- Ах, дайте вспомнить! – Я поставил рюмку и тотчас снова взял ее в руки, словно опасаясь лишиться нужной подсказки для памяти. - Нет, это не мать, а именно сестра Ева…От матери таких подарков не дождешься: она у меня скупа и прижимиста. Угощать столь изысканным ликером никого не стала бы – выпила бы сама все до последней капли. Поэтому ручаюсь, что это моя дорогая сестрица… но только она не принесла, а прислала мне вскоре после своего исчезновения.
- Исчезновения, вы сказали? – Цезарь Иванович строго следил за тем, чтобы теперь я был точен в словах и больше не допускал досадных ошибок.
- Считайте, что это моя оговорка. Ну, не исчезновения, а… - я снова прибегнул к паузе, не сумев подыскать нужного слова, - она ведь даже не попрощалась тогда, эта беглянка. Нет ее и все. Как вы говорите, фьюить. Что мы должны были думать! И вот посылка, правда без обратного адреса. И мой-то адрес нацарапан так, что не разберешь. Какие-то каракули, к тому же размытые от дождя. Такое впечатление, что это выведено когтем пантеры или ягуара. А ведь у сестры прекрасный каллиграфический почерк.
- Странно, - только и мог ответить Цезарь Иванович, избегая смотреть в мою сторону под влиянием то ли недоверия ко мне, то ли затаенной обиды.
- Что вам кажется странным?
- Сначала вы якобы забыли, а потом вдруг вспомнили. Это похоже на какой-то розыгрыш. Вы меня явно морочите, только зачем? Посылка из Гоа! Разве о таком забывают! Сознайтесь, что вы просто не хотели мне говорить!
- Сознаюсь, - вдруг легко согласился я, словно радуясь тому, что мне не надо больше ничего утаивать и скрывать. – Действительно не хотел. Теперь же у меня как у пьяного развязался язык. Только ради бога не обижайтесь.
- Ну, какие здесь обиды! – Цезарь Иванович натянуто улыбнулся, прежде чем нахмуриться. - Почему же вы не хотели? Почему?
- Да уж так… считайте, что это моя прихоть.
- Нет, я настаиваю. Я вас умоляю. Все, что связано с вашей сестрой… - Он неловко повернулся на стуле и чуть было не обрушил весь мой Вавилон.
Я помог ему справиться с оползающими развалинами.
- Ну, хорошо, хорошо. Бутылка предназначалась для вас. Вернее, в записке было высказано пожелание, чтобы мы при случае выпили ее вместе. Собственно, мы так и поступили. Разве нет?
- Вот оно что! Вместе! Что же вам в этом не понравилось? То, что мне оказано такое внимание?
- Просто не люблю я этих откровений, слезных исповедей под рюмку. Вернее, не любил, пока не попробовал этого удивительного ликера.
- А теперь, значит, полюбили…
- Во всяком случае, смирился.
- Нет, вы ревнивец, ревнивец. Я давно это заметил. Заметил с тех пор, как стал бывать у вас на Феофановых прудах. Но все равно я вас обожаю. Обожаю потому, что вы ее брат … - возвестил Цезарь Иванович, задерживая на мне пристальный взгляд гораздо дольше, чем требовалось для того, чтобы донести до меня смысл этих слов.
- Подождите, подождите… - Я тоже не отводил глаз, пытаясь что-то прочесть в его взгляде. – Кажется, я догадываюсь. Сестра вам вскружила голову!
Цезарь Иванович вздохнул и опустил глаза.
- Это можно выразить иначе. Я, как безумный араб, как бедуин…
- Нельзя ли без риторики?
- Пожалуйста, если вам угодно. Я давно и безнадежно влюблен в вашу сестру Еву. Из-за этого я похищаю на почте ее письма, адресованные вам. Лишь только почтмейстер отлучится или задремлет… Между прочим, с тех пор как в доме появились эти письма, у нас удвоились урожаи яблок, крыжовника и малины. Ведрами собираем. Чудеса! – Он помолчал и добавил: - Если бы не ликер, я бы, наверное, в этом никогда не признался. Унес бы эту тайну с собой в могилу.
Но я уже не слушал, что он там бормочет, захваченный его главным признанием.
- Письма! – воскликнул я с дрожью в голосе. - А я-то теряюсь в догадках, почему сестра мне не пишет!
- Не беспокойтесь, я все верну в целости и сохранности. Письма у меня с собой: я намеренно их захватил. Ровно двенадцать – все они тут. – Он похлопал себя по карману. -Должен вам сообщить, что самих писем я не вскрываю. Для меня достаточно лишь адреса, написанного ее рукой. Правда, одно письмо я распечатал. Не удержался и распечатал. Хотите прочту?
