С другой стороны, не самое плохое ощущение — когда на тебя смотрит с кровати голый мужчина, и вы оба думаете о сексе, которым только что занимались. По крайней мере, надеюсь, что он тоже думает. Должен бы. Этот секс был на три звезды Мишлена.
Обычно я в это время уже умирал со стыда и суетился, но под его взглядом начинаю, ну, как бы вертеть хвостом. Нагибаюсь и подбираю с пола вещи, тянусь, пожалуй, больше, чем надо бы. Я даже ловлю себя на том, что изображаю «наклоняешься и выпрямляешься» из «Блондинки в законе». С выпрямлением у меня не очень, правда, но надеюсь, что наклон это компенсирует.
— Тоби. — О-о, как я люблю этот строгий голос. Прямо взял быть и раскрыл Лори, как мидию. — Что, хочешь, чтобы я тебя опять трахнул?
Ого!
— А ты предлагаешь?
Он вздыхает, и не могу понять, от нетерпения или сожаления.
— Нет. Сколько бы ты не вертел тут своей тугой попкой.
У меня тугая попка? Крутяк.
Когда я вижу себя в зеркале в полный рост, мне хочется схватиться за голову. Ну, в смысле сначала-то чувствую разочарование, что нам не пришло в голову трахаться прямо перед ним, а потом уже «мама родная, на кого я похож». Прическа напоминает ежа после удара током, все лицо в красных отметинах от щетины, а глаза расширены, как будто я под кайфом. А про то, что творится у меня на шее, и о синяках в форме пальцев на бедрах вообще молчу.
Лучший.
Секс.
Моей жизни.
Я улыбаюсь Лори во все тридцать два зуба, и он краснеет и отводит глаза.
— Извини, я… Я…
— Ты че, не надо. Это ж охрененно.
Когда я уже практически закончил одеваться, он встает с кровати и заворачивается в халат с прошлой ночи. Ух ты, пушистый какой. А я тогда и не заметил. Не думаю, что кто-то купит себе такой мягкий халат, если только ему в жизни остро не хватает объятий.
Бедный Лори. Если б он только был моим.
Я бы его обнимал и мучил. И спасал бы тоже.
Мы спускаемся гуськом по лестнице, и в холле он легонько касается моей щеки.
— У тебя же все будет хорошо, да?
— Ага.
— Спасибо. За сегодня. И за вчера.
Я пытаюсь улыбнуться.
— Да ладно, что ты благодаришь. Я же сам был только за. — На этом его глаза как бы ускользают от моих.
— Прости. Это… вежливая привычка, полагаю.
Привычка? Почему-то я ухватываюсь за это слово. Мое паучье чутье на него реагирует. В принципе, если подумать, это вполне может быть такой кинк. Чисто английский.
— За что спасибо?
— За завтрак.
— Ну да, конечно.
Он по-прежнему отводит взгляд, так что я тянусь вверх к его подбородку, ловлю и заставляю смотреть на меня. Он дергается, а потом, ну, не вот чтобы шумно выдыхает, но ритм его дыхания меняется. Замедляется. Глаза становятся мягче, и я понимаю, что так Лори выглядит у моих ног.
Он сглатывает. И шепчет:
— Спасибо, Тоби, что позволил встать для тебя на колени.
Ё-мое, если б я только что не излил всю сперму Вселенной, я бы сейчас, наверное, опять кончал. Мой член даже пошатывается, как очумевший от удара боксер, который не понимает, когда нужно лежать и не рыпаться.
Мое прикосновение превратилось в нежное поглаживание, и мы внезапно как бы тянемся друг к другу. Так близко. Если я поверну голову под нужным углом, он меня поцелует. Точно знаю.
Но если я ему позволю, это край. Сердце просто не выдержит.
Поцелуй, что Лори готов подарить, — мне нужно, чтобы он исходил от человека, который не собирается сразу после выставить меня из своего дома, чтобы больше никогда не увидеть.
Так что я отстраняюсь.
Не знаю, что сказать. А когда открываю рот, из него вываливается: «Э, ну, пока-а».
И вот так я и ухожу.
С «пока-а».
Убейте меня сразу и не мучайтесь.
