- Хватит с вас, - сказал я лишь для того, чтобы снова сдаться и открыть буфет. – «… в истории тайных обществ»! Но мы же не тайное!
- Доказать можно все что угодно. Была бы зацепка, а зацепку они найдут, будьте спокойны. А кстати, вы уверены? – В его васильковых глазах мелькнула шальная, безумная, дьявольская искорка.
Я недоуменно посмотрел на него.
- В чем, господитыбожемой?
- А в том, что мы не тайное! В том, что мы не тайное! А ну как вдруг обнаружится, что тайное, а вы-то и не знали?! Ни сном, ни духом, что называется, а?! – Он визгливо рассмеялся, затрясся, заколыхался под плащом, затем внезапным рывком распахнул его, и я увидел, что Цезарь Иванович держит в руках обтянутые кожаными ремнями дорожные баулы. – Ладно, шутки в сторону. Вот что, милый вы мой… Здесь, - он кивнул на баул в правой руке, - наши счета и деньги, собранные мною. А сюда, - он кивнул на баул в левой, - вы сложите самую ценную часть архива. И мы спрячем это в склепе.
- В каком еще склепе?! - Я снова застонал, как от зубной боли.
- Фамильном склепе Софьи Герардовны Яблонской, - ответил Цезарь Иванович, повелительно протягивая мне баул. – У нее там тайник под мраморной плитой, где хранятся фамильные реликвии, кольца, ожерелья, браслеты, детали рыцарской амуниции и среди них – железная перчатка пресвитера Иоанна. Она была подобрана на поле боя между пресвитером и двумя братьями Самиардами, царями Мидии и Персии. Старушка сама мне по секрету об этом рассказала, ссылаясь на семейные предания и свидетельства историка Оттона Фрейзингенского. Рассказала, когда я по ее просьбе устраивал перед склепом цветник, грядки выравнивал по натянутому шнурку, сажал тюльпаны, гвоздики и ирисы. Разумеется, я не взял с нее ни копейки.
- И Софья Герардовна дала вам ключ от фамильного склепа? – Я вышел на середину комнаты, под свет лампы.
- Нет, она не должна ни о чем догадываться. Во-первых, для нее это самое бесцеремонное вторжение. А во-вторых, она может по неосторожности нас выдать. Поэтому мне пришлось… - Цезарь Иванович загадочно улыбнулся и показал уклончиво-безучастным, слегка игривым жестом, как снимают ключ с чужого гвоздя.
- Ну вот, мы опустились до… Ключи воруем.
- Оставьте! Сейчас не время кичиться вашей щепетильностью. Мы должны быть готовы ко всему, к любому риску, любой жертве, но при этом надо все-таки постараться уцелеть самим и спасти общество. Да, наше славное, благородное, рыцарское общество, может быть последнее в истории. Поэтому, - он поставил на пол свой баул и раскрыл баул, предназначенный для меня, - несите! Несите же, иначе я вас… укушу, - сказал он так, словно это могло быть шуткой, а могло - и самой настоящей угрозой, – в зависимости от того, как я отнесусь к его настоятельной просьбе.
Глава шестая. Я решительно отказываюсь потворствовать воровству и требую вернуть ключ
Но я и не подумал ничего приносить и демонстративно не двинулся с места.
Несмотря на настойчивость Цезаря Ивановича, державшего передо мной раскрытый баул, я продолжал стоять посреди комнаты с таким спокойным, безучастным и непреклонным видом, что на моем лице наверняка прочитывалось: да хоть ты тресни, хоть ты наизнанку вывернись, я и пальцем не пошевелю. Мне хотелось, чтобы мой поздний гость понял, что так он от меня ничего не добьется. При этом я невозмутимо молчал, дожидаясь, пока охватившее его удивление не обернется откровенным недоумением, из недоумения не возникнет досада, а уж та не превратится в явное раздражение. Тогда-то, совершив положенный круг, сменяющие друг друга разноречивые чувства наконец заставят Цезаря Ивановича хотя бы осведомиться о причине моего отказа и столь вызывающего несогласия с ним.
Так оно и случилось: на лице Цезаря Ивановича отобразилось искреннее удивление, оно сменилось недоумением, ну и так далее, пока он не спросил, озадаченный тем, что я имею наглость таким образом заявить о себе, словно обладаю не меньшим правом на чувства:
- Вы что, отказываетесь? Отказываетесь выполнить мою просьбу? И в такой судьбоносный момент? Когда мы, можно сказать, висим над пропастью? Балансируем на грани жизни и смерти? Когда секира уже положена у корней дерев?
