Сам Скорпио спал. Поел, выдал своему подопечному иглу и нитки, разделся, упал и заснул ещё, кажется, в падении. Не храпел, кстати. Даже когда на спине лежал.
Комнатка у него была крошечная. Действительно каморка, а не комната. Зато отдельная. Не сказать, чтоб уютная, но опрятная. Похоже, наставник баронских стражников в самом деле служил в королевских войсках: очень уж хорошо это предположение объясняло и манеры его, и привычку к порядку. И точно не рядовым: такая внутренняя убеждённость, что ты имеешь полное право отдавать приказы и тебя не могут не послушаться — это хотя бы на десятника тянет.
И вроде бы в самом деле неплохой мужик, внимательный, заботливый… но как же не хотелось с ним спать! А он ведь даже не спрашивал согласия — просто ставил перед фактом. С этим самым выражением морды лица: «Я лучше знаю». И вроде бы он прав: действительно лучше спать с ним одним, чем быть шлюхой для рудокопов и призраков. Но Винсу завыть хотелось от бессильной тоски, когда он представлял эти мозолистые лапы на своём теле. «Может, всё-таки пойти и утопиться? — уныло подумал он, с усилием вгоняя толстую неуклюжую иголку в жёсткий, проклеенный для лучшего удержания формы, воротник. — Или, как мне в первый же день говорили те мужички у костра, доплыть до островка, а там шершней и шныгов как грязи — сожрут и не поморщатся. То есть, люди-то, наоборот, предостерегали, чтобы даже не вздумал туда соваться, но если покончить с собой духу не хватает, только и остаётся поручить это дело хищникам». Понятно, что и на это духу у него никогда не хватит, но хоть видимость выбора себе вообразить: будет совсем невмоготу — шныги с удовольствием помогут.
Он опять уколол палец, слизнул кровь и подождал немного, пока ранка затянется: пачкать белое полотно на таком видном месте не хотелось. Почему-то при виде заново набухшей тёмно-красной капли вспомнился тот ученик магов Огня, у которого Скорпио попросил заживляющей мази. Мантии, что ли, у них не огненно, а именно что кроваво-красные. А ещё этот Милтен взгляд на него бросил такой странный… то ли зависть, то ли ревность Винсу в нём почудилась. Да нет, именно что почудилась. Было бы кому и чему завидовать: маг Огня — писарю каторжного барона? Чушь.
Про кольцо Милтен, кстати, сказал, что зачаровано оно на защиту от огня, но зачарование слабенькое, даже от огненных ящериц не защитит. К повару, что ли, подлизаться, чтобы позволял брать нагретую воду? Тому, кто стоит дни напролёт у горячей плиты, лишним такое колечко точно не будет. Да, пожалуй. Старина Снаф дело говорил — с поварами надо жить дружно. Или вон, кстати, Снафу и подарить. Первый человек в лагере, кто по-человечески отнёсся к бестолковому новичку. Всё равно же думал, что придётся Бладвину отдать, так лучше уж толстяку, ему не жалко. Вот мозоли затянутся, надо будет навестить Снафа и подарить кольцо.
Ещё вспомнился хвостатый сосед по хибарке, который «не по мальчикам», зато храпел так, что лучше бы полапал по-быстрому и дал поспать спокойно. Впрочем, таким наверняка будет Скорпио. А Хвостатый теперь получил хибарку и койку в ней в полное своё распоряжение. Только почему-то Винсу казалось, что надолго он там не задержится. Человек, который в первый же день обдурил Призрака на сотню кусков руды, а на второй — поволок из Болотного лагеря в Новый полную сумку какого-то добра, вероятнее всего очень быстро пробежится по головам многих старожилов.
Он перешил пуговицы на те места, где они были гораздо нужнее, немного укоротил рукава, подштопал распускающийся подол рубашки. Потом подрезал штанины — с ними было гораздо проще: никаких манжет на пуговицах, никаких дурацких рюшей. Проще всего было с колетом, там вообще требовалось только пришить покрепче болтающиеся на честном слове пряжки. К тому времени, как Скорпио проснулся, Винс уже приготовил себе одежду на завтра. Ну, или на сегодняшний вечер, потому что сидеть в рубашке и в подштанниках немного надоело. Вдруг войдёт кто-нибудь, а он в таком виде?
