«Спасайтесь, — кричат мне, — на острове, ибо он вас здесь угробит».
«Понятно», — отвечаю.
Сели мы с матросами в лодку и поехали на берег. Подъезжаем — а там наши войска. Так спаслись мы до рассвета. Я думаю далее: «Зачем мне теперь столько матросов?» Отдаю приказ: трое садись в большую лодку и валяй к своим на подмогу. Мы остались двое с матросом Кадомцевым. Парень тоже очень хороший. С рассветом подходим к берегу. Душа у нас не в себе. Смотрим — вокзал наш живой! Мы в лодку — была маленькая припасена. Взошли на дебаркадер, идем в мою каюту. Взяли плащи, сухари, хлеб, рыбу и оттудова уехали на лодке в штаб, под дымовой завесой добираемся, под огнем… В штабе докладываю: «Вокзал целый, плавает!» Дальше докладываю так: «Я шкипер, вот матрос!» Записали?
Тут Иван Михайлович неожиданно и впервые улыбнулся. Особенные его морщины, исчертившие лицо вдоль и поперек, засекли на скулах по кресту, — видно, и посмеялся в своей жизни человек!
— После этого получаю указание: наблюдать за дебаркадером из блиндажа. Мы так и делали, пока не прилетел на самолете Шашков, который говорит: «Что за беспорядок?» И далее: «Где народ, где диспетчера?» И еще добавляет: «Немедленно увести отсель вокзал!»
Отвесть главной Волгой нельзя было — заминировано. Немец стоял в Ельшанке. Шашков приказывает: вести вокзал к острову Криту, а там Куропаткиной воложкой мы и прошли. Она в Красноармейске соединяется с главной Волгой. А вот это запишите: в начале Куропатки немец по нам ударил с Даргоры прямой наводкой. Вот тут нам было! — У Ивана Михайловича сильно дернулась щека, он провел по ней рукой. — Нас вел буксир «Кузнец». Александр Степанович Ананичев в рубке стоял. Он привел нас в Красноармейск и оставил там. Потом большой буксирный пароход «Варлен» довел уже до Владимировки и сказал: «Ждите, придет за вами пароход из Астрахани». Через двое суток пришел пароход, обвоору-женный военной силой. Записали? Зенитки и тому подобное. Он довел до Астрахани. Там постановили — немедленно нас ликвидировать.
Шкипер замолчал растерянно, поняв, что сказал что-то не то, подумал не спеша и поправился:
— Там постановили немедленно ликвидировать пробоины. Подвели нас к заводу «Третий Интернационал». Начали принимать меры: водолазы заделали самую большую пробоину, наложили пластырь, а потом изнутри уже другие рабочие, и, конечно, я сам, все забетонировали.
Потом Ромащенко — начальник Волготанкера — хотел нас отправить через море. Он имел целью своей задачи отправить нас в Гурьев. Записали?.. Но мы откачке не поддались. Ромащенко назначает техническую комиссию. Комиссия посмотрела — согласия на отправку не дала, потому что он весь израненный, куда его!
После этого процесс работ происходил двадцать дней! Прилетает товарищ Коченин, который является непосредственным начальником всех вокзалов. Приезжает прямо ко мне. «Как дела? В чем дело?» Потом говорит: «В Гурьев не пойдете — мы вас отправим в воложку на зимовку. Сталинград очистится — будете опять в Сталинграде!» Вот кому я спасибо сказал — это ему! Ведь оно так и было…
Нас провели в Никиткин банк. Есть там завод. Там мы простояли целую зиму — ремонт делали. Чинили крышу, стены, двери. До тех пор, покамест Сталинград не очистился. Записали?
Сталинград в наших руках! Получаю приказ: «На свое старое место!»
Шкипер сжал кулаки и громко пристукнул ими.
— Первого мая я уже здесь оказался, где меня встречали с восторгом!
КНЯЖНЫ
Мне понадобилась веревка. Проводница Айша сказала:
— Пойдите к боцману, он даст.
— А где его искать?
— Дома!.. Беда у него — Надёнка отстала.
— Как же она отстала?
— А так… Его каюта внизу, сразу около камбуза.
По пути я выглянула на палубу.
Волга лежала в погожем покое, безволная, голубая, вся в драгоценном золоте бабьего лета.
Теплынь и безветрие. И не понять, какая сила настойчиво и неуклонно несет над лесом, несет над рекою обрывки паутины. Ни начала им, ни конца.
