— А если с тренировкой? — тут же спросил Роджерс, отрезал кусок мяса, отправил его в рот и застонал, как порнозвезда на кастинге.
— Вот после тренировки и поговорим, — ему с адским метаболизмом Роджерса мясо не канало — себе он сварганил спагетти с креветками в сливочном соусе и, наверное, даже кайфанул бы под белое вино, если бы не чертовы рецепторы, с которыми он и подошву бы сжевал, поперчив и посыпав специями.
Хотя нет. Какой-то вкус он все-таки ощущал. Будто его рот изнутри был обтянут тонкой пленкой, задерживающей шестьдесят процентов вкуса. Брок, привыкший к ста процентам, воспринимал это как предательство, особенно с учетом того, сколько ему приходилось есть, чтобы живот хоть иногда переставал урчать от голода.
— Как ты так живешь? — единственным плюсом вина была его температура, потому что оценить букет не было никакой возможности, и дальше переводить продукт было глупо. Роджерс хлебал Каберне, смакуя каждый глоток, и Брок вдруг подумал — а что если все так и останется? Ну не найдут ни Старк, ни остальные способа вернуть как было? Будет ли запредельная физическая сила и охуенная живучесть достойной компенсацией чертовой пленке во рту? И это кто его знает, какие еще баги у Роджерса в запасе.
И решил — нахуй. В быту толку от апгрейда никакого, а вот до конца жизни жрать картон и сдувать пылинки со светлейшего образа национального героя он не станет. Во всяком случае, добровольно.
— А ты? — спросил Роджерс, когда Брок и вопрос-то уже забыл. — Вот так, этим всем наружу?
— Чем? — не понял Брок.
Роджерс поболтал вином в бокале, посмотрел сквозь него на свет единственной горевшей над разделочным столом лампы и прищурился.
— Нервами, — со странной интонацией ответил он. — Будто, знаешь… — он даже пальцами щелкнул, подбирая слово, — без защитной пленки. Телефон без чехла.
— И ебля без резинки. Эй, — Брок наклонился к Роджерсу и, жадно вдохнув его запах, откинулся на спинку кресла. — Разве не так было задумано изначально?
Ему казалось, Роджерс не поймет. Но тот пристально смотрел на него, а потом кивнул, но не Броку, а будто своим мыслям.
— Наверное, ты прав. Когда я только очнулся здесь, мне действительно многие вещи казались искусственными. Будто люди начали дорожить вещами и себя, с одной стороны, не жалеть, подвергая постоянному стрессу, а с другой — оборачивать в несколько слоев этой пленки с пузырьками. Хочешь обнять и не чувствуешь ничего. Только пузырьки лопаются.
Брок в этот момент подумал, что никогда, по сути, не считал Кэпа человеком в общепринятом смысле слова. То есть даже мысленно не оставлял ему права на слабости и придурь. Даже на мысли о чем-то вроде ебаного смысла жизни и сомнения, если разобраться — тоже не оставлял права.
Поэтому он просто подошел и обнял его. Вжал лицом в живот, потрепал по волосам, а потом вдруг начал гладить — волосы были мягкими, потому что гель Роджерс презирал, чем страшно Брока злил. Брок вообще много злился, потому что да: нервами наружу — это про него.
— Захочешь пообниматься — обращайся, — чуть насмешливо предложил он.
Роджерс, фыркнув, оттолкнул его и принялся доедать второй стейк.
— Это сложно, — допив второй бокал вина, констатировал он. — Слишком много желаний.
— Зато как приятно им поддаваться, — поддразнил Брок, уже зная, что вечером опробует тело Роджерса в несуперсолдатских областях. — Рискнешь?
Роджерс улыбнулся как засранец и ничего не ответил.
Брок решил, что это “да”.
***
Суперслух был настоящим наказанием. Броку хотелось воткнуть в уши затычки, достающие до самого мозга, чтобы только не слышать этого всего: шороха шин по асфальту, тихого поскрипывания двери где-то на первом этаже, едва различимого шума воды в трубах и, сука, стонов Роджерса, пробивавшихся даже через три стены, две плотно закрытых двери. Они просачивались в мельчайшие щели и лились внутрь, заполняя до краев, будоража стылую кровь и заставляя мучиться, почти наяву ощущая прикосновения ладоней.