- Сделайте милость.
Цезарь Иванович достал из кармана изрядно помятый конверт и стал читать:
- «Между замшелыми плитами мелькают юркие ящерки с раздувающимся зобом, на двойные перила низкой решетчатой ограды, опоясывающей террасу по окружности, садятся райские птицы, роняя изумрудного цвета перья и оставляя легкие пушинки. И прозрачная сень из экзотических, благоухающих, дивных растений, поддерживаемых деревянной решеткой, не позволяет слишком припекать солнцу. И не беда, что – если присмотреться, – райские птицы окажутся обыкновенными горлинками и голубями, воркующими от любовной истомы (но среди них есть и соловьи – хоть и серые, невзрачные, но скоро они запоют!), а растения – плющом или диким виноградом. Все равно они - необыкновенные, и мне среди них несказанно хорошо, тем более что на меня смотрят заснеженные великаны - небывалой голубизны горы, увитые понизу молочно-алым туманом и поросшие пятнистым, тигриной окраски бамбуком».
- Поросшие бамбуком горы. Откуда там в Гоа? Впрочем, почему бы и нет. А дальше?
- Извольте. Дальше она пишет о пантерах: «А если взять схваченную по окуляру золотым ободком подзорную трубу с фиолетовым мерцанием выпуклых стекол, то можно заметить, как среди бамбука прячутся пантеры, ягуары и леопарды. Хотя, собственно, они и не прячутся (это уж я так, по привычке), а свободно разгуливают, царственно выгибая спины, поскольку на них здесь не охотятся и сами они никого не преследуют, не выпускают острые когти, не рычат и не показывают с угрожающим рыком оскаленные клыки. Лишь тихонько мурлычут, как все кошки, и старательно вылизывают себя, прихорашиваясь и наводя столь неотразимую красоту». И тут еще на полях вписано. – Цезарь Иванович сощурился, разбирая мелкий, бисерный почерк: - «Кладут головы на колени отшельникам, сидящим перед своей хижиной на сухом бревне, и смотрят им в глаза с любовью и мудрым всепониманием, возможным лишь между зверем и человеком»
- Не эта ли пантера писала мой адрес под диктовку сестры? – спросил я, особым оттенком голоса предлагая воспринимать как шутку столь невероятное предположение. - И что же там еще?
Цезарь Иванович не отозвался: он смотрел на меня со страхом, словно я, сам того не подозревая, только что открыл ему ужасную тайну.
- Пантера – под диктовку? Вы не оговорились?
- Да пошутил я, пошутил. Что еще она пишет?
Он с трудом успокоился и продолжил:
- Еще о бабочках: «А какие огромные, волшебно прекрасные бабочки порхают надо мной, показывая златотканый, парчовый узор своих крыльев! Одна из них опустилась на ложку в стакане и, перебирая лапками, шевеля усиками, вожделенно устремилась к ломтику лимона, надеясь удовлетворить любопытство и живейший светский интерес к нему, усиленный тем, что на лимоне сохранились столь лакомые для сладкоежки крупинки сахара».
- Поистине там в Гоа какой-то чудесный, небывалый, сказочный мир. Разумеется, если она не преувеличивает, а такая склонность у моей сестрички есть. Недаром в детстве ее все звали врушкой, а отец ласково называл выдумщицей. Впрочем, он и сам мечтал побывать в Гоа, и на его картах это место было обведено особым голубым кружком. Голубой – поскольку этот цвет для отца был самым главным в метеорологии, небесным или даже сакральным.
- Да, я помню эти карты, развешанные у него на стенах. О, я благоговел, преклонялся перед вашим отцом! Я терял дар речи, когда он ко мне обращался! Я не знал, куда спрятаться, услышав его шаги! – воскликнул Цезарь Иванович так, будто мои слова добавили что-то необыкновенно дорогое и важное к его воспоминаниям о Феофановых прудах и том далеком прошлом, которое уже никогда не вернуть.
Глава восьмая, повествующая о бабушке, о Владимире Оболенском и о том, как мы приглашали гостей и справляли День метеоролога
Цезарь Иванович бывал у нас в ту счастливую и благословенную пору, когда мать с отцом еще не разошлись, ссоры меж ними случались редко, если и вспыхивали, то лишь из-за пустяков (милые пустяки: им придавалось такое большое, как тогда говорилось принципиальное значение, что сразу уступить было нельзя, а надлежало сначала непременно поссориться и лишь потом помириться) и быстро забывались. И казалось, что так будет всегда, что ничто не угрожает благополучию нашего большого, шумного, взбалмошного, безалаберного семейства, желавшего быть чем угодно, но только не образцом поведения и примером для окружающих, хотя окружающим явно хотелось, они прямо-таки жаждали видеть в нас пример и образец.
