— Ох… — всё, на что способна сейчас Анна Петровна, а я продолжаю, пока на меня снова не полился поток ненужных вопросов и подробностей: — Я просто позвонила сказать, что больше никогда в эту квартиру не вернусь, Павлику тоже не до этого. Так что можете сдать её, кому хотите. Всего доброго.
— Инга, подож…
Но я уже обрываю звонок и сразу же, не откладывая в долгий ящик, заношу номер Анны Петровны в чёрный список.
Мои руки жгут альбомы и мне не терпится осуществить одну безумную идею. Тогда кажется, что стану ещё свободнее, ещё сильнее. Но для этого мне нужны спички.
Ну, что, новая жизнь? Я почти готова к тебе.
32. Максим
Я возвращаюсь домой поздно. Выхожу из машины, развязываю галстук, который душил меня целый день. Важные переговоры по поставкам так необходимых нам запчастей для 3D принтеров затянулись, но желанный контракт теперь у меня в кармане, а в венах плещется дорогой коньяк, который так любит мой новый партнёр. Хорошо, что он сауны и проституток не любит, с парой бокалов качественного спиртного я готов смириться.
И не то чтобы я такой весь из себя правильный и никогда не трахал в сауне проституток, но сейчас… сейчас совсем другая ситуация, потому что в голове лишь одна женщина, с которой можно хоть в кровати, хоть в палатке, а хоть бы и в бане. Да где угодно можно, лишь бы с ней.
Сергей спросил меня вчера, не двинулся ли я башкой. Даже, придурок, нахмурился и ладонь к моему лбу приложил, температуру измерял. Мол, неужели сам Максим Пожарский решил жениться, не снится ли ему. “Быть такого не может!” — резюмировал и засмеялся.
Впрочем, он мужик отличный, с ним хоть в огонь, хоть под пули, потому о его мнении я волновался меньше всего — оно всегда на моей стороне, какая бы рискованная дичь не пришла мне в голову, а на всех остальных мне по большему счёту плевать с высокой колокольни.
Размышляя, подхожу к входной двери, но что-то толкает двинуться к качелям. Интуиция подсказывает, что этим вечером я найду Ингу там.
И действительно, она сидит, подогнув под себя ноги, медленно раскачивается и смотрит куда-то вдаль. Рядом лежит какая-то книга, но, приглядевшись, понимаю, что это фотоальбом.
Я подхожу к Инге сзади, кладу руки на плечи и, наклонившись, целую пахнущую моим шампунем макушку. Мне нравится, что эта женщина пахнет мной, нравится, что она до такой степени сумела мне довериться.
Оказывается, даже одержимость может вылиться во что-то, настолько светлое и красивое.
— Ты почему не спишь? — провожу носом вдоль её шеи, кладу ладонь на горло и, запрокинув голову Инги, целую её в губы. — Господи, мне всё-таки дико тебя не хватает.
— Но работа… — смеётся, а в голосе ни тени упрёка.
— Она, проклятая.
— Устал? — щурится и всматривается в моё лицо, слегка хмурится, проводя ладонью по щекам.
— Дико, — соглашаюсь и, не переставая гладить её плечи, скулы — мне всё время нужно касаться этой женщины — обрисовываю ситуацию с контрактом.
Удивительно, но Инга готова меня слушать. Кивает, задаёт на редкость правильные вопросы, уточняет какие-то детали, кажется действительно заинтересованной во всём, чем я занимаюсь.
— Все, кто говорил, что ты глупая, сами тупицы.
— Мне просто нравится тебя слушать, — смеётся и трётся щекой о мою руку. — Ну и я всё-таки экономист, пусть и не самый выдающийся, так что в чём-то разбираюсь.
Мы ещё обсуждаем прошедший вечер, я рассказываю, каких мне сил стоило додавить Семеницкого и заполучить этот контракт, и что мне это в итоге даст, а Инга во время моего рассказа машинально гладит цветастую обложку фотоальбома.
— Максим, дай мне спички, — вдруг говорит и смотрит на меня серьёзно-серьёзно.
— Спички?
— Ага, — хитро улыбается и ёрзает на месте. — Спички. И ещё… где здесь можно развести костёр?
— Ты сумасшедшая. Что ты уже придумала? — удивляюсь, а Инга берёт в руки альбом и потрясает им перед моим лицом. — Вот, тут фотографии. Мне нужны спички и костёр, я буду жечь своё прошлое.