— Так и шил, не разгибаясь? — хмыкнул Скорпио, вставая. — Отдохни, поваляйся. Я схожу к приятелю своему, стрел ему отнесу. Взамен, может, принесу мяса: Кавалорн его как-то так умеет на углях запечь, что даже кротокрысы кажутся вполне съедобными. Травки, что ли, нужные знает.
— Он охотник?
— Да, разведчик и охотник. У него избушка возле дороги к Новому лагерю.
— А вы успеете до темноты? — усомнился Винс, глянув на наливающееся синевой маленькое узкое окошко. Спать со Скорпио ему не хотелось, конечно, но чтобы падальщики сожрали неплохого мужика, он хотел ещё меньше. Даже если бы тот не заботился о нём. Не так уж много на каторге хороших людей, чтобы терять одного из них по его же собственной глупости.
— Да в это время, наоборот, лучше идти, — Скорпио быстро и деловито, привычными движениями, почти не глядя, застёгивал пряжки и завязывал шнурки, подгоняя снаряжение. — Кротокрысы из своих нор обычно выбираются после полуночи, а падальщики, как куры, уже на закате начинают плохо видеть. После заката они вообще кучками собираются и спят. Если не вляпаться с ходу в такое гнездовье, а обойти сторонкой, даже не пошевелятся.
— У меня кружка и ложка в той хижине осталась, где я жил, — вспомнил Винс. Когда Скорпио брал на кухне обед для них обоих, он приносил и ложки, но мучения первых дней ещё свежи были в памяти, и хотелось иметь своё.
— Да зачем они тебе?
— Дороги как память, — буркнул Винс. — Я за них отдал косяк, который мне подарили в Болотном лагере.
— Ладно, загляну, если не забуду, — пообещал Скорпио. Вид у него был довольно рассеянный, и Винс подумал, что забудет обязательно. Заболтается со своим приятелем Кавалорном, потом спохватится, что завтра рано вставать, поторопится обратно в замок — и какие уж там кружки-ложки?
В общем, Скорпио достал из сундука под окном сумку на длинном ремне, ещё раз посоветовал — или приказал? — Винсу отдыхать и ушёл.
А Винс улёгся навзничь, закинул руки за голову и прикрыл глаза. Спина, которая зверски затекла за три с лишним часа шитья, ныла, плечи тоже, правую кисть то и дело сводило лёгкой судорогой от постоянных усилий протолкнуть толстую тупую иглу сквозь довольно плотную ткань штанов и колета, а пальцы левой руки были исколоты этой иглой, несмотря на её толщину и тупость. Зато кровать была ровной и не очень жёсткой, а ещё на ней даже простыня имелась, не только одеяло и две подушки. Просто райские условия для того, кто уже и забыл, что такое кровать.
Он думал, что тоже уснёт или хотя бы задремлет, но видимо, слишком хорошо помнил о том, что Скорпио вернётся уже отдохнувшим, прогулявшимся и наверняка настроенным стребовать наконец со своего подневольного любовника должок за воду и мыло, за сытный горячий обед, за сон на настоящей кровати. Воспоминания о насилии притупились уже, конечно, но вспомнить-то ведь недолго. Даже не боль как таковую, а вот это гадостное и бесконечно унизительное чувство, что никто тебя о согласии не спрашивает и поделать ты с этим ничего не можешь. Униженно молить или отчаянно отбиваться — всё одинаково бесполезно. За сопротивление ещё и получишь, скорее всего, вразумляющих тумаков, а будешь выть и скулить «не надо, пожалуйста», тебя заткнут с досадой: «Да потерпишь, ничего с тобой не сделается»…
Так он и лежал в наползающей темноте без сна, понимая, что только изводит себя напрасно — и всё равно не в силах успокоиться.
— Не спишь? — Видеть его вернувшийся Скорпио не мог, но то ли по дыханию, то ли ещё как-то понял это. — А свет чего не зажёг?
— А зачем? — мрачно спросил Винс. — Всё равно ничего не делаю.
— Ну… так оно.
Скорпио положил на стол свою сумку (та шлёпнулась тяжело, но мягко, как бандитствующий в потёмках кот), что-то взял взамен и вышел ненадолго. Чтобы зажечь лучинку от факела или другой лампы, как оказалось.
— Вставай, я тут мяса принёс, — сказал он, разжигая лампу на столе. — Падальщик молоденький, почти птенец ещё.
— Спасибо, я… утром, наверное.
