Полосы и помехи мешают смотреть. Юнги волей-неволей хрипит, стонет, а Намджун скалывается о его бёдра и понимает, что сошёл с ума, и одержимость обретает черты, за которые он так долго боролся и не может получить.
Она не такая, не узкая, не горячая, даже не желанная ни разу. У нее не сахарная кожа, на ней невозможно оставить такие красно-синие следы и полумесяцы от укусов. Она никогда его не поймёт, не затронет и не заставит полюбить. Если бы Юнги никогда не было, с его кошачьей улыбкой, смешками, доводящими до мурашек, негасимыми принципами, было бы намного проще. Но он ни в коем случае не забывается и стопроцентно не сделает того впредь.
Скорее всего, не так Шуга представлял себе их первый после двух месяцев расставания секс, и даже примирительный. Намджун избивает его морально куда больше. Порванный анус или кашица на бёдрах после уже не кажутся настолько фатальными, как изнасилованная во все щели душа, отданная на хранение. Намджун попробовал зажать ему рот, но получил укушенные пальцы. У Юнги не стоит, от зудящей рвущей боли он топит зубы в венах на предплечье и держится.
…У ножки тумбы валяются три оторванные пуговицы. Юнги наверняка не пришьёт их обратно, когда поднимется. Молитвы обернулись чистым проклятьем. Открыв Намджуну дверь, Шуга рискнул неоправданно. В нём всего-то на секунды проснулась надежда, что неправильное будет исправлено, перечёркнутое возвращено, а пробелы заполнены.
Весь дикий ужас, какой когда-либо мог бы испытать Юнги, он испытал в несколько минут и уже ничего не чувствовал к моменту, как Намджун, кончив в него, откинул на бок, на отвали прикрыв содранной рубашкой.
Когда у боли появится собственная боль, она будет такой: пахнуть потом и кровью, расползаться по внутреннему обрыву и напускать холод и дрожь, как-то странно перетряхивать суставы.
Поразительная тишина. Звуки вымерли. Юнги пошевелил пальцами и заметил поднимающегося Намджуна, бесформенную коробку, прежде напоминавшую человека. Он его ненавидит, эту бессовестную тварь, подонка, скатившегося до уровня недовольного жизнью насильника. Обстоятельства, прижавшие его эго, не стоили и ломаного гроша, ломаного Юнги. Сукин сын и чёртов трус, каким он и был с самого начала, он нашёл на ком отыграться и как показать, что гомо-не слишком-то и про него.
— Прости, Юнги, — он застегнул ширинку и даже не посмотрел в его сторону, от стыда ли или потому, что взгляд, утонувший под мокрыми ресницами, мог убить.
Закашляв, Юнги подтянулся на локтях, надеясь подняться, но вперился лбом в руку и отчётливо ощутил, как корёжит поясницу. Бесшумно Намджун не ушёл, подсыпал дрожащий злой голос, похожий на последние горсти земли на могильной крышке.
— Через две недели я женюсь. Это просто формальность, так надо, понимаешь? — и глянул через плечо, волнуясь, не пропал ли слушатель. — Много важных условий, сделок, огромные деньги, предки в долги залезли, у нас всё могут отнять, мне даже за универ платить нечем. Я сам не знал, что меня подловят в качестве инструмента для решения проблем… Мы сможем видеться, хочешь?
К Юнги пришла трезвость, а вместе с тем боль, от которой он начинает задыхаться. Отвечать, острить, хоть как-то схватиться за реальность…! Не хватает сил элементарно повернуть языком.
Финальный раунд. Жест. Излюбленный жест Мин Юнги, средний палец, отвечающий на все вопросы, указующий перст судьбы. Ни оправданий, ни дальнейших разговоров ему не нужно.
Самая страшная минута наступает тогда, когда Намджун уходит, и Шуга начинает прислушиваться к своему рваному дыханию, осознавая, что всё произошло на самом деле, и эта пустошь кругом, и выблядская содранная душонка, сжавшаяся внутри до микробной точки – гниют и отдают душком.
Он сам когда-то желал ему найти жену, завести семью и быть как все, но подумать не смел, что ради этого Намджун выкинет его, использовав и вытянув за позвоночник наизнанку.
Отход дольше, чем от действия любого наркотика. Борясь с полуобмороком, стиснув зубы, Юнги ковыляет по стенке до ванной, чтобы включить воду и смыть с себя Намджуна, но тупо наворачивается в глубину джакузи и больше не шевелится.
