— Ты говоришь так. потому что никто не делает тебе творожные кексы, - пытаюсь сгладить тяжелый фон нашего вроде как бытового разговора.
— Конечно, - соглашается она с не очень искренним смешком. - Все дело только в
кексах.
Мы еще пять минут говорим о какой-то ерунде, хоть разговор то и дело скатывается к бабушкиному Дню рождения: меню, родственники, тетя Валя с ее очень длинным носом, Света, дочка дяди Юры и две пары ее неуправляемых близнецов.
Я люблю наши домашние праздники даже несмотря на то, что всегда была на них белой вороной.
Но я уже совсем не уверена, что готова пожертвовать одной - своей маленькой семьей - ради того, чтобы поддерживать традиции другой.
Глава четырнадцатая: Йен
Мой самолет приземляется в Пулково в половине второго ночи.
Перелет совсем короткий - час и пара минут, но именно в этот раз меня безбожно трясет каждую минуту. И дело не в том. что пару раз нас нехило тряхнуло в воздухе, и даже не в том, что я в принципе не люблю и побаиваюсь летать, тем более -одна.
Получатся, что мне больше некуда отступать.
На календаре - двадцать пятое декабря. До Нового года остались считанные дни -и мне придется поговорить с Антоном... обо всем.
Всю последнюю неделю он днюет и ночует на работе.
Мы обмениваемся максимум парой сообщений в день и это в основном что-то абсолютно стандартное, почти официальное и такое же обезличенное, как я могла бы написать любому своему другу. «Доброе утро, надеюсь, у тебя все хорошо, хорошего дня, сладких снов...» Я сажусь в такси, достаю телефон и просматриваю историю переписки. Две недели назад мы могли за день написать друг другу больше, чем я «набивала» в свою книгу в пик творческого угара. Но за последние пять дней нас словно откатило назад в каменный век.
Я знаю, что это просто жизнь и в ней не всегда есть место острым чувствам и постоянному надрыву. Да так и не должно быть, тем более у нас, потому что «мы» получились на взаимном желании покоя, уюта и комфорта.
Но мне плохо, когда вот так.
Тяжело объяснить словами состояние медленной спячки.
Как будто долго-долго сидишь в темноте, а потом распахиваешь настежь окна, сдергиваешь занавески и радостно захлебываешься солнечным светом. Дышишь новой жизнью, словно пьяная, и все время мало.
А потом что-то происходит. Не понимаешь, что и почему, но окна закрываются, зашториваются - и ты снова в анабиозе. В тишине и пустоте. Одна.
О том, когда приезжаю, я сказала Антону еще пару дней назад.
Он ответил, что ждет меня.
Я набралась смелости попросить забрать меня из аэропорта, потому что даже после двух месяцев добровольного одиночества и попыток освоить самоконтроль, мне страшно возвращаться в пустую квартиру. Как будто там меня поджидают все те проблемы, с которыми отчаянно сражалась много тысяч часов.
Он сказал, что очень занят на работе и если не выспится, то пустит насмарку все, ради чего убивался последние два года.
Я «улыбнулась» смайликом и сказала, что все понимаю и никаких проблем.
Не понимая и зная, что проблема есть. Моя, само собой, но она настолько огромная, что самой мне с ней никак не справиться.
Но кому нужна «неудобная и не понимающая» женщина?
Точно не уставшему и задолбаному на работе мужчине.
Дорога до моей маленькой съемной квартиры - тягучая, цвета праздничной иллюминации и под звук «Last Christmas* Джорджа Майкла, которая разносится из динамиков аудиосистемы.
Я не выпускаю телефон из рук.
И не даю экрану погаснуть. Делаю что угодно, чтобы он только не выключался. Боюсь - хоть это и против любой логики - что сообщение, которого ждут, как манны небесной, просто не сможет пробиться в «темный» телефон через хитросплетения лабиринтов сотовой связи.
В этом нет логики.
Только мое болезненное желание.
«Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста... Ты же можешь сделать для меня одно маленькое чудо. Я знаю, что можешь»
Таксис помогает мне достать из багажника дорожную сумку. Вторая - маленькая и спортивная - висит у меня на плече.
Я знаю, что чуда не будет.
