Однако кое-чему я, смею надеяться, научилась, так что три дня полностью, чуть ли не дотемна, и ещё один до обеда я считала, рисовала, рассерженно комкала черновики, швыряла их в корзину под столом и начинала всё заново. Наконец я добилась желаемого результата (по крайней мере в теории всё получалось как надо) и мелом набросала на бочках рунные плетения. Потом поверх меловых линий прошлась отличными чернилами, едкими, практически несмываемыми, изготовленными, как сказал мне Дромар, не из сажи — субстанции уже мёртвой, а из чего-то вроде сепии, только гораздо темнее. Не знаю уж, кто такой водится в подземных водоёмах и для чего ему в вечной тьме нужен чернильный мешок. Разве что это просто слабый яд, обжигающий и раздражающий слизистую — слизистую в пасти хищника, к примеру. Но в эту пресноводную сепию я втихомолку капнула своей крови, а органика с органикой ладят заметно лучше, чем живое и неживое.
В общем, на следующее утро, когда бочки заполнились, обе рунные цепочки засияли льдистым, чистым голубым светом. Я три с лишним часа просидела рядом, наблюдая за бочками и бесцельно тренькая на мандолине так, словно она была чартаром* — без медиатора. Напевы у меня получались какие-то степные, протяжные, унылые, бесконечные, а под них я (нервное, видимо) без конца читала рубаи. Гномы, забега’вшие выпить пивка или сидра, останавливались и слушали меня с очень странными выражениями лиц.
— Чтоб счастье испытать, вина себе налей, — декламировала я. — День нынешний презри, о прошлых не жалей, и цепи разума хотя б на миг единый, тюремщик временный, сними с души своей.**
Гномы послушно наливали, хоть это было и не вино, а я не могла заткнуться:
С друзьями радуйся, пока ты юн, весне:
В кувшине ничего не оставляй на дне!
Ведь был же этот мир водой когда-то залит,
Так почему бы нам не утонуть в вине?
Напившиеся каменщики уходили, вместо них приходили другие, а я продолжала под аккомпанемент мандолины-чартара:
Доколе будешь нас корить, ханжа ты скверный,
За то, что к кабаку горим любовью верной?
Нас радуют вино и милая, а ты
Опутан чётками и ложью лицемерной.
— Что читаете? — с живым любопытством спросил Меллер, явившийся проверить, как у меня идут дела.
— Рубаи одного восточного поэта, — сказала я, в сотый раз потрогав влажный от испарины деревянный бок. Руны я нанесла очень низко, на уровне крана, из которого работники наливали себе питьё, чтобы холоднее всего была именно та жидкость, которой предстояло в ближайшее время оказаться в чьей-то кружке. Верхняя-то часть бочки быстро нагревалась, хоть солнце под навес и не попадало, но это не имело значения — я хотела охладить и охлаждала только нужный мне слой. — Вернее, он был гораздо больше известен как учёный, а стихи писал просто для души.
— А не про вино у него что-нибудь есть?
— Конечно. Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало. Два важных правила запомни для начала: ты лучше голодай, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало.
Это я продекламировала без аккомпанемента, потому что мандолину оставила лежать на странном одноногом табурете, круглое сиденье которого легко поворачивалось в любую сторону. Я всё моталась от бочки к бочке, наливая по глоточку то сидра, то пива, хотя терпеть не могу и то, и другое. Кончиться это могло, разумеется, только одним — мне срочно понадобилось… м-м… в кустики. Я извинилась перед нанимателем и сбежала ненадолго. Когда я вернулась, он тоже задумчиво тянул что-то мелкими глотками.
— Видимо, надо звать Дромара, — сказал он, допив. — Сдать работу.
Я помотала головой.
— Завтра к обеду, не раньше. Цепочка новая, ещё не испробованная, как себя поведёт — неизвестно.
— А если у вас её срисуют и будут использовать без вашего ведома?
Я дёрнула плечом.
— Она рассчитана под строго определённые условия. Как она будет работать с маслом или мёдом например, я не знаю. Могу рассчитать, но мне лень, честно говоря. Или бочки с тем же пивом будут стоять не на открытом летнем воздухе, а в подвале, где и без того нежарко — тогда там наверняка всё замёрзнет. Причём замёрзнет на том уровне, где будут начертаны руны. Я же исходила из того, что уровень жидкости будет постоянно меняться.