***
Окончив колледж, Чонгук уже точно знал, где его документы окажутся после, да еще и с пометками об успехах в баскетбольной секции. Итак, машиностроительный университет, факультет сервиса и ремонта. Дело его отца станет его делом, и любовь к механизмам войдет в должное русло.
Несмотря на то, что родителям было особенно некогда корпеть над его воспитанием в подростковом возрасте, они знали, что лучшее, что им удастся сделать - позволить сыну контролировать жизнь самостоятельно. На выходных мама учила его готовить, делилась хитростями и тонкостями ведения хозяйства (ведь до того, как она взрастила свой первый салон красоты, была обыкновенной женщиной с миллионом дел на дню). С отцом-трудягой позволялось ходить на работу и учиться на практике. Благо, Чонгук из тех, кто быстро схватывает - словом, дитя своих родителей. Потому за выбором профессии дело не стало. «Хотя, я бы не обиделась, если бы ты стал стилистом-парикмахером», - пошутила как-то мама.
Во время обучения в колледже Чонгук уже имел отдельную жилплощадь и никого не грузил нытьём и завышенными требованиями, не страдал и от родительской гиперопеки. Созвонов, переписок и встреч по выходным хватало вдоволь. Никто не выносил друг другу мозги. Оттуда и умение ценить личное пространство.
Тогда же Чон, посмотрев пару вдохновляющих роликов в интернете, увлёкся пол-дэнсом, и загорелся до такой степени, что захотел выучиться. Несовершеннолетним вход туда был закрыт, но у Гука оставались козыри в рукаве: во-первых, он выглядел старше своих лет, во-вторых, имел знакомого в баре, где подрабатывал посудомойщиком по вечерам. Тот и принёс ему липовое удостоверение. Чонгук нашёл школу не в центре, а подальше, и с завидным пристрастием совмещал учёбу с хобби. Если бы не первая (теперь постыдная) влюблённость в смазливого парнишку, а скорее первый зов природы, Чонгук бы и не догадался, что ему вообще по голубому пути и никак иначе. Но удивляться открытию он не стал, рано созрел умом, рано расставил приоритеты и прекрасно понимает: по-настоящему влюбиться ему еще не удалось. Тэхён возбуждал тело, Хосок - дух, но никто не брал целиком.
В общем, всё завязалось, как надо, прожить эти годы иначе он бы и не хотел. Любой опыт полезен.
Даже опыт в драках.
Шипя и обрабатывая переносицу, Чонгук таки выдохнул неосторожное «блядь» и выбросил ватный тампон, наклеил пластырь и еще раз осмотрел припухлости. Спадут через пару дней, да и остальное затянется. Не мужик, что ли? Выдержит.
Он взглянул на молчащий телефон и посмотрел в свои глаза. Зеркало красноречиво ответило: «Ты на свете всех тупее, какого хуя ты полез», показавшись полным идиотом наравне с Намджуном, упав в глазах Юнги до уровня драчливой жертвы пубертата, не справляющейся с гормонами. Но если бы не встрял, они бы продолжили потасовку и неизвестно, чем бы она закончилась.
Чонгук осаживает себя и ругает в мыслях. Всё же не стоило, не по-взрослому, убого. Да и как теперь оправдаешься?
Ночь у Чонгука выдалась беспокойной настолько, что он плевал на порядки. Не удержал слов, которых не придумал, чтобы вылить целой вереницей. Это какое-то безумие: в шесть утра лохматым и побитым мчаться туда, а не на пары, бежать наперегонки с ветром, обходить программиста, кодирующего домофон, взлетать вверх по лестнице и отчаянно долго ковыряться в замочной скважине, словно в глиняной впадине.
Бардак не прибран, мало того, к нему и не притрагивались: следы кремового торта зачерствели, руины и засохшие бурые пятна пачкали полы. А в коридоре, прямо на входе… капли, которых не могло быть, они свежее. Выпучив глаза, Чонгук метнулся в спальню, не застал Юнги и забеспокоился всерьёз, позвал его и, не получив ответа, дал забег по квартире.
Дверь в ванную. Первое и отвратительное, что Чонгуку пришло на ум: хён перерезал себе вены, и сейчас будет такое зрелище, что его точно вырвет.
