь Иванович замычал в знак даже не то чтобы несогласия, но откровенного нежелания меня слушать:
- Мммм. Оставьте. Подождите вы с теориями. Сейчас главное – спрятать архив в безопасном месте. Хотя, впрочем… - Ему явно не хватало чего-то, чтобы до конца высказаться, и я решил, что не ошибусь, налив еще одну рюмку тягучей приторной жидкости, которая пришлась ему явно по вкусу. - Вы в чем-то, пожалуй, правы с вашими теориями. Все только и кричат об этом чеке. Чек, чек! Словно помешались на нем. Якобы в нем-то все наше богатство.
- Обыватели. Чего с них взять!
- Что ж, положим, и впрямь обыватели, но ведь во многом из-за этого чека нас и травят! Травят нас! Вы что, не чувствуете?! – Цезарь Иванович повел носом, словно запах травли угадывался в воздухе наподобие гари.
- Не всякий чек так сразу оплачивают в банке.
- Уж этот-то оплатят, будьте спокойны. Не сомневайтесь. Так, во всяком случае, все считают. Об этом они меж собой перешептываются.
- Ну, не знаю. Собственно, и некогда мне… У меня еще отчет не закончен… гм…. – Я прикрыл ладонью рот, чтобы не сказать больше и не дать ему лишний повод считать, будто отчет не закончен отчасти по той же самой причине, что привела его ко мне.
Но он был слишком взволнован, чтобы сравнивать причины, и не воспользовался выигрышным поводом.
- Подождите вы с отчетом, протокольная ваша душа! – возопил ко мне, взмолился Цезарь Иванович. - Одна статейка, другая, и от страха перед нами… страха, смешанного с обидой, завистью, ревностью, матери детей не будут на улицу выпускать. Ведь, по мнению некоторых, банк здесь совершенно не при чем и мы обратили в чек деньги, награбленные у них, жителей нашего городка. Мы их обокрали. Обчистили. Присвоили, так сказать, народное добро, общественную собственность, запустили руку в городскую казну. Возможно, - зашептал он мне на ухо, - эти слухи распространяют наши богачи и толстосумы, чтобы отвести удар от себя. У них ведь рыльце-то в пушку. Вот где настоящие грабители. Этак и до судебной склоки дойдет, а тяжбу с богатенькими нам не выиграть. Уж судей-то они подкупят, для них это раз плюнуть, да и судьи кто! – Цезарь Иванович иногда, под настроение впадал в откровенную школьную риторику. - Или эти толстосумы просто наймут оборванцев и дворомыг, и те стекла бить начнут. Вам еще часом не били стекла?!
- Скажете тоже…
- А что?! А что?! Очень даже! Размахнутся, осколки – дзынь, и булыжник над ухом-то и просвистит. Не хотелось бы таких приключений…
- А вы себя не пугайте, и ничего не случится. А то ведь мастера мы себя запугивать.
- Благодарю за совет. Только учтите: второй камень полетит в вас. Вломится сюда эта орава, мебель опрокинет, все вверх дном перевернет, до последней перины выпотрошит – только пух и перья в воздухе закружатся.
- Почему же в меня? – Я невольно отшатнулся, подчиняясь невольному желанию уклониться от летящего в меня со свистом булыжника.
- А потому что вы хранитель архива. У вас отчеты, протоколы, выписки – все! Кого же обыскивать, как не вас! Кого потрошить-то!
- А первый камень в кого полетит? Надо полагать, в вас как казначея. Ведь у вас все счета, бухгалтерские ведомости, платежные поручения и прочее. Да и чек этот самый у кого искать, как не у вас!
- Да, полетит если не в нашего Председателя, то - в меня. В этом вы правы: я и сам себе не раз говорил. Но и до отчетов и протоколов руки у них тоже дойдут. Отчеты и протоколы-то для них ой как важны!..
- Ну, и что они в них обнаружат?
- Обличающие нас улики, свидетельства…
- Да какие свидетельства?! – воскликнул я с мучительным стоном.
- Свидетельства того, что, прикрываясь разговорами о погоде, мы подрываем устои морали, глумимся над религией, втаптываем в грязь все святое и чистое. Ну и конечно нам припишут, что мы заманиваем в сети и губим юные души. Так не раз бывало в истории тайных обществ… - Цезарь Иванович скучающе смотрел в потолок, позволяя мне стонать, сколько мне вздумается, и при этом не собираясь отказываться ни от одного слова, произнесенного им, впрочем, без всякого выражения. – Еще нальете?