Роджерс будто дорвался до того, чего долго был лишен, хотя в его теле Брок не испытывал особых затруднений с добычей приятных ощущений: он ощущал сильнейшее возбуждение, душное, почти невыносимое. И невыносимым оно было оттого, что самоудовлетворение моментально сбивало его градус: хотелось прикосновений другого человека, который накрыл бы собой, дал почувствовать тепло своего тела.
Броку обычно было нескучно и одному. Бывали дни (и ночи) когда тащиться куда-то просто для того, чтобы сунуть член в чье-то предназначенное для этого отверстие, не было никаких сил. В таких случаях он не испытывал особого дискомфорта, справляясь своими силами. Сейчас же просто руки на члене было недостаточно. Во всяком случае, своей собственной. Он смотрел на свое идеальное отражение в огромной зеркальной двери шкафа, которую он специально повернул так, чтобы было видно кровать, и ощущал себя как голодный официант на чужом банкете. Есть хотелось неимоверно, но только то, что он не мог себе позволить. Простой сэндвич для бедных его не устраивал. Он даже голод не утолял.
Промучившись еще минут сорок и задолбавшись окончательно слушать сотни разномастных шорохов, Брок поднялся и пошел к Роджерсу.
Дверь в его спальню даже на замок закрыта не была, и Брок это воспринял как приглашение. Не из тех, что словами и через рот, конечно, но все-таки.
Роджерс обнаружился на кровати, и Брок даже залюбовался, хотя надеялся, что никто чужой никогда не увидит это со стороны. Ни призывного прогиба поясницы, ни прилипших ко лбу волос, ни влажной спины.
Ни двух пальцев в заднице и перевозбужденного, покрасневшего члена.
— Ч-ш-ш, тихо, тихо, — даже в дубовом в этом отношении теле Роджерса от этой картины Брока пробрало жаром до самого нутра. — Разреши мне. Вслух.
— Да, — Роджерс довольно осмысленно на него взглянул и облизал губы. — Да, я хочу.
Наверное, это было странно — гладить свое собственное тело и пробовать его на вкус. Брок закрыл глаза и представил, что это Роджерс — настоящий, живой, горячий Роджерс, который только что сказал ему “да”.
— У меня идея, — сказал Брок прямо в покрасневшее ухо полубессознательного от возбуждения Роджерса. — Пойдем со мной. Давай, небольшое усилие и мы в раю.
Его собственное тело показалось Броку легким, когда он рванул Роджерса на руки, горячего, распаленного. Тот дернулся освободиться, но преимущество в силе и скорости было на стороне Брока. Казалось, он оказался в отведенной ему комнате в три больших шага, повернул дверь зеркального шкафа к кровати, на которую усадил Роджерса.
— Я буду смотреть в зеркало и представлять, что каждый из нас на своем месте. Картинка будет — улет, обещаю.
Роджерс дышал открытым ртом и глаза его — глаза Брока — казались одним зрачком. Брок не знал, выглядел ли когда-то для кого-то — так. И захотел вдруг, чтобы нет. Чтобы никто, кроме Роджерса, никогда его таким не увидел.
Роджерс вдруг коснулся его губ кончиками пальцев.
— Так странно, — хрипло сказал он. — Видеть себя со стороны.
Брок изобразил на его неподатливом лице лучшую свою ухмылку и ответил:
— Давай будем откровенны: как ни поворачивай, а смотришь ты сейчас на меня.
Роджерс кивнул, а потом запрокинул голову, разводя ноги, и, стоило погладить чувствительную внутреннюю поверхность бедра, застонал. Брок знал его — свое — тело, как никто, а потому не спешил. Отчего-то захотелось довести до края, до тех самых умоляющих хрипов, до которых его самого никто так ни разу и не довел. Но Брок знал, что просто не старались.
Сосать свой член тоже было странно, но Брок смотрел в чертово зеркало и видел Роджерса на коленях, его растянутый вокруг члена розовый рот, твердую круглую жопу, отставленную назад, крупную ладонь на члене, опущенные длинные ресницы. И себя, запрокинувшего голову, с широко разведенными бедрами и ладонью на светловолосом затылке.
Боже, ни разу в жизни у него так не стояло. Даже не особо щедрое на ощущения тело Роджерса, казалось, готово было вот-вот вырваться из душного кокона, так, чтобы упаковочная пленка, в которую его завернули, при том самом эксперименте для лучшей сохранности, треснула, облезла неровными лохмотьями, как на змее — старая шкура.
