Я не благотворительный фонд, чтобы такое спускать с рук. Если рядом с Ингой и размяк, то это касается только её, все остальные пусть идут на хер.
Я стою у окна в своём кабинете, верчу в руках мобильный, а на подоконнике лежит папка, в которой вся информация на Золотницкого — образцового семьянина, отличного профессионала, человека, с безупречной репутацией. Вот только…
Я смотрю на первый снег, выпавший в этом году рано. Третье декабря только, а ветки прогибаются под тяжестью пушистых шапок. Красиво, чёрт возьми.
Жмурюсь, вглядываясь в непогрешимую белизну, усмехаюсь и, переведя взгляд на экран, набираю сообщение. Надеюсь, Золотницкий не будет идиотом и пошевелит задницей, иначе…
Но об этом не сейчас — крайние меры оставим на десерт.
Проходит минута, вторая, телефон молчит. Хмурюсь. Неужели проигнорирует? Если да, тогда я просто его уничтожу. Не физически, нет, но репутацию его смою в унитаз и глазом не моргну.
Но всё-таки Золотницкий оказывается сообразительным: спустя час он отзывается ответным сообщением. В нём лишь одно слово: “Хорошо”, и я смеюсь. Честное слово, это будет весело.
Ну что, товарищ адвокат? Пора познакомиться лично.
***
Действительно, у каждого есть тёмные пятна в биографии. Тайны и секреты, гремящие костями скелеты в шкафу. Масштаб только разный.
Обычно такие вещи прячут надёжно: за семью замками, сургучными печатями, в десяти коробках под кроватью. Их сложно найти, легко пропустить, не заметить. Но если хочешь, обязательно натолкнёшься, особенно если есть деньги, связи и огромное желание.
Я курю уже третью сигарету, пью вкусный кофе и сверлю взглядом входную дверь. За ней, знаю это, караулит моя охрана, а стоящий у входа в ТЦ Марат непременно даст знать, что Золотницкий подъехал. Но я не могу оторваться — слежу.
Для этого рандеву я арендовал зал для курящих в одном из элитных ресторанов города. Владеет им мой старинный приятель — человек, с которым мы когда-то начинали не самый легальный бизнес. Прошли годы, мы оба превратились в уважаемых людей, но помощь друг другу оказываем при первой же возможности.
Вот и сейчас Виталий снова мне помог, а потом я чем-то подсоблю — на том и стоим.
Ресторан “Чикаго” расположен на самом последнем — двадцать пятом — этаже претенциозного бизнес-центра. Место тихое, дорогое, расчитанное для проведения деловых встреч и выгула лысеющими папиками своих длинноногих волооких нимф.
Мне приносят барную карту, меню, но я откладываю увесистые папки с золотым тиснением на край стола и жестом отпускаю официанта.
Проходит, наверное, десять минут, мой телефон наконец оживает.
“Припарковался”.
Марат не тратит время на долгие объяснения, которые сейчас точно никому не нужны.
Жду. Прикидываю в уме, сколько времени потребуется Золотницкому, чтобы добраться до ресторана и нажимаю кнопку на сенсорной панели, которая смотрится неким футуристическим элементом декора. Официант появляется, я заказываю стейк рибай с картофелем в золе — ностальгия по кострам, в которых когда-то запекали корнеплоды, и это казалось самым вкусным, что можно было придумать. Правда, тогда подобное блюдо ничего не стоило, сейчас же придётся вывалить за удовольствие почти три косаря.
Впрочем, деньги — мусор.
— Что-то на десерт? — интересуется официант, почтительно наклонившись ко мне.
— Нет, я на диете, — шучу, но официанту, похоже, не привыкать к разного рода зожникам и блюстителям фигур обоих полов.
Стеклянные, будто даже хрустальные, двери медленно разъезжаются и на пороге вырисовывается массивная фигура Золотницкого. Он нетороплив и вальяжен, немного брезглив и напыщен. В дорогом кашемировом пальто, с модно подстриженными светлыми волосами, он выглядит на своём месте.
Именно такие люди обедают здесь. Я когда-то страстно мечтал стать похожим: носить дорогущие шмотки, питаться в лучших заведениях, трахать самых красивых баб. К этому стремился. В итоге достиг и понял, что комфорт мне необходим, а вот без понтов вполне смогу обойтись, но на осознание ушли годы.