И летят все они по-разному, в странных и неудобных позах. Одни лениво, другие с необычайной целеустремленностью… Буква «у», вежливо кланяясь кому-то, проплыла над мачтой. За нею торчмя прошел поднятый семафор… В кормовой пролет вошла ровная, будто накрахмаленная, нитка без иглы, прошила полумрак пролета, вышла по другую сторону и растаяла в блеске дня… А потом два каких-то женственных существа, взявшись за руки, пролетели над самой водой, отражая в ней линии воображаемых белых одежд. И тут же очертание паруса, наполненного ветром, изящно скользя, прошло над палубой, наткнулось на столбик, обвило его, и уже трепещет просто волос, седой и тусклый оттого, что очутился в тени.
Мачта, ванты, колонки, каждый выступ, каждое углубленьице ловят летучие пряди паутины. Похоже — судно обросло белесыми водорослями, которые от движения колышутся в неподвижном воздухе, светясь зеркальным блуждающим блеском.
Я нашла дверь с надписью: «Боцман». Постучалась. Никто не ответил. Постучалась громче и услышала:
— Входи, кто тут?
Вошла. Подле большой деревянной кровати, на очень чистом полу, сидел боцман Тимохин — усталый, старый человек. Рядом с ним — два совершенно одинаковых существа. Две девочки. Каждой лет около двух.
— Кто это такие?
— Мои княжны! Татьяна и Ольга.
Девочки были очень красивые. Невольно подумалось: старик, наверно, потому и зовет их — княжны.
— Внучки?
— Дочи… Внуков само собой одиннадцать. А это дочи. Двойня.
Боцман посмотрел на меня, посмотрел на девочек и в полном блаженстве спросил:
— Не похожи на меня? То-то и есть — везет мне, все дети в мать. Красивые, и по характеру тоже в нее. Во! Как дерутся! Цыц, матросы! — гаркнул он и погрозил пальцем.
Девчонки с веселого визга сразу перешли на плач. Тогда старик взял их за спинки, притянул и по очереди поцеловал — сначала одну, потом другую. Княжны всхлипывали.
— Плохо с этим делом — со слезами: как одна начнет, сразу вторая подхватывает. — Он смотрел на них с нежностью. — Что две — это хорошо, сами себе куклы… Видите, пусто у нас. Лишние вещи пришлось убрать, чтобы делов не понаделали. — Он оглядел каюту, вздохнул. — Сутки уже без матери живем. В Козловке осталась. Хотела им молока достать, и вот — достала! А ведь говорил: «Не ходи, нету там никакого молока…» Выскочила, черт понес… без платка побегла, эх… — И он так взглянул в голубое окно, точно там была метель.
Долго смотрел боцман в окно, а когда обернулся — лицо его было еще более озабоченным и грустным. Одной рукой боцман придерживал девочек за голые коленки, другую руку отдал им. Девочки, каждая к себе, тянули шершавые, негнущиеся пальцы, пыхтели.
Я не знала, что сказать. Говорить: «Ничего, не беспокойтесь, нагонит, не простудится» — глупо.
Я спросила:
— Которая Оля, а которая Таня?
Старик оживился, положил ручищу сперва на одну пушистую голову и проговорил:
— Эта Ольга. — Затем прикоснулся к другой и так же торжественно и серьезно произнес: — А это вот — Татьяна. Она старшая. Минут на пять. А Ольга — та меньшая… Имена Иван дал. Это наш средний сын. Когда узнал, что обе девки, написал: назовите в честь Пушкина. Старшую — Татьяной, младшую — Ольгой. Я, по правде, Пушкина не читал. Мать — та читала. В ее время с ученьем было легче. Она ведь у меня молодая, хоть у нас без этих — восемь душ взрослых. По разным городам живут.
Боцман поднял лицо. Оно теперь выражало лукавство.
— А у меня, — сказал он, — по правде говоря, насчет имен была другая мысль — назвать дочек назло одному пароходчику. Вы этого не знаете. А в мое время ходило по Волге два парохода: «Княжна Ольга Николаевна» и «Княжна Татьяна Николаевна» — вот я и подумал: пусть гуляют теперь мои княжны! На «Ольге Николаевне» я в матросах был. Вот уж где поматросил!.