Роджерс хрипло стонал, подавая бедрами, давил на затылок, пытался инстинктивно свести колени и от этого, казалось, возбуждался еще больше. От того, что Брок знает каждое его движение, отражаемое в большом зеркале, знает каждый нерв, помнит каждую реакцию.
Он был потрясающим, и Брок не мог не думать, что было бы, если бы они вдруг поменялись снова, в этот самый момент — продолжил бы Роджерс точно так же глубоко брать в глотку член? Дрочил бы себе? Мычал бы, глядя снизу вверх?
Блядский боже, он хотел бы это знать.
— Брок, Брок, господи…
Роджерс кончил, и Брок порадовался тому, насколько крепко приделана его суперсолдатская голова к суперсолдатскому же телу — любому другому он, забывшись, мог бы свернуть шею.
— Прости, — неискренне-томно попросил Роджерс, откинувшись на кровать и потянув Брока сверху. — Моя очередь.
Что ж, когда Роджерс до боли выкрутил его соски, послав тем самым по позвоночнику волну сладкой дрожи, Броку пришлось смириться с мыслью, что отмороженный Кэп тоже отлично знает, с какой стороны взяться за член, пусть и за свой собственный.
— Говори, если что, — выдохнул Роджерс ему в шею и снова сжал пальцами чертовы розовые бусины, от чего те припухли и стали болезненно чувствительными. — Вдруг я перестараюсь, — и провел по самым вершинам стоящих торчком сосков ладонью.
Когда он втянул их в рот — по очереди, медленно обводя языком, и покатал между подушечками пальцев, Брок взвыл.
Пожалуй, он понимал Роджерса, который боялся что-нибудь сломать любовникам, потому что ощущения были такими, будто с него содрали панцирь, вместе с кожей, и теперь каждое прикосновение ощущалось многократно усиленным.
По молодости Брок пробовал наркоту — так вот в теле Роджерса она была не нужна. Всего-то нужно было раскачать его до гиперчувствительности и постараться не скончаться от кайфа.
Брок стонал, не в силах заткнуться, кусал губы, но не мог остановиться — потрясающие звуки, которые он и сам был бы не прочь услышать, находясь в своем теле, бесконтрольно рвались изнутри сплошным потоком. Роджерс мял его, как глину — жестко, на самой грани с болью, идеально дозируя ощущения. Он действительно знал, что делал — Брок убедился в этом, когда Роджерс взял у него в рот и одновременно чувствительно надавил за яйцами. Под веками вспыхнуло красным, пришлось приложить усилия, чтобы не стиснуть любовника коленями и не сломать ему — себе! — ничего важного.
Входа он не касался. Брок не знал, почему, но собирался, если эта акция по доставлению друг другу удовольствия не была разовой, убедить его попробовать. Впрочем, когда Роджерс с оттягом хлопнул его ладонью по внутренней поверхности бедра, близко к паху, мыслей в голове не осталось: жгучее удовольствие, мучительно-острое затопило его с ног до головы. Тепло от разогретой хлопком кожи поползло вверх, мягко запульсировало в члене, и следующий хлопок выжал Брока досуха: он кончал остро и долго, почти мучительно, опасно балансируя на пике. Под пальцами затрещала простыня, но, к удивлению Брока, выдержала.
Он растекся по постели, с удивлением ощущая, что возбуждение, немного сбавив в интенсивности, никуда не делось.
— Ты многозарядный, что ли? — с трудом ворочая пересохшим языком, выговорил Брок.
— Даже не представляешь себе, насколько.
— Кольт или Глок?
Роджерс, хмыкнув, перевернул его на живот и прикусил плечо.
— Глок, — ответил он, но потом, тихо фыркнув, добавил: — Тридцать шестой. Максимум тридцать седьмой*.
Брок, прижавшись задницей к его снова колом стоящему члену, подумал, что даже для суперсолдата десять раз подряд — это многовато без дозаправки, и решил не напрягаться раньше времени.
Роджерс прижал его плотно, от шеи до щиколоток накрыл собой, Брок почувствовал это, несмотря на разницу в комплекции, и это было в кайф — соприкасаться так плотно, быть под кем-то, кому — понял вдруг Брок — доверяешь.