- Как видите, - произнес я с тем же невозмутимым спокойствием. – И только не надо тут сгущать краски. Сгущать-то не надо. А то над пропастью… на грани, видите ли... И секиру туда же… У страха глаза велики. Вы же у нас паникер известный. Чуть что, - половица скрипнет, лампа замигает, а уж у вас дрожь в коленках и медвежья болезнь, как будто светопреставление наступило.
Цезарь Иванович надменно выпятил бульдожью челюсть, устрашающе скривил лицо, отчего подбородок прорезала глубокая ветвистая морщина, весь собрался, напрягся, как хищный зверь перед прыжком, и в запальчивости воскликнул сорвавшимся на фальцет голоском:
- Ах, вы меня за паникера держите!
- А за кого же вас еще держать!
- В таком случае знайте же, знайте: я вас когда-то любил, вами восхищался, а теперь - не люблю. Нисколечко. Это вам за медвежью болезнь. Да, во всеуслышание заявляю: не люблю, не люблю! – воскликнул и тотчас безвольно сник, отвернулся и засопел от обиды.
- Любили? – спросил я так, будто это слово в его устах приобретало нечто, внушающее сомнение. - А сами вечно перебивали, придирались, цеплялись, вредничали, по мелочам спорили, мешали вести собрание. Это называется любовью? Даже самый заклятый враг никогда бы себя так не вел. Недаром наш Председатель не раз вас одергивал, делал вам замечания, а вы все равно продолжали, словно вам это доставляло некое особое, изощренное удовольствие.
Он согласно закивал и приторно заулыбался, готовый продолжить мой обвинительный перечень:
- А теперь буду во всем соглашаться, кивать, поддакивать и вежливо выслушивать, потому что вы мне неприятны. Вы мне противны. Даже ненавистны. Вы!
- Раз так, то тем более вашу просьбу я не выполню. Отказываюсь наотрез… - Я был по-прежнему безучастен и еще более непреклонен.
- Но почему? Хотя бы объяснитесь, в конце концов. – Цезарь Иванович закрыл баул, убедившись, что в ближайшее время он ничем весомым не наполнится.
- Извольте. Потому что это не просьба, а безоговорочный приказ. Даже шантаж. Укусит он меня! Да что вы тут раскомандовались, собственно! Тоже мне дешевый шантажист нашелся!
- Ах, извините! Виноват, виноват! – Цезарь Иванович обладал свойством трусливого мужа, воспитанным годами семейной жизни: под воздействием даже легкого, брошенного вскользь упрека тотчас становиться угодливым, рассыпающимся в любезностях, готовым выполнить любое требование. – Больше я себе такого не позволю. Ни-ни. Приказывайте вы, а я покорно подчинюсь, любой приказ - выполню. И, заметьте, - с радостью! С усердием, рвением, даже восторгом!
- Да не охотник я приказывать. Впрочем… - Тут я задумался: почему бы и не воспользоваться предоставленной мне столь редкой возможностью. – Раз вы сами об этом просите, приказываю немедленно вернуть ключ Софье Герардовне. Слышите? Немедленно!
- Как?! – Цезарь Иванович оперным жестом прижал к груди обе руки. - Признаться в воровстве?! Она меня запрезирает и никогда не простит. Она же учительница, педагог, воспитатель – в гимназии преподает. Для нее моральные принципы превыше всего.
- Признаваться не обязательно. Еще не хватало, чтобы все во всем признавались. Даже в гимназии. Можно что-то изобрести, присочинить… якобы ключ случайно оказался у вас в кармане. Или вы где-то его нашли и поспешили вернуть.
- Где я мог найти?!
- Мало ли! На улице, во дворе, у нее перед дверью. Где человек может обронить ключ!.. Софья Герардовна будет вам только благодарна. Наверное, она уже хватилась, что ключа на месте нет. Всполошилась, перепугалась – вот и успокойте ее, бедняжку.
- Как-то это странно, ей богу. Уж лучше явиться с повинной и честно признаться. – Цезарь Иванович поставил баул на пол, расстегнул плащ, откинул капюшон, выпрямился и расправил плечи, готовясь к честному признанию.