Я забираю у Инги альбом, раскрываю его на рандомной странице и замечаю… Павлика. Без рубашки, в одних шортах, он лыбится, глядя в камеру, и я снова отмечаю, какой же он доходяга.
— Гондон, — не сдерживаюсь, а Инга кивает. — Что ты вообще в нём нашла?
— Ну так что, где можно развести костёр? — моя нетерпеливая девочка вскакивает на ноги, и я снова не могу удержаться от того, чтобы не окинуть её восхищённым взглядом.
Всё-таки она невероятная, и с каждым днём становится всё лучше. Увереннее. Смелее.
— Ну, пойдём, если не шутишь.
Мы идём в шатёр, под светлыми стенами которого расставлены мягкие диванчики, смыкающиеся кругом, а в здоровенный гриль со всеми наворотами вроде хитроумной барбикюшницы и небольшой коптильни. Я не часто им пользуюсь, но в любом приличном особняке должны быть такие вот места, чтобы жарить шашлыки с деловыми партнёрами, поить гостей коньяком и травить байки.
В центре под круглой решёткой, которую я снимаю и отбрасываю в сторону, аккуратно сложены берёзовые дрова, и я с одной спички разжигаю пламя.
— Ух ты! — восхищается Инга, а я смотрю на неё через плечо, заломив эффектно бровь, как самодовольный говнюк.
— Опыт, детка, не пропьёшь. В детстве мы с пацанами ловлей рыбы промышляли, да мелких пичуг в силки заманивали. А потом жгли костры и нехитрый ужин был готов. И что самое важное: абсолютно бесплатный хавч плюс приключение.
— Ты умеешь рыбу ловить?
— Представляешь? — усмехаюсь, поправляя длинной кочергой весело потрескивающие поленья, окрашенные огнём в алый. — А ещё белку в глаз бью.
— Белку? — грустит. — Белки красивые, зачем им убивать?
— Жрать захочешь, так и соседа съешь, — пожимаю плечами. — Голод — такая срань, которая мутит даже самый светлый и милосердный ум.
— Ты часто голодал?
— Приходилось, но пусть в прошлом остаётся. Не люблю жевать переживания и перетирать в ступе детские обиды. Было да и прошло, что об этом вспоминать?
— Действительно, — задумчиво и, прижав альбом к груди, подходит ближе.
— Давай, моя королева, жертвенный костёр готов. Жги тамплиеров!
Инга смеётся и кладёт альбом на кованый столик, на котором хранится всякая всячина типа кочерги и спичек. Открывает первую страницу и с мясом вырывает фотографию.
Я стараюсь на них не смотреть, чтобы не травить своё эго, но всё-таки цепкий взгляд выхватывает то улыбающегося Павлика, то… снова улыбающегося Павлика.
— Господи, как его много, — ворчу, а Инга смирает фотографию в кулаке и бросает в огонь, где она и погибает за считанные секунды. Потом вторую, третью.
— Он любил фотографироваться. Ты знаешь, я многое сейчас понимаю, и то, насколько сильно Павлик себя любил — больше всех на свете — понимаю тоже. Он неплохой человек, хоть и очень оступился, совершил преступление. Но он действительно гондон.
— Женщина, ты прекрасна, — смеюсь, глядя с каким азартом она расправляется со своим прошлым.
Отсветы огня падают на лицо, заставляют сиять глаза, а в них удовольствие и злорадство.
Я уже вам говорил, что эта женщина — самая прекрасная на свете?
И да, именно в этот момент, когда фотографии сгорают в пламени, а Инга без сожаления отправляет новую порцию в огонь, я понимаю, что влюбился окончательно и бесповоротно.
33. Инга
Через две недели щемящего безоблачного счастья среди наступившего удивительно тёплого ноября мне позвонил следователь по делу Павлика. Настолько неожиданный звонок, что я несколько секунд хлопала глазами, глядя на имя абонента, высветившееся на экране. Следователь пригласил на разговор «без протокола», с глазу на глаз и на нейтральной территории, и это показалось… слишком странным.
Я вслушиваюсь в звуки его голоса и никак не могу понять, что таится за этим звонком? Опасность? Всплыли новые подробности?
— Я сегодня до четырёх часов немного занята, — не вру, потому что на этот день запланирована первая встреча с психологом из «Адаптации», и я точно не хочу её пропустить. Именно это важно для меня, а не разговоры по душам с малознакомым человеком. — После шести тоже.