Но все равно зачем-то нахожу взглядом свои окна. Они не могут «гореть», потому что у Антона нет ключей.
Но все равно, может быть... Он нашел квартирную хозяйку, придумал что-то, убедил ее миллионом слов и ждет меня?
У меня немного подкашиваются ноги, пока поднимаюсь по ступеням до лифта. Нажимаю кнопку нужного этажа.
Поднимаюсь, мысленно уговаривая себя ни на что не надеяться.
Антон работает. Он не из тех мужчин, кто нарочно корчит занятого, чтобы сделать неожиданный сюрприз.
Но мне так отчаянно этого хочется, что никакой голос разума не выживает в громком шторме острой как никогда потребности.
Трясущимися руками и только со второй попытки справляюсь поочередно с верхним и нижним замком.
Открываю дверь, но не могу переступить через порог, потому что там темно и холодно.
Говорят, люди радуются, когда после долгого отсутствия возвращаются домой и у них даже выделяются «гормоны счастья», когда в первую секунду громко и с размаху вдыхают знакомый аромат дома.
Я ничего не слышу и не чувствую. Вообще ничего.
Просто топчусь на пороге, собираюсь с силами и все-таки делаю шаг.
Никакого чуда для глупой писательницы.
Бросаю на пол сумки, не разуваясь и не раздеваясь иду в комнату.
Мне почему-то очень холодно. В тишине и пустоте звук собственных стучащих зубов вызывает головную боль.
Сажусь в угол, подтягиваю колени к груди
Включаю телефон, набираю:
«Уже прилетела и доехала. Извини, если разбудила»
Отправляю.
Жду. Чего?
Пять, десять, двадцать минут.
Целый длинный одинокий час, пока до больной ванильной головы, наконец, не доходит, что чудес не бывает. Есть жизнь, и мне нужно учиться принимать ее такой: не идеальной, не сосредоточенной вокруг меня. Взрослой!
Около четырех ночи иду в ванну.
Достаю свои «любимые витаминки счастья».
Глотаю даже не морщась, смотрю на свое отражение, и оно обещает хранить мой секрет запечатанными пальцем губами.
Никто не увидит, никто не узнает.
Горячая вода душа расслабляет, тугими струями выбивает из тела панику и одиночество.
Еще через полчаса я включаю свет во всем доме: в комнате, в кухне, даже в гардеробной.
Достаю с дальних полок коробку с новогодней мишурой и красивыми, расписанными вручную шарами. На некоторых откровенные каракули, потому что их рисовала я: в четыре года, в пять, в десять и даже в прошлом году.
На всякий случай перекладываю все это еще одним слоем бумаги - будет обидно разбить и потерять маленький пазл воспоминаний.
Вызываю такси.
Понятия не имею, любит ли Антон такие сюрпризы, но, наверное, он будет рад меня видеть, даже если заявлюсь... очень рано утром.
По дороге пишу список всего, что нужно купить для «духа Нового года»: живую елку в ведерке, чтобы потом высадить ее где-то за домом и украшать каждый год, как в «Простоквашино», пару гирлянд с мягким свечением, бенгальские огни -большущие, чтобы сверкали и искрили не меньше пары минут! Шапочку Деда Мороза. Хорошо, что не нужен искусственный снег, потому что в этом году зима просто как расстаралась - сыпет и сыпет каждый день. Приходится даже натянуть капюшон до самого носа, чтобы не превратиться в снеговика.
Такси правда не может забраться на горку, так что оставшееся расстояние иду пешком, с огромной коробкой в руках и уговариваю себя не дышать ртом, чтобы не валяться под елкой с температурой.
А когда остается буквально пару метров, меня обгоняет автомобиль. Знакомый автомобиль.
Нет. не так - старое американское «ведерко» моего уставшего майора. Почему-то останавливаюсь.
Пытаюсь отмахнуться от мысли, почему он возвращается домой в шесть утра.
Работа. Помню, что живет там почти в прямом смысле этого слова.
Останавливаюсь. Просто отдышаться. Хорошо, что так все получилось, потому что я не придумала, как бы дала знать о своем появлении, потому что ключей у меня нет - и я бы, наверное, не рискнула звонить ему до семи, чтобы не разбудить раньше будильника. Наворачивала бы круги, словно Женя Лукашин, пританцовывая на ходу и приговаривая: «Надо не быть дурой, надо просто не быть дурой...»