— Ох, и накрутил ты себя, я гляжу, — Скорпио сел на край кровати и подтянул Винса к себе. Тот не воспротивился, но прямо-таки закаменел. — Как тетива перетянутая, — вздохнул арбалетчик. — Чуть тронь, и лопнет. Пёрышко, я не тот мудак, который тебя насиловал.
— Трое, — угрюмо поправил Винс.
— Тем более не трое. Один, как видишь.
Он одной рукой (левой он придерживал Винса под поясницу) расстегнул верхние пуговицы на рубашке и спустил её с плеч, потёрся щекой, царапая щетиной тонкую кожу над ключицами.
— Врать не буду, — сказал он, чуть отстранив замершего, как в проходе с ползунами, любовника, — будет больно. Постараюсь, чтобы не так сильно, но всё равно первые несколько раз придётся потерпеть. Не зажимайся, ладно? А то порву ещё.
Он прошёлся короткими поцелуями по груди Винса, облизал соски, полез под рубашку снизу, чтобы развязать тесёмки подштанников. Винс, закрыв глаза и стиснув зубы, изо всех сил старался расслабиться, уговаривая себя потерпеть. Было ведь и куда больнее: когда на первых допросах он пытался уверить дознавателя, что ничего не знает ни о самих куплетах, ни о том, как они попали в его мастерскую, его били так, что в камеру потом возвращали чуть ли не волоком. Грозили настоящими пытками, но потом придумали кое-что получше…
Он дёрнулся, когда чужая рука по-хозяйки уверенно и при этом аккуратно сгребла… э-э… самое дорогое. Ну… мужчина в два с лишним раза старше, чем он, определённо знал, что со всем этим делать, но Винс, закусив губу, только замер полубморочно, мысленно повторяя: «Терпи, вряд ли это надолго». Надо просто потерпеть и эти жёсткие руки на себе, и чуть позже — член в заднице. Не смертельно. Пережил уже разок, и приходилось при этом гораздо хуже, чем сейчас.
Было, в общем, не так уж больно. Наверное, отчасти спасала та самая мазь, которой Винс лечил мозоли, а Скорпио воспользовался вместо смазки. Неприятно, тяжело, унизительно, но больно… нет, не особенно. Даже вчерашние мозоли не шли ни в какое сравнение. Только знай терпи и привыкай. Некоторым, говорят, даже начинает нравиться со временем. Некоторым вообще везёт.
— Тех уродов напомнило? — спросил Скорпио, обтирая его какой-то тряпкой. — Ладно, Пёрышко, пройдёт понемногу. Всё забывается. — Он ещё потёрся носом и щекой об шею Винса, прошёлся по ней быстрыми поцелуями и встал. — Поужинать не надумал? К утру остынет, будет совсем не то.
***
— Ну что ж, — сказал Бартоло, придирчиво осмотрев нового писаря, — почти похож на человека. Ладно, вот это, — он указал на рыхлую скособоченную стопку исписанной бумаги на той стороне стола, — списки заказанных и полученных товаров за прошлый месяц. Проверь, всё ли сходится, и приведи в порядок.
— Да, господин Бартоло. Сколько у меня времени на это?
Тот ухмыльнулся.
— Осторожничаешь? Или для Яна всё сделал слишком быстро, а теперь думаешь, как бы и я не решил, будто дело-то плёвое, ношеных штанов не стоило? Не беспокойся, я знаю, сколько на самом деле надо со всем этим барахлом мудохаться. Как закончишь, скажешь мне. А я посмотрю, насколько тебе это всё знакомо.
— Мне после смерти отца самому пришлось вести дела, — аккуратно отозвался Винс. — Подмастерье помогал, конечно, но спрашивали-то с меня.
— Ну, тогда должен хоть сколько-то разбираться, — подытожил Бартоло и повторил свой жест, указывая на стол.
Разбирать пришлось, главным образом, его писанину. Почерк у него, конечно, уступал в неряшливости каракулям алхимиков и прочих учёных мужей (те писали так, словно гнались за ускользающими мыслями, сокращая слова и обрывая фразы, так что сплошь и рядом приходилось выяснять, что уважаемый господин, к примеру, Ператур имел в виду); зато о правописании Бартоло имел самые смутные представления, и Винс не всегда сразу мог понять, что такое «вичина». В остальном требовались только внимательность да умение считать в пределах сотни.
— У вас есть абак, господин Бартоло? Я могу посчитать и на бумаге, но на абаке быстрее и точнее.