Такого, как мой хозяин, и в старое время поискать! Много у него было судов, кроме этих двух, и знаете, какие он им названия понадавал? «Свобода», «Братство» и прочее тому подобное. А в семнадцатом году первый за границу удрал.
Боцман курил в открытое окно. Таня и Оля играли в «куклы» — одна с другой, и, хотя сейчас девочки играли мирно, отец то и дело грозил им: «Цыц, матросы!»
ЗИМБИЛЬ
В Астрахань мы пришли вовремя — ровно в одиннадцать утра. «Георгий Седов» готовился к переходу на грузовую пристань. На опустевшем судне, как в гитаре, долгими гулами отзывались шаги, слова.
Острый женский голос снизу вверх пронизал обе палубы. Стоя наверху, я отчетливо услышала: «Петька, где зимбиль? Слышь, черт, куда зимбиль девал?!»
На покатые мостки причала с мягкой плетеной кошелкой в руке вышел чумазый Юсуф Майоршин. Постоял, почесался, думая, что его никто не видит, потом на всякий случай поднял голову, заметил меня, глупо улыбнулся и сказал:
— А вы чего, берите зимбиль и айда с нами за рыбой.
— А что такое зимбиль?
Юсуф хмыкнул и поднял над головой свою кошелку:
— Вот зимбиль, татарва так корзинки называет.
— Нехорошо говоришь, ты ведь сам наполовину татарин.
Он лениво отмахнулся и пошел прочь с причала.
Жара в городе была удручающая. Дома обжигали, оттесняя людей к краям тротуаров. Асфальт размяк и стал уступчив под ногой, как ковер. Желтое небо стлалось над железными крышами рыхлым облаком пыли. Пыли не было только в воде. По улицам она шла непрерывным потоком, цепляясь за колеса, копыта, за ноги.
По этой жаре с утра и до позднего вечера с кошелками в руках, с мешками арбузов на спинах сновали люди нашего теплохода и многих других судов.
К четырем часам дня у самого выносливого человека остается единственное желание — спрятаться куда-нибудь во тьму, прохладу, чтобы не видеть багровых канн на газонах, не стоять в очередях у киосков с водами.
Я шла на пристань через парк. В зеленых сумерках плотной тени люди двигались как под водою, останавливались, застревая в боковых аллейках.
Передо мной, шагах в десяти, шла худенькая девочка в желтом платьице странного, недетского покроя. Девочка почти волоком, вся перекосясь, тащила огромный зимбиль, из которого торчали кульки с макаронами и хвосты вяленой рыбы.
Я нагнала ее, она остановилась. Это была наша проводница Айша Гафирова.
Странная была эта Айша. Я столкнулась с ней в первый же день пребывания на теплоходе. Мне нужно было поговорить с капитаном, но, когда я подошла к его каюте, очень маленькая женщина с круглым личиком вдруг очутилась, между мной и дверью. Зло глядя на меня черными, состоящими из одного блеска глазами, она спросила низким голосом:
— Кого надо?
— Капитана.
— Зачем?
Меня удивил враждебный тон и весь ее вид. Я сказала: «Нужно», но она и не думала отступать. Тогда я подняла руку над ее головой и постучалась. Посторонившись, она проворчала что-то, а когда я спустя некоторое время вышла от капитана, маленькая проводница подхватила мои вещи и молча понесла. Она была так мала ростом, что небольшой чемоданчик касался ковра.
В каюте она отодвинула жалюзи на окне, остро оглядела все вокруг. Уходя, сказала:
— Ничего в раковину не бросайте!
От Горького и до самой Астрахани маленькая татарочка не упускала случая выказать неприязнь ко мне. Дерзила, входила в каюту без стука. Это повторялось несколько раз: откроет дверь, просунет голову, в секунду облетит глазами стены, заглянет даже под крохотный столик и спросит: «Нашего капитана здесь нет?» При этом лицо у нее такое, точно она не верит ни мне, ни собственным глазам.
Вот и сейчас, колюче глядя на меня снизу вверх, Айша молчала. Она по-бабьи уперлась крохотными кулаками в плоские бока, всем своим видом говоря: «Проходи, и без тебя обойдусь!»
Желтое открытое платье подчеркивало всю некрасивость ее лица. Круглое, темное, потное, оно напоминало глиняную игрушку, вылепленную наспех. Будто баловался кто-то: там, где рот, — прорезано. Там, где нос, — посажен неаккуратный кусочек. Глаза тоже в двух маленьких, еле намеченных прорезях, но блестят до того, что цвета их сразу и не разобрать.