Но слава всем богам - нет, обошлось. Шуга без сознания, в отключке и в неестественной позе, как-то странно вывернут, точно упал. Но не то, как он сюда попал, не то, что случилось и почему хён полуголый и истерзанный, Чонгука не трогало настолько, насколько реальное положение вещей. Он осторожно вытянул старшего, придерживая за подмышки, и пощупал артерию. Выдохнул с облегчением, натирая пальцами пульс. Обвернул его в большое полотенце и вынес на диван, тут же отзвонился в Скорую и Чимину, на автомате и бездумно собрал в сумку вещи и предметы личной гигиены.
Потом, подойдя к нему, едва дышащему, он тщательнее осмотрел царапины, синяки, пристально изучил пятнышки, похожие на следы от пальцев. До него дошло почти сразу, еще до того, как он вообще сюда зашёл. Что-то случилось. Не могло не случиться. У таких, как Юнги тоже не может быть постоянно весело и прекрасно. Когда они говорили о том, что в жизни растамана нет места волнениям и встряскам, Чонгук как раз добавил, что такого не бывает, потому что раз на раз не приходится. И Юнги ему не верил, как далеко он теперь уехал на своей вере?
На каталке, прямо вон в ту машину Скорой помощи. Чонгук трясётся с ним рядом и держит за руку.
— Брат? — спрашивает медсестра.
— Друг, — с нажимом отвечает Чонгук.
Чувство катастрофическое. Мощнее любой злости, когда чёрт его разберёт, что испытываешь, помимо досады.
Чимин с Тэхёном сонные, одетые как попало, ёжатся, они напуганы неожиданным звонком, пытаются расспросить о чём-то, выяснить. Никому неясно, как этот ужас мог приключиться с Юнги, солнце над которым всегда светило высоко и ярко. Вчерашний праздник обернулся трагедией.
— Я жутко перепугался, когда ты позвонил, — тихо поделился Чимин. — А когда сказал, что вы в больнице, чуть кони не двинул.
— Так ты думаешь, что это Намджун…? — Тэхён подошёл со стаканчиками кофе.
— Уверен, — Чонгук греет ладони. — Больше некому.
— Он бы никому больше и не позволил, — заключил Чимин и прикрыл глаза. Горько признавать, что хорошие люди превращаются в кучу навоза. — Эта падла воспользовалась доверием.
— Крыша поехала, — возмутился Тэ. — У него нет оправданий, на него надо в суд подать!
Чуть позже из палаты вышел врач, проинструктировал о повреждениях, также порекомендовал обратиться в правоохранительные органы:
— Обычно с такой картиной к нам являются жертвы домашнего насилия. Если вы знаете, что произошло, а тем более, кто виноват – мой вам совет, не молчите. Попытайтесь убедить пациента в том, что это необходимо, поскольку он…
— Ни за что не согласится писать заявление, — закончил Чонгук сквозь зубы.
— Да, так происходит в большинстве случаев, — кивнул док. — В целом же, состояние Юнги стабильное положительное, серьёзных угроз здоровью не выявлено, но денька три мы его придержим, пусть побудет на наблюдении у проктолога.
Когда им разрешили войти в палату, Юнги предстал спящей крохой в белой распашонке, точно младенец в колыбели, удивительно безобидный и ангельски спокойный. Следы пережитого кошмара отражались красной скобой на губе, ссадиной на скуле, никто не мог увидеть синяков и кровоподтёков, усыпавших грудь и бёдра. На обезболивающих ему снились аспириновые ненормальные сны.
— Мы поедем к Юнги на квартиру, приберём там всё, — с тяжестью выдохнул Чимин, положив руку Чонгуку на плечо. — А ты присмотри за ним, ладно? Или тебе на учёбу?
— Какая учёба ему, пусть тут сидит, — встрял Тэхён, таскающий печенье с увиденного на тумбе блюдца. Чимин смотрит на него с укором. — Чё?
— Хватит жрать, — шикает он. — Положи на место.
— Я без завтрака…
— Положи. На. Место.
Тэхён послушался и обтёр об себя руки, и Чимин, вытолкнув его в спину, добавил:
— Чонгук, держи нас в курсе, если что.
Таким образом, они остались наедине. Чонгук сел в кресло подле Юнги и, утомлённый, тоже задремал, съехав ниже и уронив голову на грудь.
