Она к тому же знает мое лицо. Никто не говорит об этом, но это в их взглядах, в их молчании. Она знает меня в лицо, и если я буду пойман в городе после того, как она сообщит о моей личности, мне повезет провести остаток жизни в тюрьме.
Макбрайд встречается с поисковыми отрядами большую часть ночи — если он найдет ее, это навсегда закрепит его лидерство, и он не может упустить такую возможность. Но он возвращается время от времени, якобы, для дозаправки. Я вижу, как он смешивается, перемещаясь среди оставшихся людей, бросая правильные слова в нужные уши. Разговаривая, успокаивая, тихо разжигая гнев под видом обмена озабоченностями. Его тон всегда спокойный, но я не могу забыть презрение, которое я видел в его взгляде полном злобы и яда. Он не закончил со мной. Мне хочется предугадать его следующий шаг — выяснить, какую речь или трюк он будет использовать, чтобы приобщить остальную часть моего народа к своему делу.
Когда он кладет руку на мое плечо, я теряю терпение, отмахиваюсь от него и отворачиваюсь от стола, где стою, чтобы пойти дальше по коридору. Я слышу его голос за собой, но голова стучит, и слова, которые я улавливаю, только усугубляют ситуацию. Позволить ему сделать удар в мою удаляющуюся спину — это меньшее из двух зол. Я привел ее сюда, я позволил ей уйти, и если я хочу, чтобы меня вообще услышали, я знаю, что этого не произойдет сегодня вечером.
Я поворачиваю направо, подальше от главной пещеры, автоматически направляясь в сторону Шона и класса. У него там спят дети на выложенных в ряд маленьких матрасах, их тела — маленькие комочки под одеялами. Он молча наблюдает за нашими невинными душами, пока они спят, выражение его лица нечитаемое. Интересно, завидует ли он им.
Потом он замечает движущуюся тень, когда я останавливаюсь в дверном проеме, и поворачивается, чтобы подойти ко мне.
— Как твоя голова? — Никаких намеков на привычные поддразнивания, его взгляд пристальный.
— Болит, но крепкая как обычно. Чтобы убить меня надо ударить сильнее.
Голос Шона остается низким и вдумчивым.
— Я всю ночь обдумывал это, пытаясь понять, как сбежала trodaire. Бессмыслица какая-то, тем более только у тебя был ключ от двери.
Тяжесть оседает внутри меня, и когда я смотрю на него, его взгляд ожидающий.
Он говорит снова, почти неразборчиво.
— Если я все понял, как долго, по-твоему, до этого допетрят Макбрайд и остальные?
— Шон, я…
— Флинн, ты подписал ордера на нашу смерть. Каждого из нас. — Намек на предательство в его голосе режет меня гораздо глубже, чем гнев.
— Вот как мы начинаем находить общий язык, — отвечаю я, надеясь, что мое лицо не показывает, насколько я чувствую себя виноватым. — Она не такая, как ты думаешь. Она отличается от других.
— Отличается? — Челюсти Шона сжимаются, глаза раскрываются от ужаса. — Боже, она тебе нравится. Флинн, пожалуйста. Скажи мне, что ты не думаешь…
— Конечно, нет, — отрезаю я, затем опускаю свой голос с усилием, когда несколько детей за моим кузеном ворочаются в кроватях. — Но если есть шанс, что она нам поможет, я должен этим воспользоваться.
— Она trodaire.
— Я не думаю, что это означает, что она заслуживает смерти, делая свою работу.
— Ее работа убивать, — шипит он. — Или убеждаться, что это делаем мы.
— Она не убила меня, когда сбежала, а она могла.
Он наблюдает за мной в течение долгого времени, и я чувствую, что мое сердце колотится, отсчитывая секунды.
— Дай мне ключ, — наконец говорит он.
— Ключ?
— От камеры, где она сидела. — Он протягивает руку, шевеля пальцами в нетерпении. — Они найдут его у тебя, и тебе конец.
Дыхание вздымается в неустанном вздохе, и я нахожу в кармане ключ, который не давал Джубили выбраться наружу. Шон берет его и засовывает в карман, оглядывает коридор за мной, прежде чем пройти мимо меня направляясь в туннель.
— Шон. — Мой голос заставляет его остановиться. — Спасибо те…
— Нет, — прерывает он меня. — Просто… прекрати. — Затем он уходит, чтобы без сомнения найти какое-нибудь место, куда засунуть ключ, где его никто не найдет.