Я смотрела на нее и невольно думала: неужели со всеми она так себя ведет? Если это так, то почему ее держат на одном из лучших теплоходов?
— Можно, — обратилась я к ней, — положить в вашу корзинку помидоры, а то они у меня в сетке мнутся?
— Кладите, — неожиданно миролюбиво ответила Айша.
Мы понесли кошелку вместе.
— Зачем вам так много макарон?
— Это не мои… это я для девчонок купила.
И снова не о чем стало говорить
— Вы пойдете в город еще?
— Пойду. — После долгой паузы она добавила: ― Надо цветных ниток купить. Зимой они будут вышивать, черт бы их побрал!..
— Кто «они»?
Айша посмотрела на меня так, как будто сто раз уже было сказано кто, но ответила:
— Девчонки, которые со мной в общежитии живут. Это я все в Горький повезу.
С трудом удалось уговорить ее отдохнуть. Она нехотя опустила кошелку, привалила ее к своей ноге, вытерла платком лицо, шею и тут же потребовала:
— Давайте пойдем, а то мне некогда. Надо еще арбузы притащить — семь штук!
— Арбузы тоже для девчонок?
— А для кого?
— Что ж это, вы у них вроде мамы, что ли?
— Вот еще! Не люблю, когда не знают, а говорят… Я так… хочу — и привезу.
Когда мы подходили к причалу, Айша отобрала у меня зимбиль и потащила его вместе с моими помидорами. Никакие уговоры не действовали. Она почти бежала, чтобы избавиться от меня. Может, не хотела, чтобы нас видели вместе?
Поздним вечером, когда «Седов» полным ходом шел из Астрахани в обратный путь, я немного задержалась, проходя мимо столика с ключами от кают. Айша сидела очень прямо. У нее был такой вид, как будто она не на вахте, а в почетном карауле. От ее синего поношенного кителя сильно пахло дорогими духами.
Она молча проводила меня зорким, едким взглядом и сказала:
— Капитана в рубке нет!.
— Ну и что же?
— Ничего…
Поднявшись в рубку, я обнаружила, что Айша соврала— капитан оказался наверху.
В рубке молчали. Был час вечернего безветрия. Тень от леса вырезала черные зубцы по зеленой воде, и Волга сделалась уже. По ее тихим, тусклым равнинам раскиданы были овальные озера неподвижного блеска. Рыба, балуясь, ломала его. Настойчивей обычного пахло водою, как будто и на реках выпадает роса.
Коротким свистком капитан вызвал наверх вахтенного матроса. Явился суматошный Гришин и по-военному доложил:
— Слушаю, товарищ капитан.
— Лоцмана Нутрихина видел?
— Видел, товарищ капитан. Только что в четвертом классе был.
— Переведи его в первый, скажи, я велел.
— Есть, товарищ капитан, только он не пойдет.
— А ты уговори старика.
Капитан долго молча улыбался, потом заговорил:
— Мы с этим лоцманом когда-то служили вместе на одной баржонке. Хозяин у нас был гадина редкая, скупой и чуть что — за волосы хватал. Тут вот, на затылке, где самое больное место. Раз дал мне свои сапоги почистить. Я взял. Чищу и пою: «Вниз по матушке по Волге». Он услыхал — бежит и ругается: «Я тебе дам — вниз по ма-а-тушке-е-э! Камаринского пой — скорее почистишь!»
В рубку вбежал третий штурман Аленкин и возбужденно доложил, что пассажирка второго класса обманным путем провела в каюту собаку и не хочет…
— В собачник! — ревом скомандовал капитан, не дав штурману договорить.
— Товарищ капитан, я пробовал, только они сидят обнявшись и обе ревут…
— Обеих в собачник!
— Товарищ капитан, не могу… я не могу женщину за шиворот…
— Идите вниз и скажите Гафировой — я приказал собаку убрать. Шляпа! — бросил капитан штурману вдогонку. — Увидите, Гафирова мигом справится.
— Да, — согласилась я, — ей и сам черт не страшен.
— Неужели нагрубила?
— Не в этом дело.
— А что?
Я промолчала.
Капитан перестал улыбаться.
— Знаете, — сказал он таким тоном, точно оправдывался, — если я ее выгоню — она ни на одном пароходе не найдет себе работы… Вот в бога не верю, а рука не поднимется — грех!