Пока Золотницкий избавляется от верхней одежды, я слежу за его движениями: размеренными, плавными, в чём-то даже мягкими. Это обманчивое впечатление — в зале суда он превращается в настоящего зверя, крушащего всё на своём пути. А если взять в расчёт его габариты, почти двухметровый рост и широченные плечи, то зрелище поистине устрашающее.
Я взмахиваю рукой, Золотницкий скупо улыбается, осматривается по сторонам, будто у нас тут тайное свидание, и плавно идёт в мою сторону. Если его и удивило, что в обеденном зале никого, кроме меня, он не подаёт виду — у него вообще отличная выдержка.
Приподнимаюсь, протягиваю руку, и Золотницкий мешкает, но всё-таки тянет свою в ответном жесте.
— Семён Львович.
— Максим Викторович.
Скупой кивок, а я машинально отмечаю мягкость его ладони. От Золотницкого веет достатком, деньгами и респектабельностью — да, это именно то слово, которое он олицетворяет всем своим видом.
Я навёл справки, выяснил через знакомых риелторов, за какую нехреновую сумму продала свою квартиру недоразвитая любовница Павла. Семьдесят кусков, чёрт возьми. Семьдесят! Это охренеть какие бабки и почти все она готова вывалить перед Золотницким за спасение Павлика. Ну не идиотка ли? И кого в этом винить, кроме её дурости?
— Максим Викторович, вы же понимаете, что наша встреча неофициальная? Её вообще не должно было быть, но…
— Заказывайте, Семён Львович. Тут потрясающая кухня.
Золотницкий берёт меню, несколько минут изучает его страницы и всё-таки выбирает утиную грудку с карамелизованной тыквой.
— Если вы хотите надавить на меня, не получится, — заявляет категорично, пока я добавляю к своему заказу порцию старого доброго Хеннесси.
— Пить будете? Тут прекрасный алкоголь, на любой вкус.
Я смотрю на него, он будто бы незаметно втягивает носом воздух, и ноздри слегка трепещут.
— Бокал мартини с оливкой, пожалуйста, — бросает раздражённо.
— Тоже очень люблю Джеймса Бонда, — усмехаюсь, а Золотницкий складывает кисти рук на столе.
— Максим Викторович, давайте сразу к делу. Вы меня будете шантажировать?
— То есть вас не волнует, откуда я знаю вашу… тайну?
— Тайна на то и тайна, чтобы рано или поздно о ней узнал кто-то, — холодно говорит Золотницкий.
Официант приносит наш заказ и пока расставляет на столе тарелки с ароматными и до звезды красивыми блюдами, подносит алкоголь, мы молчим. Золотницкий с преувеличенным интересом рассматривает обеденный зал, а я слежу за ним. Он надеется, что я не продавлю его — иначе бы не пришёл. Есть тайны, которые нельзя предавать огласке. У Золотницкого, видимо, именно такая. Но он не собирается сдаваться без боя и капитулировать — даже своё поражение он примет с высоко поднятой головой.
Я вдруг понимаю, что он мне симпатичен. Профессионал, яркий боец, уважаемая персона и непробиваемый адвокат. У него есть всё, чтобы быть счастливым, но грёбаные предрассудки.
Я жестокий человек и сыграю на этом, но да, он мне симпатичен.
— Ешьте-ешьте, — приговариваю и беру в руки нож с вилкой.
— Хватит мне приказывать! — слегка кипятится, но почти сразу берёт себя в руки. — Я и сам знаю, что мне делать.
— Конечно, знаете, — пожимаю плечами и отрезаю кусочек стейка. Кладу в рот, жую, не сводя глаз с Золотницкого, а он ковыряет вилкой несчастную тыкву, через мгновение превращает её в унылое пюре.
— Семён Львович, я знаю о ваших методах, восхищаюсь в некоторой степени вашим профессионализмом, но Краснов не стоит таких усилий.
— Предлагаете мне отказаться от клиента?
— Боже упаси, это только ваш выбор. Я просто предлагаю вам подумать, стоит ли вытягивать на свободу проворовавшуюся конторскую крысу.