Я медленно иду по коридору и беру левее, уходя прочь от шума и людей. Вместо этого, я в тишине слышу голос Джубили Чейз у себя в голове.
Что теперь, Ромео?
Я пробираюсь по лестнице, в более темные, более тихие части пещерного комплекса. Где-то я могу думать.
Здесь шероховатые поверхности горных пород не выровнены, а части пластика, прикрывающие отверстия в другие пещеры, впускают сквозняки. Только когда я поворачиваю за угол, я выясняю, куда несут меня ноги — к складу боеприпасов, где толстые металлические двери все еще стоят между Макбрайдом и откровенной войной. Чтобы посмотреть на твердое, физическое напоминание того, что он еще не выиграл.
Страх Шона точно стучит у меня в груди. Если он выяснил, что я помог Джубили, сколько еще осталось времени, пока этого не выяснит Макбрайд? Тем не менее, ему не хватает доказательств, и пока я дышу, я могу продолжать бороться.
Хотел бы я знать, за что сражаюсь. Каким я хочу видеть мир. Страх и гнев, висящие в воздухе, сегодня, чем когда-либо, ясно дают понять, что любой шанс на мир растворяется прямо перед нашими глазами. Макбрайд набирает последователей, и скоро поднимется волна.
Я снимаю фонарь с крючка на стене, поворачивая за последний угол.
Там где был замок на двери склада боеприпасов, находится витая дыра, неровные края которой обгорели и почернели от паяльной лампы. Все, что я слышу, это свой пульс.
Рука поднимается к шее, ища цепочку, держащую ключ. Я ловлю ее пальцами и тащу, прижимая краешек ключа к коже, когда хватаю его. Но теперь мозг переводит то, что видит, и я понимаю, что никому не нужен был ключ для этого.
Макбрайд не ждет поднятия волны, больше нет. Он не ждет, чтобы завоевать сердца и умы всего нашего народа.
Я действовал один, и теперь он сделал тоже самое. Шкаф пуст. Все наши пушки, наши взрывчатые вещества, все, что ему было нужно, чтобы спровоцировать trodairí на тотальную войну — все пропало.
Она снова прячется под прилавком, и там с ней также находится зеленоглазый парень. Они прислушиваются к тому, из-за чего ругаются родители девочки.
— Если мы просто дадим им то, что они хотят, они оставят нас в покое. — Отец девочки говорит тяжелым, резким голосом. Его страх вызывает страх у девочки, и она сглатывает, ее ладони потеют.
— Позволить им выиграть? — Ее мать тоже боится, но ее гнев сильнее. — Позволить им использовать наш магазин, наш дом, чтобы устроить свой бунт? Как же наша дочь? Думаешь, она тоже должна помочь им с их планами?
— Мы могли бы отправиться на Вавилон, навестить твоего отца. Он не видел Джубили с детства, я уверен, что он приютит нас на несколько недель.
— Я не позволю им превратить наш дом в зону военных действий.
Девочка закрывает глаза, пытаясь заблокировать голоса. Мальчик хватает ее за руку, заставляя девочку в замешательстве уставиться на него.
— Тебя не должно быть здесь, — шепчет она. — Тебя никогда не было в Новэмбэ.
— Я не враг тебе, — шепчет мальчик. — И тебе не нужно делать это в одиночку.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ДЖУБИЛИ
РЯДОВОЙ ПАТРУЛЬНЫЙ, ЧТО обнаруживает меня в нескольких километрах от базы, не один из моих, и я не знаю его имени. С солдатами, которые приходят и уходят каждые несколько недель, невозможно знать их всех. Мы стараемся просматривать реестры фотографий, чтобы мятежники не воспользовались высоким коэффициентом текучести базы, но мы по-прежнему не очень-то справляемся.
Повстречав размытые, шокированные, но облегченные лица, со мной на базе повозились и засунули в госпиталь. Я слышу такие слова, как выдержка, переломы и признаки внутреннего кровотечения. Я окружена заботой о ребрах, о ране на боку с попавшей туда грязью, о шишке на затылке. Мне хочется протестовать, что если я не умерла после того, как провела большую часть дня, прорываясь через эти чертовы болота, еще несколько минут меня, вероятно, не убьют меня. Но я слишком устала.