Антон выходит, обходит машину спереди
Меня не замечает.
Открывает переднюю дверь.
Протягивает руку, помогая выйти пассажиру.
Как последняя трусиха закрываю глаза, хотя уже все равно успела увидеть край женского сапога на высоком каблуке.
Это просто дурная голова и больная фантазия.
Может, он ночевал у родителей, приехал с мамой, чтобы помогала украсить дом, пока нерадивая жена никак не может навести порядок в голове.
Но это - не мама.
Это, очевидно, молодая женщина «журнального вида».
Подтягивает к нему за руку, словно это не рука - а пружина, и не быть ближе просто невозможно, потому что существует законы физики.
Снова закрываю и открываю глаза.
И коробка с игрушками падает на землю с каким-то очень печальным стеклянным звоном.
Грохот перетягивает на меня внимание.
Антон поворачивает голову, его спутница тоже. Раздраженная и явно недовольная, потому что все это выглядит так, словно я - злая мачеха, которая испортила Золушке романтический момент перед самым боем курантов.
Она красивая. Я бы хотела найти какой-то изъян в безупречной коже после солярия - или курорта, кто знает? - но у меня не получается. И даже не хочется злиться. Я же знаю, что в своих круглых очках и после бессонной ночи и парочки панических атак выгляжу как маленькое чудовище из рекламы какого-то противогриппозного препарата. Иллюзии на счет внешности у меня закончились еще в старшей школе. А еще она выше меня. С более ухоженными волосами и ярким лаком на длинных ногтях.
Нужно что-то сказать, кажется, но вместо того, чтобы придумать какую-то подходящую шутку, присаживаюсь, ставлю перевернутую коробку и подбираю разбросанные вокруг осколки шаров. Разбилось не так много, все же не зря я натолкала в коробку столько бумаги, что она трещала по швам.
Пара шаров скатывается к ногам
Кладу их внутрь, бережно перекладываю газетой. Подбираю пару осколков. Режу палец.
Хочется, чтобы было больно, когда над порезом как-то сразу выступает темная капля крови, быстро превращается в толстую нитку и стекает на тыльную сторону ладони.
Я всегда очень боялась боли.
Мне хочется, чтобы прямо сейчас та часть моего мозга, которая отвечает за это чувство, дала сбой и заработала на предельных мощностях: чтобы я начала кричать, реветь, говорить, что умру, если меня не отвезти в больницу.
Но мне все равно.
Спокойно и тихо.
Только горько за разбитые игрушки.
Скрип снега под твердым торопливым шагом неприятно режет слух. Кажется, морщусь, или только думаю, что морщусь? Меня здесь как будто нет. Осталась только какая-то маленькая часть, которая вполне неплохо может прикидываться мной. Как в фильмах о призраках: человек идет себе через дорогу, ничего не подозревает, спешит по своим делам и не думает о плохом, а потом - бах! И вдруг видит себя, лежащим на медицинском столе, с вывороченной грудью, сломанными ребрами и кровоточащим сердцем, которое доктор только что попытался завести в последний раз.
Я словно смотрю на себя со стороны.
Невидимая реакция за кадром американского ситкома.
— Блядь, Йени, ты что тут делаешь... - Голос Антона не звучит вопросительно. Он совершенно сухой. Как будто эмоции выключились у нас обоих.
— Помоги собрать, пожалуйста, - отвечаю спокойно. И громко аплодирую сама себе.
— Ты палец порезала.
— Угу.
— Да брось ты эту херню!
Я спокойно отказываюсь от его помощи, когда пытается потянуть меня вверх, чтобы встала на ноги.
Хорошо, значит, соберу их сама.
— У меня телефон сел, - слышу над головой.
— Угу
Режу еще один палец.
Может, хоть в этот раз сработает?
Но мне все так же тихо и безмятежно. Странное чувство полного безразличия к происходящему.
Только игрушки очень жаль.
До слез
Глава пятнадцатая: Антон
О том, что происходит, я понимаю только после того, как Очкарик складывает битые елочные игрушки в коробку, поднимается, отряхивает снег с колен и как будто даже не замечает, что взамен белых хлопьев на джинсах остаются красные разводы.