- Экий вы, однако… - усовестил я его за благородный, но не совсем своевременный порыв. - Ну, признавайтесь, если есть охота. Только в любом случае ключ надо вернуть.
- А может, мы спрячем архив и тогда?..
- Повторяю еще раз, немедленно! Вернуть, а потом вежливо попросить разрешения им воспользоваться. Так принято среди порядочных людей, к тому же облеченных доверием. Про железную перчатку вам рассказали!
- Ну, рассказали…
- Вот и соизвольте вернуть ключ.
- Вас не переупрямишь. Уж если коготками-то вцепились, за жабры взяли, то не выпустите, - произнес он так, словно и сам не преминул бы при случае кого-нибудь взять за жабры.
- И еще приказываю, - возвысил я голос, - возлюбить меня, как прежде. Да, перебивать, цепляться, вредничать, спорить, не соглашаться. Ну, если не возлюбить, то, во всяком случае, относиться по-дружески. По-товарищески. По-братски. В духе нашего устава. Я ведь тоже стараюсь ради общей пользы, себя не жалею, хотя иной раз и стоило бы пожалеть-то. Ведь не молод уже и со здоровьем неважно…
Цезарь Иванович проникся моими словами и решил напомнить, какая у него широкая и щедрая душа.
- Нет, никакой дружбы. Я вас по-прежнему люблю. Обожаю. Хотите, расцелую? Удушу в объятьях? – Ему нравилось иногда, под настроение ударить шапкой оземь, изобразить нечто этакое, цыганское.
- О нет, избавьте. – Я проворно отпрянул и увернулся. - Экая у вас натура, однако, необузданная. Но все же душить не надо. Платонически любить вы не можете? На почтительном расстоянии?
- Как скажете. Могу и на расстоянии, хотя это скучно, а я последнее время и так очень скучаю. Хандрю. Сплин у меня, как говорят англичане.
- Скучаете? Вот это новость! – воскликнул я, не скрывая того, что иная новость может и разочаровать. - А как же наше общество, наши собрания, встречи? Разве они не развлекают вас, не радуют, не воодушевляют?
- Только ими и спасаюсь, господитыбожемой. Но мы собираемся не так уж часто. Это как праздник. Отшумел и нет его – улетучился, фьюить. – Он сопроводил свои слова тем, что щелкнул пальцами и слегка присвистнул. - А дальше – все та же глупая, бессмысленная, однообразная и скучная жизнь. Стоптанными тапками по полу шарк-шарк. Подошвы прилипнут – чмок-чмок.
Сказанное отозвалось во мне чем-то до боли знакомым.
- Не жизнь, а существование… - произнес я загадочно, ожидая, что он на это ответит.
Он подхватил:
- Вот именно! О, как вы правы! Попали в самую точку. Вообразите: жена варенье варит и пенки снимает. Желая меня ублажить, ложечкой зачерпнет – и мне в рот. Мне же и рот открыть не хочется, такая гнетет тоска. Так и стою столбом, со сжатыми, перепачканными пенками от варенья губами. А она за мое упрямство еще и той же ложкой мне по лбу – хлоп! Ну, и потекло. Брызги – по всей физиономии, платком не ототрешь. Семейное счастье!
- Не позавидуешь вам. Хотя – и позавидуешь. – Я вздохнул о чем-то своем, глубоко запрятанном, потаенном.
- Чему же завидовать?
- Все-таки жена, знаете. К тому же варенье… Мне вот никто ко рту ложку не поднесет.
- Нет, скучно ужасно. Потому-то и слухам этим я даже рад, признаться. Все как-то веселее. Какое-то движение, перемены, жизнь. – Цезарь Иванович явно почувствовал, что слова его не слишком убедительны, замолчал, а через минуту воскликнул: – Впрочем, не верьте мне, не верьте. Я так говорю, чтобы себя успокоить. На самом деле я очень боюсь. Очень-очень. До медвежьей болезни.
- А я и не верю, - ответил я с печальной улыбкой, словно его признание не открыло для меня ничего нового.
Глава седьмая. В ней рассказывается о волшебных свойствах ликера, присланного моей сестрой, и ее таинственном исчезновении.