— Значит, в период с четырёх до шести будете свободны? — холодно интересуется, чем-то щёлкая на заднем плане.
— Как ветер, — пытаюсь казаться равнодушной, хотя не уверена, что получается.
— Тогда назовите адрес, — оживляется следователь, — где вам будет удобнее всего встретиться со мной.
Честное слово, если бы я верила в романтические сказки, то подумала, что он мне назначает свидание, но я не верю.
— Что-то с… Павлом? — нахожу единственную разумную причину для звонка. Следователь, немного помолчав, подтверждает: именно с Павликом всё и связано. Кто бы сомневался, да?
Я называю адрес того самого кафе, в котором пережидала грозу после допроса и, коротко попрощавшись, вешаю трубку. Кладу телефон на кухонный островок экраном вниз, поворачиваюсь к плите и продолжаю методично готовить завтрак для Ярика. На часах только восемь утра, а моё настроение уже напрочь испорчено. Чего доброго ещё кашу спалю.
Пока закипает молоко, а я нарезаю кубиком яблоки для фруктового салата с натуральным йогуртом — Ярику нужны витамины — в голове тысяча вопросов. Я не понимаю, какой будет тема нашей беседы, потому на сердце тревожно. А ещё не знаю, нужно ли об этом говорить Максиму.
Всё-таки я ведь взрослая женщина и не обязана по поводу любого чиха бежать к Максу — у него и своих проблем хватает, на работе вон настоящий аврал, из-за которого всё, на что его хватает — доползти до кровати и рухнуть замертво. Нет, не буду ни о чём говорить, сама разберусь.
В конце концов, Павлик всё ещё мой муж, и восемь совместных лет, хочу я этого или нет, забыть не получится.
— Ты грустная, — щебечет Ярик, когда ставлю перед ним тарелку с любимой кашей и мисочку с фруктовым салатом.
— Да нет, милый, всё хорошо, — отмахиваюсь, лишний раз убеждаясь, насколько этот ребёнок особенный. Чуткий и понимающий больше, чем положено в его возрасте.
Всё время, что прошло с момента предложения Максима, я нет-нет, пыталась понять, не совершаем ли мы ошибку. Не совершаю ли я ошибку. Но каждый раз, стоило Ярику обнять меня, поцеловать в щёку или просто начать о чём-то рассказывать, убеждалась в моей безусловной любви к нему. И уже казалось неважным, кто его родил, ничего не волновало, лишь хотелось, чтобы Ярослав был счастлив. И если для счастья ему нужна я, то почему бы и нет?
— А я вот грустный, — сообщает и тяжело вздыхает.
— Тебя обидел кто-то? — тревожусь, и все мысли о странном разговоре со следователем отходят на второй план.
— Нет, никто! — взмахивает рукой с зажатой в ней ложкой, и молочная каша каплями оседает на стол. Ну что за маленький поросёнок? — Просто Анна Семёновна говорит, что у нас скоро будет концерт.
Анна Семёновна — милая преподавательница в школе развития, которая нянчится со всеми детишками, словно они её собственные. Удивительно, но мы с ней с первого взгляда нашли общий язык и, самое ценное, ей хватает деликатности, чтобы не лезть с лишними расспросами. Мать и ладно — кому какое дело?
— Ты не хочешь в концерте участвовать? — пытаюсь угадать ход мысли Ярика, но он снова грустно вздыхает и отрицательно качает головой. — Я могу поговорить с Анной Семёновной…
— Нет, я хочу! — восклицает и даже улыбается. — Очень хочу! Я даже стих учу, красивый, про маму… Но Анна Семёновна говорила, что папам и мамам там нужно быть, на концерте. А папа… он же…
— Деловой, — смеюсь, и Ярик вторит мне звонким хихиканьем.
— Ага, очень!
— Не переживай, я поговорю с ним. Ты же знаешь, ради тебя папа на всё способен. Так что, может быть, и на концерт тоже придёт. Главное, не волнуйся и быстрее ешь! Остынет ведь.
— Обещаешь? — хитро щурится, а рот расползается в восторженной улыбке.
— Конечно! — лохмачу и без того растрёпанные после сна волосы. — Но если что, чур, не злиться на меня! Я поговорю с папой, не переживай.