Она порезалась.
Но, насколько сильно, вижу только когда берет коробку одно рукой, а вторую протягивает мне ладонью вверх: два пореза на пальцах, два поперек ладони.
— Пожалуйста, дай ключи. Я замерзла. Не хочу валяться в Новый год с температурой и насморком.
Ключи я ей не даю, потому что с такими ранами точно занесет себе заразу. Сам иду к дому, открываю ворота и потом - входные двери.
Блондинка стоит возле машины и так вздыхает и то и дело трогает волосы, словно это она - жена, которая застала мужа в компании чужой бабы.
А я даже не знаю, как ее зовут.
Писательница проходит в дом, ставит на пол коробку, стряхивает с плеча шубу.
— Аптечка... - пытаюсь сказать хоть что-то, но она каки не слышит.
— Проведи свою гостью, если это не очень сложно, - спокойно и тихо. Собирает ладони одну над другой, чтобы кровь не капала на пол. - Нам нужно поговорить.
Блондинка вскидывает руки, задирает брови куда-то чуть ли не под основание лба, когда останавливаюсь рядом.
— Вызови себе такси, у меня телефон сел. Я заплачу.
— Что? - удивляется, как будто заговорил на китайском. - Разве мы не...
— Мы - «не», - ставлю точку. - Это моя жена.
— Ааааа. - тянет она. Фыркает, проводит по мне оценивающим взглядом. - Я думала, ты все. Сам же говорил, что никого не хочешь любить.
— Вызови, блядь, такси. Или уебывай пешком. На этот раз доходит.
Почему, когда говоришь спокойно и вежливо - не доходит, но стоит вставить пару ласковых - и у людей мгновенно открывается третье ухо?
Когда-нибудь я найду ответ на этот вопрос.
— Такси сюда не доедет, - протягиваю блондинке пару купюр. - Придется спуститься с горки.
Она берет деньги, сует их в карман искусственной шубы и еще раз оценивает меня долгим взглядом.
— А говорил, что ни от кого не зависишь, - почти с пренебрежением. - Но появилась страшненькая женушка... Жаль, могли бы хорошо провести время.
Не знаю, чем она пытается меня зацепить, потому что моя жизнь была бы очень нервной, если бы мнение всяких блядей имело хоть какой-то вес. Я забивал болт и на более солидных людей, и ни разу об этом не пожалел.
Я возвращаюсь в дом, впервые в жизни отмахиваясь от овчарок, которые счастливо вылетают навстречу и лезут мордами в ладонь, выпрашивая ласку и угощение.
Минуту стою на крыльце, рассматривая белый, как будто замороженный город на горизонте.
Я не собирался с ней спать.
Она мне даже не нравилась, во мне ни хера не екнуло.
Просто неделю назад проснулся утром, потянулся к телефону, толком не открыв глаза, и написал Очкарику: «Я тебя люблю, жена, возвращайся уже, блядь!»
Не знаю, зачем.
Не знаю откуда в моей голове появилась эта мысль.
Только минут через десять, когда второй раз зазвонил будильник, заметил, что случился какой-то сбой и сообщение осталось висеть с маркировкой «не отправлено».
Я удалил его.
Пообещал, что больше эта херня не повторится. И... все сломалось.
Она слала свои сообщения со смеющимися рожицами и бесконечными рядами скобок, а я что-то сухо выдавливал в ответ. Она звонила, а я делал вид, что занят и мне неудобно говорить. Она спрашивала, все ли у нас хорошо, а я отвечал, что просто очень много работы.
Через пару дней ее сообщения тоже стали односложными. Мы перестали созваниваться и перешли в режим «тишины». Я восстановил свою безопасность и душевное равновесие. Но так хуево мне не было еще никогда.
Поэтому, когда блондинка подсела ко мне в баре с явным подкатом, я не стал ее прогонять. Слушал, как трещит, жалуется на какую-то херню, на бывшего, на безрукого мастера, который делал ей челку. Что-то говорил в ответ, просто чтобы не сойти за немого. Потом она спросила про кольцо. Я повертел его на пальце и сказал, что «свободный, а остальное никого не волнует».