— Останови меня, если что-то будет для тебя слишком, — предупредил Роджерс и сжал зубы на загривке Брока. По спине продрало горячей дрожью, и пока Брок решал, нравится ему или нет, Роджерс потерся чуть колючей щекой между лопатками.
Ощущения были такими, будто вот-вот должно стать щекотно, но вместо этого он вдруг изогнулся, приподняв задницу, и на всякий случай ухватился за изголовье.
Кровать и правда оказалась крепкой: когда Роджерс хлопнул его по заднице, так, что в глазах потемнело и член дернулся, она выдержала. И ни разу даже не скрипнула, когда Брок, с пламенеющей от шлепков задницей, безжалостно сжатой ладонями Роджерса, кончил, едва задев членом простыню, и тут же понял, что насчет Глока Роджерс не пошутил: член падать и не собирался.
— Моя очередь, — едва отдышавшись, решил Брок и вжал лихорадочно блестевшего глазами Роджерса лицом в матрас. — Тоже говори, если что.
Роджерс вздрагивал, пока Брок гладил его по спине, опускаясь к пояснице, не позволяя поднять голову, наслаждаясь видом: Роджерс голодно крутил задом, зафиксированный и обманчиво беспомощный, возбужденный и горячий. Его шея потемнела даже сзади, и Брок с наслаждением поставил на ней засос, зная, как тот ощущается: отметину все время хочется потрогать, надавить на нее и, прикрыв глаза, почувствовать, как тепло становится в паху.
Роджерс хрипло, загнанно дышал, пока Брок, убрав руку с его затылка, погладил ягодицы, то сжимая их ладонями, то разводя в стороны. Брок знал это ожидание прикосновения, когда кажется вот-вот, напряжение, от которого хочется прогнуться в спине.
И Роджерс гнулся, выше приподнимая ягодицы, бесстыдно раздвигая ноги. Он по-прежнему лежал лицом вниз, но по его полыхающим ушам и потемневшей шее было понятно, что эта его податливая нетерпеливость обходится ему довольно дорого.
Брок подул на тут же сжавшийся вход, а потом длинно лизнул между ягодицами, стараясь не думать о том, что это его собственная задница. В зеркале это возбужденный Роджерс с потемневшими глазами лизал его, едва сдерживая стоны, и Броку этого было достаточно.
Вход у него всегда был чувствительным. Даже в самый свой первый раз в относительно пассивной роли Брок только и мог, что стонать, сходя с ума от желания, а не зажиматься, опасаясь боли и неприятных ощущений. Теперь же он собирался довести до невменяемости Роджерса.
— Блядь, — приглушенно произнес Роджерс, и Брока пробрало возбуждением — чего-чего, а грубостей он от него не слышал никогда.
— Ты не только тело, но и лексикон у меня позаимствовал, что ли? — спросил он, но ответить не дал: лизнул чувствительную кожу еще и еще, наслаждаясь дрожью бедер под ладонями.
И приглушенными ругательствами.
Брока заводила мысль, что это он доводит чистенького, вечно застегнутого на все пуговицы Роджерса до невменяемого состояния, в котором тот уже не следит за языком. Кстати о языке.
Брок обожал это дело. Конечно, когда ему — в некоторых вопросах, особенно платной или одноразовой ебли он был эгоистом — а потому был уверен, что Роджерсу понравятся прикосновения горячего мокрого языка к дырке. Когда хочется, чтобы тот стал вдруг тверже и длиннее, но этого так и не происходит, а неудовлетворенность, страстное желание быть натянутым растут внутри, заставляя нетерпеливо вскидываться, пытаясь достичь разрядки.
— Давай же, — простонал Роджерс, — господи, Брок, ну как же…
Брок растянул его дырку, раскрыл большими пальцами, почти сунув их внутрь, потер подушечками тонкую кожу и сунул язык так далеко, как мог. Роджерс заныл, надавил Броку на затылок, будто от этого у него мог удлиниться язык, и нетерпеливо покрутил задом.
— Ну же, ну, — заполошно, задыхаясь попросил он, и Брок, сжалившись, сунул в него большие пальцы — неглубоко, в самый раз, чтобы помассировать чувствительный вход.
Роджерс, захлебнувшись стоном, поднялся на руках и шало оглянулся. Брок никогда не видел на своем лице выражения, говорившего о готовности убивать за удовольствие. О желании получить его любой ценой.
— Ляг, — приказал Брок, и Роджерс, поколебавшись, послушно опустился грудью на постель.