Глава 5. Лори
Не знаю, есть ли некая ирония в том, что моя жизнь не один раз, а дважды разделилась на четкие периоды до и после. Сперва на «Роберт» и «После Роберта». А теперь — «До Тоби» и «После Тоби». Довольно незавидный удел — все время жить, разгребая последствия. Ладно Роберт, который делил со мной жизнь больше десяти лет и так на нее повлиял, — это еще понятно. А вот Тоби Финч, кометой промчавшийся сквозь мое существование за полночи и полдня? Какая вопиющая жестокость.
Конечно, со временем я примирился с Робертом и тем, что между нами произошло. Я прошел через злость, боль, осознание предательства, пока не осталось лишь сожаление от потери. И постепенно все превратилось в легкую грусть по той жизни, что мы строили и делили. Той самой жизни, что он разрушил и так легко наладил заново уже с другим. С тем, в чьих глазах Роберт до сих пор видел отражение идеализированного себя. В то время как я, в конечном итоге, показал ему… что? Слишком много правды? Единственное воспоминание, которое он не смог вынести, которое увело его так далеко от меня, что он обрел себя вновь только в объятиях другого мужчины. В подчинении другого мужчины.
Да, я скучал по Роберту. По мальчишкам, которыми мы были. По мужчинам, в которых мы выросли. Скучал по тому, что есть человек, знавший обо мне самое обыденное и самое постыдное. В своей гордыне — я только так могу это назвать — мы даже жалели тех, кому повезло меньше, чем нам. Мы сначала нашли любовь, а потом, практически случайно — хотя казалось, что неизбежно — открыли волшебные новые горизонты, поняв, что совпадаем в предпочтениях. Тогда все было так просто — неспешное соблазнение доверием и болью, подчинением и служением. Каким ограниченным казался нам противоположный путь — выжимать любовь из совпадения, а не находить совпадение в любви.
По правде говоря, я и до сих пор в это верю.
Тем не менее, вот он я — очередной дурак с опустевшим сердцем, что ждет надежды под плетью чужого человека.
После Роберта я первое время пытался стать, за неимением лучшего слова, нормальным. Словно все, что мы с ним делали, было лишь выражением нас, нежели частью меня. Не сработало. Я знакомился с мужчинами, которые могли бы любить меня, и жаждал мучений под их руками.
Кроме того, я был занятым человеком. Работа накладывала свои ограничения, а поиск собственного будущего отнимает довольно много времени. Не могу вспомнить, чтобы я в один прекрасный день осознанно потерял веру в любовь. Все произошло не настолько драматично. Я ходил в БДСМ-клубы и на организованные встречи в кафе. Регистрировался на сайтах. Ориентировался в темах разговоров. Выучил шутки. Я отдавал свое тело домам в коже, чтобы они делали с ним все, что захочется, в тщательно оговоренных рамках. И находил облегчение. Хотя бы его, и этого мне хватало.
А потом появился Тоби Финч. Слишком юный, слишком худой, слишком искренний — все слишком. Со своими острыми локтями и бугристыми коленками. С челкой, которая постоянно сползала на глаза. С прыщами на ключицах. Его обиженный рот, который хотелось исцеловать до синяков, и широкая улыбка, которую он пока не научился сдерживать.
Девятнадцать лет от роду. Девятнадцать.
Я едва его знал, но, когда дни сменились неделями, понял, что по нему тоже скучаю. Мой жестокий и нежный царь-бог, до сих пор такой потерянный между противоречиями юношества и зрелости.
И внезапно «хватало» стало уже недостаточно.
Когда Сэм и Грейс ожидаемо поинтересовались, как все прошло, я сказал, что просто убедился, что парень нормально добрался домой. Так и есть, если не принимать во внимание ту часть, когда я вышвырнул его за порог посреди ночи, потом снова пустил внутрь, после чего отымел до потери пульса.
Господи.
Тоби.
В декабре, двадцать с чем-то дней «П.Т.», мы совершили наше ежемесячное паломничество в «Сад пыток», для чего потребовалось влезть чуть ли не с мылом в мою единственную пару кожаных штанов — унижение, которому не должен подвергаться ни один мужчина под сорок только ради того, чтобы заняться сексом предпочитаемым способом. Происходящее как всегда оказалось на пятьдесят процентов модным дефиле, на сорок процентов клубными танцульками, на десять — секс-вечеринкой и на все сто — раздражающим мероприятием. Но я не стал, да и не хотел бы, возвращаться в «Извракратию», и хотя желания идти в «Сад пыток» тоже не присутствовало, тут у меня было крайне мало шансов встретить Тоби и довольно много — найти кого-то, кто бы сделал мне больно, отымел и не заставил скучать по нему после своего ухода.