— Ох, Канн милосердная! Сира Вероника, что вы делаете в Гильдии наёмников? — Меллер посмотрел на меня так, словно мысленно уже заклёпывал кандальный браслет на моей щиколотке. Кажется, до сих пор я плохо понимала, какую ценность имеет рунолог, специализирующийся на морозных чарах, в глазах торговца продовольствием. — Выходи’те вы из неё если не совсем, то хотя бы в резерв, и берите заказы на такое вот, — он кивнул на продолжавшее нежно сиять рунное плетение. — Уверен, вам понадобится поверенный, чтобы записывать желающих в длинную-длинную очередь.
Я терплю издевательства неба давно,
Может быть, за терпенье в награду оно
Ниспошлёт мне красавицу лёгкого нрава
И тяжёлый кувшин ниспошлёт заодно?
Это было вроде бы совсем не о том, но мне почему-то сразу на язык, минуя голову, пришли именно эти стихи. Меллер засмеялся, попросил повторить. Память у него была отменная: дважды прослушав, он тут же прочёл это сам, и получалось у него, надо сказать, гораздо лучше, чем у меня. Выразительнее. И голос у него действительно как у сирены, слушала бы и слушала. Кошелёк — кошельком, но Гилберт Меллер наверняка смог бы уговорить на ночку любви даже фанатичную сестру-пустынницу. Что ни говори, а обаяния у невысокого, круглолицего, ни в коей мере не красавца было через край. Могу понять, почему перед ним не устояла сира Катриона… и почему она ревнует его к каждому дереву. Ладно, не к каждому. Только к тем деревьям, что образованнее, чем она, и лучше знают, какой вилкой едят рыбу, а какой — десерт.
Под навес, лениво хлопавший тентом на поднявшемся ближе к полудню ветерке, заглянул сам Дромар. Посмотрел, как я сижу с мандолиной в руках, послушал заунывный наигрыш в духе «степь большая, ехать долго», выпил кружку ледяного сидра, крякнул и согнал меня с табурета. Чтобы измерить в самых неожиданных местах, в том числе не особенно подходящих для ощупывания посторонними мужчинами. Правда, проделал он это с таким видом, будто прикидывал, влезет ли тумбочка в простенок. Человеческие женщины, очевидно, были для мастера Дромара просто самками другого вида, абсолютно не пригодными для романтических отношений.
— Я понаблюдаю ещё несколько дней, — предупредила я. — Возможно, придётся всё переделывать.
Гном покивал. Он вообще не был болтуном. То есть, я от него больше трёх-четырёх слов подряд, пожалуй, и не слышала. Может быть, плохо говорил на местном диалекте и не хотел выглядеть смешным в глазах бестолковых верзил? Как я училась говорить на официальном языке Серебряной Лиги — это просто песня была. И как же надо мной потом хихикали на северо-востоке, где язык Академии, Астарты и Суффира был тем же, что для местных жителей — чересчур правильная, грамотная, «городская» речь: чем-то нелепым, громоздким и тяжеловесным. Смешным.
Я собралась было уходить, потому что руны вроде бы исправно работали и можно было не сидеть рядом с бочками, то и дело трогая их ладонью или дотошно всматриваясь в мелкие капельки на металлическом кране — не превращаются ли они потихоньку в изморозь. Если что-то пойдёт не так, мне, думаю, тут же об этом сообщат. А мне срочно нужно было почитать что-нибудь вроде «Испытаний любви», чтобы проветрить и охладить закипающий мозг.
— Сира Вероника, пока вы здесь, не сыграете нам что-нибудь? — Меллер выложил на конторку Дромара стопку каких-то листов (вроде бы разграфлённых таблицами, но я специально не всматривалась), и оба склонились над ними.
Ну вот, так всегда. Ладно, до обеда всё равно уже недолго, а мальчикам, видно, хочется то ли приятного фона, то ли звуков, заглушающих их переговоры. Я уселась обратно на табурет, по-детски подсунув одну ногу себе под задницу и пристроив на согнутое колено мандолину. От игры без медиатора кончики пальцев у меня уже покраснели и припухли, но меня почему-то по-прежнему тянуло на сомнительную романтику дальних странствий: Пыльные равнины, сизый ковыль, редкие деревья — низкорослые, с мучительно искривлёнными и перекрученными стволами и ветвями, мутное небо во все стороны без конца и края… Импровизировать я не умела, но на слух могла запомнить почти любую мелодию, так что обрывки песен, протяжных и бесконечных, как сама степь, играла один за другим. За бочками, кстати, продолжала приглядывать, но там всё продолжало оставаться, как я и рассчитала — напитки холодные, но отнюдь не на грани замерзания.