— А ты и это умеешь? — прищурился тот. — Люк вот так и не разобрался, что к чему, а туда же, меня подсидеть пытался.
— Да там ничего сложного. — Винс взял очередное перо, невольно поморщился, глянув на его конец, и принялся очинять его заново. Замечание про «подсидеть» он предпочёл пропустить мимо ушей. — Отец нас обоих с сестрой учил. Говорил, что хозяйственные записи так удобнее вести. Матушке это не нравилось, она считала, что приличной девушке не пристало пользоваться абаком, словно какому-то счетоводу. Но Береника очень быстро и точно считала. Даже лучше, чем я.
— Так что там с твоими стихами? — внезапно спросил Бартоло.
Винс закусил губу. А он-то надеялся, что рудному барону хватит и официального приговора.
— Мне их подкинули, — глухо ответил он. — Я отказывался признаваться, откуда они у меня… — Даже ляпнул, дурак, что сам бы он написал лучше. Грамотнее и правильнее, хотя бы соблюдая размер, уж точно. — Вернее, мне просто нечего было сказать. В общем, мне грозила смертная казнь с конфискацией имущества, и моё нежелание признавать себя виновным в глазах судьи только усугубляло мою вину.
… И Береника плакала, рассказывая, что их вынуждают собрать свои — только свои! — вещи и покинуть дом, а матушка слегла с расстройства, и куда перевозить больную пожилую женщину? Спасибо Морису, заплатившему за её лечение, потому что стражники забрали все деньги, какие нашли в доме, и описали даже матушкины украшения, хотя там один мельхиор, даже серебра почти нет… А Морис говорил с судьёй, и тот сказал, что если обвиняемый чистосердечно во всём признается, ему заменят повешение каторжными работами, оставив его имущество родным…
… И разумеется, он сказал, что сам написал эти идиотские куплеты, корявые и совершенно не смешные. И уже перед отправкой в Ардею подкупленный тюремщик передал ему записочку от матери, где та обещала молиться за своего непутёвого сына и извещала, что Береника вышла замуж за младшего сына Мориса. Верный и преданный подмастерье не побоялся взять в невестки сестру преступника. Позаботился о дочке бывшего своего мастера, спасая их с матерью от разорения и нищеты… А младшенького своего, стало быть, сделал фактически хозяином мастерской, в которой работал много лет, получив в приданое для сына дом, оборудование, знакомства, постоянных заказчиков…
Нет, об этом в письме матери не было ни слова. Иннос знает, поняла ли она, откуда в мастерской взялись те стихи. Может быть, и поняла, но побоялась писать. В конце концов у неё имелась ещё и дочь, за которую у неё тоже болело сердце. Оставалось надеяться, что избавляться от Береники Морису незачем. Не стоит так рисковать репутацией — избавляться от обоих наследников своего бывшего мастера…
— И кто теперь хозяин твоей мастерской? — с неприятной усмешечкой спросил Бартоло.
— Сын нашего подмастерья, ныне муж моей сестры, — нехотя ответил Винс.
— Понятно. Прыткий малый, да? И ты, конечно, мечтаешь вернуться и оторвать ему яйца по одному?
— Вернуться? — Винс невольно поднял голову, но сквозь потолок Барьер, конечно, не увидел. Тем не менее он мрачно закончил: — А вы думаете, это возможно?
— Маги чего-то там рассчитывают, — пожал плечами Бартоло. — Без конца из своего монастыря просят то книги, то какие-то жуткие штуковины. Не знаю. Даже не надеюсь, честно говоря.
========== Дождь ==========
— Никак это предложение руки и сердца? — хохотнул Снаф, вертя кольцо в толстых пальцах.
— Оно самое, — в тон отозвался Винс.
Отдав кольцо повару, он опять накрест ухватился руками за рукава старой, совсем уже облезлой кожанки Скорпио, в которой того, похоже, привезли сюда ещё до появления Барьера. Кожанку заботливый любовник выдал ему вместо плаща: ветер налетал порывами, резкий и холодный, и Винс всё пытался запахнуть куртку поплотнее. Она была ему безнадёжно широка в плечах и длинна, так что он не стал даже подворачивать рукава, а просто накинул её на плечи, потому что иначе выглядел не то сироткой в чужом старье, не то вообще огородным пугалом. Но просто накинутая, кожанка раздувалась ветром, как парус, и вообще норовила слететь с плеч, так что приходилось придерживать её за рукава.