Я получаю около пяти минут тишины, когда медики отступают перед ордой кричавших, приветствующих и протягивающих мне руки моих солдат. Они не знают, нужно ли почувствовать облегчение от того, что я жива, или быть в ярости из-за того, что я так сильно ранена. Если бы у меня были силы, я бы порвала бы их в клочья за то, что позволили увести их командира прямо у них из-под носа, но я едва могу даже просто следить за разговором вокруг меня.
Вы узнаете друг друга довольно быстро здесь, на краю. Как говорил мне мой старый капитан: «Или учишься быстро или никак». На мгновение я скучаю по нему, по его практичности, я скучаю по тому, кому бы я смело доверилась, кто сказал бы мне, что делать. В качестве офицеров, нам поручено отслеживать наших солдат — следить за их как психологическим состоянием, так и физическим, чтобы быть уверенными, что мы поймаем их до того, как ударит ярость… Только наша бдительность держит эту базу в рабочем состоянии.
Это работает в обоих направлениях: как я знаю своих ребят, так и они тоже знают меня, и они могут сказать, что я не в порядке. Они могут сказать, что я едва держусь на плаву.
Мори та, кто понимает, что я разваливаюсь, и она начинает выдворять остальных из палаты. Чуть позже появляется Алекси, его ядрено неоновые волосы выдергивают меня из оцепенения. Он заканчивает выдворение из палаты, а затем закрывает дверь перед носом толпы.
— Спасибо, лейтенант, — голос звучит слабо, и я не скрываю этого, потому только Алекси все равно это поймет.
— Нет проблем, сэр. Хотя, это приказ командира. Вас не должны беспокоить, пока она не проведет допрос.
Это заставляет меня замолчать — Алекси редко такой формальный. Особый мирок военных Эйвона имеет несчетный набор правил, и одно заключается в том, что не все те формальности, наблюдаемые на заселенных планетах, применяются здесь. Другое имеет отношение к дресс-коду, хотя даже Алекси переходит в этом границы. Его волос — ярко-розовых на этой неделе — будет достаточно, чтобы заставить даже самого небрежного командира оглянуться дважды.
Так что если Алекси разговаривает как дежурный полковник — со мной, из всех людей — то что-то не так.
— Мне следовало не объявляться? — Я стараюсь, чтобы это прозвучало как шутка, но волна страха накатывает у меня в животе, и я надеюсь, что она не сквозит в моем голосе. Могла ли командир Тауэрс каким-то образом выяснить, что у меня в руках был брат Орлы Кормак, и я позволила ему ускользнуть?
Но Алекси просто улыбается.
— Вы знаете командира. Хочет убедиться, что никто не испортит ваши воспоминания, что мы первыми не получим официальную историю.
— Кто-то снова дал ей учебники по психологии, — сглатываю я. — Тогда где же мозгоправы?
Алекси пожимает плечами.
— Она настояла на том, чтобы сделать это сама. Наверное, это деликатная ситуация.
Я стараюсь не показать, что меня внезапно охватывает тревога, что я не ожидала, что меня допросит сам командир. Это никоим образом не стандартная процедура, а Тауэрс не та, кто нарушает протокол.
Алекси со скрипом опускается на шаткий раскладной стул рядом с моей койкой, откидываясь назад достаточно, чтобы воспроизвести зловеще пластиковый скрип.
— Капитан, вы нас очень напугали. Вы в порядке? — Алекси был одним из немногих солдат, кто видел, как я покидала бар «Молли» с Кормаком. Лицо его спокойное, взгляд откровенный. Я знаю, о чем он спрашивает.
— Я в порядке, — отвечаю я, встречая этот взгляд. — Несколько царапин и синяков, больше ничего.
Он разочаровано сжимает губы.
— Я должен был это предвидеть. Я просто подумал, что вам понравился парень… но я должен был понять, что он одна из болотных крыс.
Для Алекси оскорбление — это часть шутки. Тем не менее, я смотрю прочь, разглаживая морщинку на одеяле, лежащем на моих коленях.
— Ты не знал. Как и я.
— Увидев его снова, я не ожидаю услышать его взгляд на вещи. — Глаза Алекси направлены на рентгеновский снимок моих ребер, висящий рядом с кроватью.
Я должна притупить желание поправить его, сказать ему, что парень в баре не тот, кто избил меня. Но какая разница? Если Кормак умный, он больше не покажется здесь.