В последние годы я предпочитал организовывать мои… свидания… через интернет, но с каждой благополучно окончившейся встречей я все острее ощущал растущую статистическую вероятность, что финал следующей будет печальным. Анонимность и физическая беззащитность — не самая удачная комбинация, но даже это нездоровое предвкушение едва ли стоило неизбежных ритуалов силы и бессилия, настолько же абстрактных и ненужных, как призыв дождя танцами или замаливание грехов перед несуществующими богами.
Так что музыка играла, танцоры танцевали, и все возвращалось на круги своя.
Я оставил друзей извиваться в море радужного латекса и нашел не слишком темное, не слишком отдаленное и не слишком близкое к темнице место, где меня бы могли узнать. Узнали, разумеется. Я в этих кругах вращаюсь уже давно. Как, впрочем, и все остальные.
Том? Джон? Тим?
Он имел хорошую репутацию. И я был в достаточной степени уверен, что мы уже играли (как же ненавижу это слово) раньше.
Так что мы поехали к нему, где обменялись стандартными паролями-отзывами: только в презервативе, никаких экскрементов, никакой мочи, никаких игр с кровью, игр с асфиксией, кляпов, завязанных глаз, перманентных следов или модификаций, на коленях только во время минета, желтый — медленнее, красный — стоп, и так далее, и тому подобное. Никакой глубины. Никакой честности. Никакого смысла.
Он заставил меня раздеться. Звать его Господином. Обнажить себя перед ним способами, которые раньше, возможно, оголили бы мне все нервы.
И все, что я чувствовал, это некую социальную неловкость. Легкий укол смущения, лишенный сладко-острого укуса стыда или разрушительной для самой сути волны унижения. Со мной такое уже не в первый раз, но раньше всегда удавалось переубедить себя. Я даже находил в этом определенный соблазн — внутреннее бичевание моего самоуважения — быть настолько во власти собственных плотских желаний, что я не только позволял, но и намеренно искал возможность передать главенство над своим телом мужчине, которому для этого требовался титул. Гораздо приятнее найти способы упиваться такой правдой, чем осознавать ее.
Он заставил какое-то время сосать его член, с презервативом, естественно, так что я чувствовал только латекс, химию и ничего больше. Он дергал меня за волосы, трахая в глотку, и эти жесты казались знакомыми. Возможно, его-то я и вспоминал. Или кого-то, похожего на него.
Все были похожи на него.
Я попытался затеряться в собственной коже, но он дал слишком мало опорных точек, и меня натянуло между ними туго и тонко, как свистульку из травинки.
Тоби тоже запускал пальцы мне в волосы, а его тонкие, как у кузнечика, ноги обхватывали меня за бедра и крепче прижимали к себе. Так крепко.
Тоби.
Внезапная пустота в горле, и у меня даже закружилась голова от большого глотка воздуха. Шлепок его члена по щеке оставил на ней следы слюны и спермицидной смазки.
— Ты со мной, мальчик?
Я терпеть не могу, когда меня так называют, но сейчас не вспомню, упоминал ли об этом, а оно не стоило того, чтобы обрывать сессию на середине.
— Да, — живот скрутило от выдавленного слова, — Господин.
Практически тут же меня накрыло чувством вины. Я же сам этого хотел. Сам. Сам искал и позволил случиться. И этот мужчина привел меня к себе, доверившись моему слову.
Я положил ладони на бедра и посмотрел на него до сих пор горящими от слез глазами. Постарался увидеть в нем человека. Подумал, видит ли он меня в ответ.
Или же это всего лишь… взаимообмен.
— Глаза в пол, мальчик.
Я подчинился, не задумываясь, потому что мне это ничего не стоило. Технически я сейчас стоял для него на коленях, но и это ничего не значило. Оба мы были не здесь.
— Когда мы с тобой закончим, ты умолять будешь, чтоб я тебя отымел этим членом.