Дождь не стихал, а лишь на время редел и ослабевал, пригибаемый к земле, словно доска качелей, один конец которой вместе с седоком опускается вниз, зато другой взлетает вверх: так же и дождь, ослабевший вблизи, казалось, усиливался вдали и превращался в сплошной, шумный ливень. Или, наоборот, вдали замирал, становился почти неслышным, невнятно лепечущим и неразличимым (верх качелей снова обернулся низом), зато под окнами шумел, погромыхивал, стучал в колотушку, будто подвыпивший сторож.
Дождь барабанил по крышам, с размаху заливал стекла – так, что они дрожали в рамах, и вздымался под ветром, словно туго натянутое, рвущееся из рук полотно.
Переполненные до краев желоба водостока, проложенного вдоль кирпичной дорожки, гудели и пенились, кружа в водоворотах щепки и мусор. По ступеням крыльца сбегали ручьи, вливаясь в море - скопившуюся перед домом огромную мутную лужу. В ней плавали плетеный коврик, веник и старый стоптанный башмак. Из-за дождя вдоль забора полегла трава. В квадратиках желтоватого света, отбрасываемого переплетами террасы, поблескивал никелем забытый под березой велосипед со свернутым седлом. Тускло мигал подслеповатый фонарь, высветляя лишь роившиеся дождевые иголки, а вокруг все тонуло в кромешном иссиня-черном, влажном мраке, вызывая зябкую дрожь при одной мысли о том, чтобы высунуть нос из дома.
К тому же было поздно, уже за полночь, и мы с Цезарем Ивановичем, посовещавшись, сочли неудобным, крайне невежливым и даже преступным тревожить Софью Герардовну в такой час. Еще перепугается насмерть, бедная старушка, услышав стук в дверь, примет нас за грабителей, разбудит заполошным криком соседей, вызовет стражей порядка, а уж те будут рады любому поводу разобраться (расквитаться) с героями слухов, будоражащих весь город. Уж они, доблестные стражи, нас быстро настигнут, доставят в участок с заломленными за спину руками, допросят и обвинят в чем угодно, самых преступных намерениях. Мол, хотели обокрасть или даже убить, вынести все ценное и поджечь дом, чтобы потом сплясать на обугленных головешках.
А чего еще ждать от тех, кто ночью со стуком ломятся в дверь!
Поэтому я больше не настаивал на том, чтобы немедленно, сейчас же вернуть ключ. Нет, лучше не дразнить судьбу и дождаться утра, а пока… пока не грех допить бутылку ликера, но уже, разумеется, вдвоем, поскольку я, хоть и убежденный трезвенник, на этот раз решил отступить от своих правил и присоединиться к Цезарю Ивановичу. Присоединиться, оправдывая себя тем, что после всего услышанного о событиях в городке лучшего занятия не придумать. И я поманил его с заговорщицким видом, открывая дверцы буфета, на что он охотно откликнулся, встрепенулся и приготовился, как готовится хорошо обученная, знающая команды гончая устремиться за подстреленной дичью.
Я достал из буфета еще одну рюмку, сдул пыль со стульев и расчистил местечко на углу стола, заваленного горой немытой посуды, напоминавшей разрушенный Вавилон. Теперь Цезарь Иванович как испытанный поклонник Бахуса, посвящающий новичка, взял на себя обязанность наполнить мою рюмку до краев. Он проделал это с подчеркнутой торжественностью и в то же время с загадочной, отчасти интригующей улыбкой на губах и чертиком во взоре, - иными словами, откровенным любопытством. Его явно интересовало, что я скажу после того, как сам отведаю предложенный ему напиток.
Поэтому я сначала осторожно пригубил, стараясь как следует разобраться во вкусе ликера, после чего недоверчиво выпил полрюмки, а затем осмелел и осушил ее до самого дна, растягивая удовольствие и смакуя каждый глоток.
- Однако… однако… - Мне трудно было сразу выразить свои ощущения, и я не столько подыскивал слова, сколько удлинял спасительные паузы меж ними. - Сладкий, но не приторный… даже с горчинкой… кажется, отдает вишневой косточкой, грецким орехом и немного цедрой. И какой чудесный аромат! Амброзия!
- А вы говорили – дамский… - напомнил мне Цезарь Иванович о том, что теперь воспринималось как самая непростительная ошибка. - Все-таки откуда она у вас, эта загадочная бутылка? Купить ее вы не могли, поскольку у нас такие не продают. Я, во всяком случае, ни разу не видел. Как же она к вам попала? Кто ее все-таки принес – ваша матушка или сестрица?