В последний раз, когда Юнги был здесь, его встречала другая фигура. Теперь о ней страшно даже думать. Пропустив ту часть, где нужно сожалеть и страдать, Юнги с явным вредительством ковырнул Чонгука в бедро, и тот медленно очухался, протирая глаза и озираясь по сторонам: за окнами вовсю светило солнце.
— О, хён… Ты очнулся! Как ты?
— Норм. Жить буду. Умоляю, скажи мне, что ты взял это.
Сначала Чонгук не понял, что он имеет в виду, но пары секунд выразительного взгляда хватило, чтобы догадаться, ахнуть и осторожно добраться до кармана джинсов.
— Вот, — Чонгук протягивает ему смятый косяк и зажигалку.
Повертев находку из глубин в пальцах, Шуга хмыкнул, обхватил самокрутку губами и, сплюнув, поморщился.
— Блядь. Вкус духов. Ты их в карман заливаешь, что ли?!
— Нет, вроде… Извини.
Всё равно прикурил, попросил постоять на стрёме. Потянуло сосновой горечью. Угнетающая атмосфера, какую Чонгук ожидал в первые минуты после пробуждения, вовсе не казалась таковой. Хён старательно маскирует подрагивающие пальцы и срывающиеся в голосе нотки, но они заметны, хоть и не бросаются в глаза и уши.
— Не пялься на меня так, будь добр, — Юнги нервно стряхивает пепел в вазу.
Чонгук отворачивается, затем смотрит через плечо и приоткрывает рот.
— И не говори ничего.
Тогда Чон закипает и, смело подойдя к Юнги, подтягивает съехавшую с его острого плеча распашонку, проводит пальцами по ключице, завязывая шнурок.
— Я всего лишь хотел сказать, чтобы ты сам поправил.
Пепел прожёг простынь, кисть окоченела, глаза Юнги заблестели, дыхание участилось, а в груди скопился хрип. Младший видел его синяки, уродство, последствия допущенной слабости, распластанное по эмали тело. Видел, как сломилась бессмертная концепция о безоблачной жизни. Он продолжает заботиться, выиграв спор о том, что «так не бывает». И камень стачивает вода, нет никого бесконечно сильного.
— Ты не мог бы… — Юнги опустил голову. — Не мог бы выйти ненадолго? Я хочу побыть один.
— Нет, не хочешь, — присаживаясь, сурово отвечает Чонгук и, потушив бычок, притягивает к себе, дав уткнуться в плечо.
— Откуда ты… что…? Отъебись… — Шуга бубнит и замолкает, приклеиваясь к Чонгуку с доверительной дрожью.
Желание побить его, укусить, съесть. Подступающий к горлу ком не лопается, и несколько минут Юнги сравнивает вкус духов с запахом. Те же самые, какое-то морское дуновение с кедровой примесью, почти приближённой к травке. Ему интересно, как так малой пришёл к нему спозаранку, как додумался захватить то, что ему так нужно. В том, что это именно он, сомнений нет. Вопрос не звучит. А тычок в живот – да.
— Ай! — Чонгук отпускает и морщится. — Я же по-доброму…!
— Ну хватит, — закатывает глаза Юнги. — Я не девочка-подросток, не залетел, жизнь у меня не сломана, а тот уебан еще попляшет, вот увидишь. По закону Джа, знаешь, как говорится? Всё есть добро, а что не добро – то пыль и не познает радости.
Расслабившись, Чонгук улыбнулся и отправился сообщать доктору, что пациент пришёл в себя и требует поесть. Пока его не было, Юнги царапал ногтем чёрные разводы от уроненного пепла, в конце концов, отбросил её и увидел свои коленки, показавшиеся страшными буграми, чудовищами, с мордами, окрашенными в красно-синие разводы. Дурацкая мысль о том, что изнасилование на ковре не отразилось бы так на и без того постоянно страдающих чашечках.
Наверное, это сила духа, несгибаемый остов внутри Юнги, который не даёт ему прямо сейчас разорваться сыростью и вышагнуть в окно, он знает, что всё рано или поздно встаёт на свои места. Главное, что он жив и здоров, хотя чисто по-человечески ему и на редкость паршиво.
…Чонгук вернулся в сопровождении врача и медсестры с подносом пищи, а Юнги как раз ухитрился лечь поперёк кровати, примостив подушку под поясницу (сидеть и сгибать ноги ему было всё-таки больно), и изогнуться, тем самым приблизив чесавшуюся лунку между большим и следующим за ним пальцем на стопе. Поза его показалась на редкость странной.