Когда-то такое утверждение могло бы, скорее всего, заставить меня почувствовать… что-то. Демонстративное неповиновение, предвкушение, нервное стремление оказаться полностью в чьей-то власти. Мы с Робертом любили такую борьбу. И хотя заканчивалась она всегда одинаково — его упоенной победой и моим не менее упоительным поражением — это никогда не казалось уже решенным исходом.
В отличие от данной предварительно обговоренной капитуляции.
Я сам виноват, что в один прекрасный момент в прошлом превратил «как» и «когда» моего подчинения в собственный выбор. И теперь мне не хватало силы и доверия не выбирать.
— Да, Господин, — ответил я.
Моя оплошность не была намеренной, но стала поводом для наказания.
— Тебе нравится, мальчик?
Я обдумал сложность такого вопроса. Нет, и нет, и временами, и почти. Не уверен даже, что «нравится» вообще еще имело отношение к этой сессии. Я смутно осознал, что, вроде бы… в каком-то смысле… раздражаюсь. Раздражаюсь на него, раздражаюсь на самого себя и на происходящее. Он вроде все сделал как надо, но тем не менее, результат оказался не таким, как надо. И я был не как надо. Уже который год.
— Я спросил, тебе нравится, мальчик?
— Д-да.
— Что «да»?
Я разомкнул челюсти и выдал требуемый ответ:
— Да, Господин.
Довольный, он снова поставил меня на ноги — я себя чувствовал отяжелевшим, безнадежным, просто манекеном — сковал наручниками и привязал цепями к Андреевскому кресту, естественно — все они всегда привязывают к Андреевскому кресту. Я упал в деревянные объятия, по крайней мере, наслаждаясь странным сочетанием поддержки и ранимости.
А потом он меня высек. Хорошо набитой рукой. Сперва, хотя я того и не заслужил, разогрев чем-то легким и податливым, пока я не повис, весь с раскрасневшейся и чувствительной кожей, на тончайшей грани боли.
О боже. Да. Еще. Глубже.
Внутреннее спокойствие и ощущение физической умиротворенности заставили меня навалиться на цепи. А по позвоночнику поползло вверх ожидание, осязаемое, словно тепло от прикосновения.
Прикосновение.
Как же хочется, чтобы он меня коснулся. Со властью и желанием, или с желанием власти, или еще с чем-то, с чем-то таким, чтобы превратить происходящее в больше, чем просто воздействие и ответная реакция, сценарий и постановка. А может, я ошибался. Может, именно этого он и хотел.
— Пожалуйста… Пожалуйста, коснись…
Но не думаю, что он расслышал.
Он переключился на плетеную девятихвостку, и, ай, вот от нее и правда больно. Меня оставили голым перед ее хлесткими ударами, укусами и уколами, перед жжением моего собственного пота.
Комнату наполнил шум. Его дыхание, мое дыхание.
Потом мои крики, хотя больше я ни о чем не просил.
Он знал, где стоило остановиться. Как дать боли охватить, но не сломать. И когда я превратился в ее создание — бездумное и дрожащее — он вошел в меня и начал трахаться, одна рука на моем плече, вторая — на бедре. Потом, уже сбиваясь с ритма, потянулся к моим соскам, скрутил их, пока я не закричал, и кончил.
Он получил свое, но все еще удерживал меня в той же позе — распятым на кресте и насаженным на его обмякший член. Я дернул цепи — конец сессии, конец сексу, пожалуйста — но он обхватил меня рукой и силком протащил через боль и усталость, одиночество и печаль, пока у меня снова не встало.
— Давай. — Его дыхание взъерошило мне волоски на шее. Я почти не узнал его с этим голосом не-Господина.
Тело, прижатое к спине, пихнуло меня в чужую ладонь. Заставило трахать ее, как будто мне того хотелось. Не знаю почему, но именно это и столкнуло с края, о котором я даже не подозревал, заставив кончить с тихим стоном — самое близкое подобие капитуляции, что я себе позволил со времени ночи с Тоби.
Он подтянул штаны и отвязал меня, проверил, ничего ли не затекло, помазал спину. Я оделся, чувствуя себя осоловелым, пустым и охваченным невнятным беспокойством.
— Не хочешь повторить? Почаще, чем раз в год, я имею в виду, — развернулся он ко мне на выходе из игровой комнаты.
Значит, я угадал. Мы уже были здесь раньше.
— Не знаю. Я, на самом деле, не практикую регулярные встречи или что-то долговременное.