Алекси наклоняется ближе.
— Вы выглядите… нерешительной. Вы уверены, что в порядке? Никаких отключек, никаких… снов? — Он, понижает голос, как будто он не осмеливается подойти слишком близко к этой идее. Не смеет себе представить, что это испытание будет тем, что, наконец, превратит нерушимого капитана Ли Чейз в буйную сумасшедшую с пустыми глазами.
— Никаких. — Я еле-еле улыбаюсь. — Алекси, ты же знаешь, мне никогда не снятся сны. — Мне никогда не снятся никакие сны. С тех пор как мне исполнилось восемь. Со времен Вероны.
— Эй, даже вы — человек. — Молчание. — Я думаю.
— Спасибо за беспокойство, лейтенант.
Он открывает рот, но прежде чем успевает сформулировать какие-либо слова, рация, закрепленная на его ремне, прорывается к жизни, заставляя нас обоих подскочить. Хриплый, грубый голос — я узнаю его как голос капитана Билтмора — вызывает его в офис службы безопасности.
Алекси поднимает голову, смотря на меня с извинением.
— Они заставили всех нас отчитываться перед другими офицерами, пока вас… не было. Временно. Как только вы поправитесь, мы вернемся к вам.
Я не хочу скрывать свою улыбку. Алекси, один из немногих, кому я достаточно доверяю, чтобы так улыбаться.
— Не волнуйся, я проглочу свою ревность на день или два.
Рация снова трещит, но Алекси с гримасой нажимает на кнопку отключения звука.
— Сделайте это побыстрее, капитан.
Я ухмыляюсь, когда он встает. Билтмор — редкостная сволочь, и все на базе знают об этом. Неудивительно, что Алекси хочет, чтобы я встала на ноги.
Алекси наклоняется, чтобы положить ладонь на мое плечо.
— Ли, — говорит он тихо, его ухмылка угасает, превращаясь во что-то спокойное, личное и серьезное. — Если я тебе когда-нибудь понадоблюсь, ты же знаешь, где меня найти, верно?
Горло пересыхает, и я могу только кивнуть.
Алекси кивает в ответ, а затем выскальзывает из палаты, засунув руки в карманы, сгорбившись в привычную сутулость.
Я медленно выдыхаю, позволяя глазам успокоиться на потолке. Алекси не дотрагивался до меня, за исключением спарринга и рукопожатий, с тех пор, как мы вместе служили на Патроне больше года назад. Он был тем, кто учил меня, чтобы я никогда ни при каких обстоятельствах не становилась близкой с кем-либо, служащим рядом со мной. Наша переброска была произведена сразу после того, как меня повысили, и каждый раз, когда Алекси назначали какую-нибудь обязанность, которую хотел кто-то другой, это было потому, что я выбирала любимчиков, а не потому, что я делала свою работу.
Алекси запросил о переводе, а потом я переехала на Эйвон со своим старым капитаном и остальным взводом. Здесь никто не знает, что мы когда-то были больше, чем просто бывшие сослуживцы — теперь же он один из моих самых старых друзей. Он мой, но только так, как все мои ребята.
Пока еще. Зная, что он там — горло сжимается. Хотела бы я поговорить с ним. Хотела бы я поговорить с ним, с кем угодно, о фианнском парне и о его разговорах о мире, таком отличном от того, что мы всегда знали о мятежниках. Но даже Алекси не поймет, почему я не взяла его в плен, чтобы представить перед судом за его преступления.
Черт, я даже сама этого не понимаю.
На спинке стула висит больничный халат, но я не очень хочу смотреть в лицо командира Тауэрс в халате, которое не застегивается сзади. Тем не менее, я толчком и со стоном заставляю себя занять сидячее положение и тянусь к шнуркам моих ботинок. Это происходит до тех пор, пока я не бросаю один в угол и не добираюсь до другого, где что-то свободно сдвигается внутри подкладки, и я вспоминаю о том, что нашла наполовину затоптанным в грязи на острове Кормака. Со всем, что случилось — лагерь мятежников, Макбрайд, мой побег — я забыла об этом.
Я тяну ботинок и переворачиваю его. На одеяло выпадает маленький прямоугольный кусочек пластика. Он, безусловно, искусственный, покрытый сеткой фольги с одной стороны. Пальцы тянутся к нему и переворачивают. На другой стороне есть панель сканирования.