***
Так оно и оставалось все следующие три-четыре дня, когда я продолжала наведываться на стройку, и далее, когда мне уже надоело. Дромар поглядывал на меня, как на интересную скотинку — полезную, но уж очень дорогую и непонятного нрава. А вот в ясных серых глазах моего нанимателя ножные кандалы для меня блестели тускло, но с каждым днём всё отчётливее. Кажется, кто-то решил, будто Варги обойдутся и без Вероники Зимы. Сами пусть ищут кого сумеют.
Что касается вознаграждения, мне вручили настоящий боевой посох, какой мне, в общем, не очень был и нужен. Всё-таки на атакующие заклинания посохи обычно зачаровывают для малефиков и целителей, наш брат стихийник и своими силами неплохо обходится. Моя ясеневая палка обзавелась не только слегка зазубренным, чтобы не скользил по камням, «башмачком», но и выдвижным лезвием, превращавшим посох в копьё (ещё бы я умела с ним обращаться!). А бледный, однако чистый и без единой трещинки аквамарин в навершии красовался в прямо-таки кружевной серебряной оправе, и даже ремень для петли был прошит серебряной канителью — зачаровывай хоть вместе с камнем, хоть отдельно от него, на самостоятельные бонусы вроде сопротивления тёмной магии.
Камень я, подумав, зарядила ледяными стрелками. На много-много острых ледяных осколков, которые мешают целиться, отвлекают, ранят всё больше по мелочи, зато вылетают целым облаком и хоть краем, да задевают самого шустрого и вёрткого противника. В паре с Шаком я обычно пользовалась безотказно-подлым приёмом «преврати дорогу в каток», но тут у меня своего мечника не имелось, а по-настоящему сильные заклинания даются мне тяжело, и надолго меня не хватает.
И вообще… ещё немного подлечу спину, и надо будет в самом деле попросить кого-нибудь из отставников поучить меня управляться с копьём. Не так, чтобы всерьёз уметь драться без магии, а просто чтобы не терять форму: я зачаровывала здешние кладовки, отсыпалась, играла вечерами на мандолине, ела много сладкого, чтобы быстрее восстановиться, и вообще мало двигалась. Как бы шуточка про мою погрузку в почтовую карету не стала грустной правдой.
Комментарий к Глава шестая, в которой героиня много считает, пьёт и декламирует
* Более известный дутар - это инструмент с двумя струнами; если струн четыре, это чартар
** Омар Хайям
========== Глава седьмая, в которой героиня нужна буквально всем ==========
Едва холодный ветер унялся, началось лето. Серьёзно, вот только что все кутались в плащи, а вот уже люди работают в одних рубахах, а то и голыми по пояс. Всегда завидовала в этом мужчинам, кстати. То есть, не просто мужчинам, а всяким плотникам-каменщикам: женщинам-то ни в какую погоду и ни на какой работе так не раздеться. А уж приличным женщинам… Впрочем приличные мужчины тоже в одних рубашках не разгуливают. Если же мужчина не просто приличный, а занят военным делом, ему тем более тяжко — ни под кольчугу, ни под ламелляр одну льняную рубашечку не наденешь.
Думала я об этом, глядя, как из ворот трактира выходит сир Генрих (похоже, лошадь он оставил в тамошней конюшне), зажавший шлем под мышкой, но броню не снявший. А под стальными пластинами, ясное дело, у него надета стёганая фуфайка, чтобы не натирало — что лицо у него раскраснелось, как после бани, я видела даже сквозь многолетний, въевшийся в обветренную кожу загар. Мне в моём бязевом платьице, глядя на баронского сына, жаловаться на жару было смешно и стыдно.
— Это безнадёжно, — сказала Рената, тоже глядя сквозь узорную решётку ограды, как сир Генрих размашисто шагает от ворот трактира к усадьбе сира Матиаса.
— Что? — не поняла я.
— Вы не крестьянка, чтобы по-быстрому задрать вам подол, — объяснила она, — а всерьёз у него Людо. Очень всерьёз.