В дальнейшем завтрак проходит без тяжёлых разговоров, я допиваю кофе и помогаю Ярику собраться. Сегодня у него снова занятия, впрочем, ему нравится в школе, потому не канючит и не жалуется.
А у меня по плану встреча с психологом.
34. Инга
Реабилитационный центр «Адаптация» находится на самой окраине — практически в пригороде, и только на одну дорогу у меня уходит чуть больше часа. Когда за окнами показывается белоснежный фасад здания похожего больше на дворец чем на лечебное учреждение, я прошу остановить такси и расплачиваюсь с водителем. Он косится на меня с осторожностью, деньги принимает поспешно, а стоит выйти на улицу, бьёт по газам лихорадочно, а с места срывается так стремительно, что чуть было не окатывает меня грязью, летящей из-под колес, с ног до головы.
И правда, вдруг я невменяемая? Ещё истерику закачу или вовсе прирежу. Ведь только законченным психам, наверное, нужна психологическая помощь. Впрочем, мне самой потребовалось очень много времени, чтобы отважиться на визит сюда, потому таксиста я даже немного понимаю.
Иду по мощёной жёлтой плиткой дорожке, мимо красиво подстриженных вечнозелёных кустов, и зелень их кажется такой яркой на фоне хмурого неба. Я смотрю на лаконичную монохромную вывеску над входом и впервые жалею, что не курю — у меня нет законного повода тянуть время. Потому делаю несколько глубоких вдохов, тяну на себя тяжёлую дверь и попадаю в царство мягкого света, матово-голубых стен и тёплого дерева. И сразу становится… спокойнее.
Мне улыбается девушка с длинными тёмными волосами, забранными в аккуратный хвост. Она приветливая, и вся её внешность кажется располагающей. Таким людям хочется довериться, потому подхожу к деревянной полированной до блеска стойке, а губы сами растягиваются в ответной улыбке.
Мне здесь… нравится. Действительно нравится, и я смотрю на ямочки на щеках девушки, читаю её имя на бейдже, прикреплённом к белоснежной офисной рубашке, и спрашиваю, где находится кабинет Герасимовой Веры Павловны.
Анастасия отвечает мне так, словно только меня одну в этой жизни и ждала. Просит невысокую рыжеволосую девушку провести меня на третий этаж в триста пятый кабинет и желает всего хорошего, и я действительно начинаю верить, что у меня всё будет хорошо.
Внутри здание такое же красивое, как и снаружи. Видно, что всё здесь сделано с любовью: каждая мелочь, любая деталь от красивых настенных часов в холле до мягких диванчиков цвета слоновой кости; от пейзажей на стенах, которые хочется подолгу рассматривать до кованых деталей в оформлении лестницы.
— Пожалуйста, проходите, — также искренне улыбается мне моя провожатая, указывая рукой на дверь.
В «Адаптации» никому не нужно твоё имя — тут каждый имеет право на анонимность, и я пользуюсь этим на полную катушку, потому что хочу просто с кем-то поговорить, а не заполнять анкету. Мне нужна помощь, мне необходимо понять, смогу ли двигаться дальше без балласта своего детства, мне важно очиститься от последствий своего детства.
Вера Павловна такая же светлая, как и всё здесь. Стены её небольшого, но очень уютного кабинета увешаны какими-то дипломами, фотографиями детей и взрослых, очень разных, но всех их роднит одно — искренняя улыбка. Есть что-то в этом месте, что располагает к себе и разговору по душам. Мне приносят кофе — именно такой, как я люблю, даже с температурой угадывают — и я усаживаюсь на красивый мягкий диванчик, крепко цепляюсь пальцами в чашку и смотрю в окно на низкое ноябрьское небо.
Вера Павловна меня не торопит, а я думаю, с чего лучше начать. Со смерти родителей? С того дня, когда меня привезли к тётке — единственной родственнице, оставшейся у меня? Но этого я почти не помню, потому начинаю с самых ранних воспоминаний.
Вот мне четыре, наверное. Я стою на заднем дворе тёткиного дома, вокруг бушует душное лето, и держу в руках маленькое стёклышко. Солнечный свет, падая на него, рассыпается красивыми искрами. Мне очень хочется смеяться, но мне нельзя — тётка будет злиться — она всегда злится, если кто-то слишком весёлый, но я всё-таки не выдерживаю и хихикаю в сжатый кулачок. Болят коленки — накануне я слишком долго молилась, и теперь растёртая о грубый ворс ковра кожа красная и печёт.