Мы жили тогда на первом этаже каменного снизу и бревенчатого поверху, несуразного, чем-то напоминавшего амбар дома у заросших осокой, камышами и кувшинками, покрытых зеленоватой тиной Феофановых прудов. Над прудами зависали длинноногие комары (их почему-то считали малярийными), из тинистой воды торчала замшелая коряга и нос полузатонувшей лодки, привязанной ржавой цепью к почерневшим мосткам для стирки белья. Мы не раз поговаривали о том, что хорошо бы эту лодку вытащить на берег, залатать и починить, приладить весла, чтобы затем на ней кататься, и даже прикидывали, с какого бока лучше взяться, навалиться, подналечь, вычерпать воду и, подталкивая сзади, вывести лодку носом на серый, кое-где испачканный мазутом береговой песок.
Но таково уж было наше семейство (под стать несуразному дому) что поговорить-то мы могли, и даже с немалым для себя удовольствием, хотя при этом дальше благих пожеланий дело не шло или, однажды начатое, вязло в бесконечных проволочках, откладывалось, затягивалось и никогда не заканчивалось.
Во всем остальном было так же…
На антресолях, заваленных всяким хламом, у нас хранились рулоны купленных когда-то обоев, но ими не обклеивали стены: все было как-то некогда, недосуг, находились занятия поважнее, хотя их важность заключалась в том, что они позволяли не думать о таких пустяках, как клейка обоев. Там же, на антресолях, скопились залежи скипидарно пахнувшей мастики для натирки паркетных полов, но полы давно уже не натирали, и паркет местами стал бурым, а местами отсырел и позеленел от плесени. В прихожей висело пыльное зеркало, с которого давно собирались смахнуть пыль и дочиста протереть его моющей жидкостью из голубого пузырька, тоже припасенного для этой цели. Но, лишь только взяв в руки тряпку, вспоминали, что ее ведь нужно сначала смочить и выжать (а это еще одна несусветная морока), и решали пожалеть, не мучить себя, совсем отказаться от этой затеи или (в очередной раз) отложить ее на неопределенное время. И в знак примирения с самими собой облегченно вздыхали, пальцем проводили на зеркале волнистые линии, рисовали кружки и звездочки.
Размашисто писали: «Да здравствует!..», а что именно да здравствует – оставалось только гадать.
В ту пору еще была жива бабушка, мать отца, прародительница, праматерь, вещунья (она предсказала повышение цены на кофе) с гоголевским носом, космами полуседых волос и трясущимся зобом. У нее ужасно ныла спина, отекали ноги, и она ходила по коридору, одной рукой передвигая перед собой стул, а другой держась за стену, отчего на стене образовалась засаленная полоса. Ладонь же бабушки всегда была бардовой под цвет обоев в коридоре, которые она столь усердно утюжила. Так совершала она свои прогулки, хотя последние годы бабушка все реже выходила из угловой комнаты, где пахло нафталином и табаком (бабушка иногда покуривала, и я тайком затягивался оставленными в пепельнице папиросами, но так громко кашлял при этом, что меня сразу разоблачали). Пахло лекарствами, перестоявшимся чаем и лимоном, лежавшим на дне чашки и выжатым до такой степени, что он превращался в кашицу.
Из-за близости Феофановых прудов бабушку вечно кусали комары, залетавшие в форточку и сладко нывшие над ухом, и она панически боялась малярии. Ее убеждали, что все это выдумки, что комары вовсе не малярийные, а самые обычные, и их укусы ей ничем не грозят, но она не верила и любой озноб принимала за малярийную лихорадку. Сыну она в минуты особого раздражения говорила: «Лучше бы ты стал толковым, знающим врачом и лечил свою бедную мать – была бы большая польза, чем от этой метеорологии. А то разумного совета не допросишься - одна надежда на соседей». Действительно, бабушка подробно расспрашивала соседей и знакомых, что помогает от комариных укусов, записывала на бумажках названия всяческих мазей, бумажки же куда-то прятала, засовывала между книг, а потом забывала, не могла найти или же постоянно их теряла, выбрасывала вместе с пустыми спичечными коробками и всяким мусором.