— А, вот вы о чём… — Я хмыкнула и окинула сира Генриха оценивающим взором, так что он, перехватив мой взгляд, нахмурился. Ну да, только он же имеет право так разглядывать кого угодно, а девицы невнятного звания должны краснеть, опускать глазки и трепетать ресницами. Девицы — боевые маги Гильдии наёмников, да. А вроде он с покойной Фридой Ледышкой был дружен, то есть, должен неплохо знать, насколько мы склонны к застенчивости и почтительности? — Он мне напомнил моего отца, — сказала я.
— Отца? — удивилась Рената и даже перестала мой посох крутить так и сяк, вспоминая основы боя. Вспоминалось, кстати, у неё неважно. Похоже, приёмы боя на посохах за давностью лет и ненадобностью она забыла совершенно. — Хм. Сир Генрих в свои неполные тридцать пять выглядит, конечно, на полновесный сороковник, но всё-таки на вашего отца он никак не тянет.
— Каким я его помню, — пояснила я, а рука моя сама собой заученно подхватила подол, чтобы приветствовать сира Генриха, когда он подойдёт ближе: я женщина, ясное дело, но я признанный бастард, а он как-никак наследник баронства. Уж этикет в меня вбивали в самом прямом смысле — ремнём. На память я никогда не жаловалась, но память эта весьма избирательна. То, что мне интересно, я запоминаю сразу и намертво. Но вот то, что мне неинтересно… зубрить я не умела никогда; чтобы что-то запомнить, мне сначала нужно это что-то понять, а требования этикета были мне непонятны и безразличны. За что и пороли меня еженедельно, так что необходимый минимум я через задницу усвоила-таки. — Он любил навещать мою матушку, и у нас дома я его видела гораздо чаще, чем потом, когда меня забрали в замок… Доброго дня, сир Генрих, — не договорив об отце, я благовоспитанно присела. Винтерхорст только фыркнула и просто поздоровалась. Хотя тоже первой. Или просто вслед за мной повторила? Или всё-таки учла, что живёт на его земле?
— Доброго дня, дамы, — кивнул он вполне доброжелательно, хотя вроде бы только что хмурился, недовольный моим нахальством. — Это и есть тот самый посох? Можно посмотреть?
Он, не дожидаясь ответа, сразу же протянул руку, но не хватать магическую вещь без разрешения хозяйки ума ему всё же достало.
— Да, конечно, — сказала я, и Рената отдала ему мягко блестевшую палку с аквамарином в серебряном кружевном венце. Гномы отшлифовали дерево чем-то помельче песка, так что оно стало просто шёлковым, и пропитали его каким-то маслянистым составом. К рукам это средство не липло, жирных пятен не оставляло, но наверняка должно было сохранить дерево светлым и гладким: гномам, живущим во влажном воздухе подземелий, думаю, поневоле пришлось научиться бороться с сыростью и её неприятными последствиями.
Сир Генрих взвесил посох в руке, вопросительно выгнул бровь (ну да, скрытое лезвие делало палочку довольно увесистой), нашёл неприметный рычажок и выдвинул хищно блестевший гранёный шип.
— Хитрая штука, — сказал он с непонятным выражением. Вряд ли он был возмущён подлостью мастера, спрятавшего в безобидной на вид палке шесть дюймов отменной стали. В приграничье даже благородным сеньорам не до соблюдения рыцарского кодекса. Но вид у сира Генриха был что-то слишком задумчивый. — А пользоваться таким могут только маги?
— Если вы об этом, — я отобрала у него посох и шарахнула ледяными стрелками по гладким каменным плитам дорожки, — то да. Вернее, чуть подправив чары, можно обучить пользоваться посохом и человека без магических талантов. Но следить за тем, сколько ещё заряда осталось, и подпитывать кристалл по мере необходимости может только маг. Так какой смысл учиться владеть оружием, с которым ты настолько будешь зависеть от напарника-мага?
Сир Генрих, чуть подумав, кивнул: действительно, всё равно что лучникам кто-то должен будет не просто готовить стрелы, а ещё и предупреждать о том, сколько этих стрел осталось. Много же они навоюют! А ещё он, до сих пор красный и потный, посмотрел на мгновенно осевшие и потёкшие на горячем камне ледышки, и вид у него стал такой, что я не удержалась — призвала сосульку и вручила ему. Он усмехнулся, но тут же по-детски потянул её в рот. Винтерхорст тихонько фыркнула, но тоже накастовала себе кусочек льда и сунула его за щёку, как леденец.
— А просто посох, — спросила я сира Генриха, — вам зачем? Ваш отец прихрамывает, как я заметила, но думаю, в случае нужды он предпочтёт меч.