Но и метеорологией бабушка отнюдь не гнушалась, - напротив, гордилась успехами сына, а кроме того, ее самолюбие тешило то, что когда-то, во времена юности, за ней ухаживал Владимир Оболенский, выдающийся метеоролог, светило в этой области (тогда он только начинал), приглашал на свидания, дарил ей роскошные розы, угощал шоколадом и даже пытался отбить у ее будущего мужа. Этому факту наш отец придавал особое значение, поскольку Оболенский стал со временем его кумиром, высшим авторитетом, властителем дум, и он выпрашивал у бабушки его фотографию, висевшую на стене ее комнаты, среди снимков знаменитых артистов, музыкантов и оперных певцов. Но бабушка наотрез отказывалась расстаться с фотографией, затыкала пальцами уши, не хотела даже слушать. «Вот у меня и смотри, раз она тебе так дорога», - говорила она отцу в ответ на все его просьбы, слезные мольбы и домогательства…
У нас в доме постоянно гостили родственники всех возрастов, привозившие с собой какие-то полосатые узлы, тюки, чемоданы, через которые приходилось перешагивать, обходить их или протискиваться меж ними, поскольку они загромождали всю квартиру. Мать и бабушка пили с ними нескончаемые чаи, вели бесконечные разговоры, выслушивали, сочувствовали, сопереживали, утешали, давали рекомендации и советы, после чего они забывали о своих несчастьях и вспоминали о радостях. У нас вечно слышался смех, разносившийся по анфиладе комнат (двери никогда не закрывались), и тот, кто не смеялся сам, неизменно восклицал: «Господи, ну сколько можно! Опять заливаются!» А другой на это отвечал: «Ничего, пускай посмеются».
Мы часто приглашали гостей и шумно отмечали все праздники, и Новый год, и Рождество, и майские, и ноябрьские, и особенно самый любимый и долгожданный праздник - День метеоролога, приходившийся на день рождения отца. К нему долго готовились, перешептывались по углам, решая, что ему подарить. Носились по магазинам, выискивали, высматривали, просили показать, придирчиво разглядывали и изучали (у нас в семье все изучали, даже этикетки на спичечных коробках), удовлетворенно кивали головой, обращаясь к продавцу: «Да, пожалуйста, вот это. Выпишите чек». Купленные подарки непременно прятали в кладовку, за шкаф, под диван, изнывая от нетерпения: когда же?.. когда же можно будет их оттуда извлечь, развернуть и преподнести?..
Наконец праздник наступал, и справляли его с особой торжественностью, которая легко оборачивалась дурашливостью, шутовством и баловством. Отец, обычно встававший рано, в этот день мог позволить себе поспать подольше, хотя вряд ли это доставляло ему особое удовольствие, но так полагалось, и он подчинялся этому незыблемому правилу или, во всяком случае, делал вид, что подчиняется. Пробуждения отца мы дожидались за дверью, чутко прислушиваясь и докладывая друг другу: «Нет еще… нет… нет…» Иногда к нам присоединялась мать, прикладывала ухо к двери, приоткрывала ее, заглядывала и сообщала нам доверительным шепотом: «Скоро». Лишь только просыпался отец или, вернее, пролежав с закрытыми глазами положенный срок, наконец открывал их, ему вручали подарки, извлеченные из тайников. Он, счастливый, благодарил и всех целовал.
Мать (она родилась и выросла на Кавказе) пекла осетинские пироги с мясом, картошкой и грибами, свекольным листом. Затем раздвигали обеденный стол, стелили вязаную скатерть, приносили от соседей дополнительные стулья и табуретки. Из нижней части буфета с незастекленными дверцами доставали праздничный сервиз на двенадцать персон, хотя для одной персоны не хватало тарелки, поскольку ее разбили, и приходилось заменить ее обычной тарелочкой с голубой каймой. Ставили на стол закуски: салат с крабами, кубиками мелко нарезанной колбасы, зеленым горошком, картошкой, морковью, заправленными майонезом (картошка, морковь в расчет не принимались, и называли его именно салатом с крабами как особым деликатесом). Открывали банку со шпротами в масле. Доставали из холодильника (холодильник был марки «ЗИЛ») заранее разделанную селедку с кольцами лука и сациви, тоже приготовленные матерью. Из опасения, что не хватит хлеба, меня посылали в булочную. Возвращался я вместе с первой партией гостей – теми, кто всегда приходил вовремя и даже чуть раньше. Вскоре звонили в дверь и остальные гости – те, кто всегда опаздывал.