— Доказательная база серьёзная, но на любой аргумент можно найти контраргумент.
— Наверняка сейчас сидите и думаете, что с удовольствием разбили бы мою сытую рожу о столешницу, — перевожу тему, сбиваю Золотницкого с толка.
— Вы невероятно проницательны.
— А то, иначе бы я не был тем, кто есть сейчас. Давайте отбросим в сторону все эти церемонии, не будем морочить друг другу голову.
— Давайте. И чем тогда займёмся?
— Например обсуждением того, что случится, если вы, уважаемый Семён Львович, решите, что самый умный.
— Я просто защищаю своего клиента!
— Который на сто процентов вор и подонок.
— Но он мой клиент и это с вами я точно обсуждать не собираюсь. Меня здесь вообще быть не должно!
Он резко поднимается на ноги, одним махом выпивает мартини, съедает оливку и вроде как собирается уходить, да только кто бы ему дал.
— То есть, Семён Львович, вы не против, чтобы я отправил то самое видео прессе? А, согласны?
Золотницкий замирает. Застывает столбом, бледнеет, краснеет, покрывается липким потом.
— Вы не посмеете. Максим Викторович, это тайна личной жизни, вы не имеете права…
— Совсем никакого, да? А вы имеете право ходить по проститутам? — округляю глаза и кладу новый кусочек стейка в рот. Знаю, что Золотницкий никуда не денется. — Напомните мне, пожалуйста, в каком году у нас легализовали проституцию? Что-то запамятовал. Плюс ко всему, если всплывёт, что вы не по девочкам, а по мальчикам, как думаете, сколько уважаемых авторитетов, бандитов и казнокрадов побегут к вам за защитой?
Золотницкий становится белее мела, а я взмахиваю вилкой, указывая на место напротив. Нечего вскакивать, когда я говорю, а то, ты гляди, истеричка какая.
— Что вы от меня хотите?
— Сами не понимаете?
Золотницкий молча усаживается на стул и закрывает лицо руками. Я знаю, что у него образцово-показательная семья: жена — хранительница очага, трое очаровательных ребятишек, имидж и карьера. Но страсть к мальчикам — куда её девать? И мне даже жаль, что он родился не в той стране, но уже ничего не изменишь.
— Максим Викторович, дайте слово, что не покажете никому это видео, — хрипло, сквозь ладони, а я ем.
— Я не даю обещаний, которые не могу выполнить.
— Вы же порядочный человек.
— Не особенно, — пожимаю плечами, а Золотницкий смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
— Краснов не выйдет сухим из воды, — обещает, а я киваю.
— Вот когда не выйдет, тогда и уничтожу видео. Всё в ваших руках, Семён Львович.
Я расплачиваюсь за себя, киваю Золотницкому на прощание и ухожу.
Первый вопрос решён, теперь остались Реутовы.
45. Максим
На этот раз я не собираюсь тратить время и силы на спаивание болтливых пенсионеров — пора действовать радикально.
Макар осматривает пустую, словно вымершую, улицу, а Сергей что-то быстро-быстро печатает в своём телефоне. У него остались отличные связи после службы в полиции, и это делает его ещё более ценным кадром.
Перед нами ворота. Высокие, с ажурными вставками поверху, глухие и непроницаемые. На калитке крест и табличка с молитвой, а у меня в голове страшная фраза крутится.
“Оставь надежду, всяк сюда входящий”.
За воротами дом. Прочная капитальная постройка из белого кирпича, занавески на окнах, даже цветок в одном из них виднеется. Если зрение не изменяет, фикус, только вялый и почти сдохший. Как и всё это место, которое изо всех стремятся выдать за благополучное, полное жизни и любви, веры в бога и благочестия.
Муторное ощущение, липкое какое-то. Там, за воротами, семья Инги. Я презираю этих людей за всё, что они ей сделали, а после визита Василия стало ещё противнее. Хочется накрыть сапогом этот дом, надавить сильнее и развалить его до самого основания, чтобы даже фундамента не осталось. Уничтожить, стереть с лица земли, как и людей, которые его населяют.
Я заношу руку над звонком и с силой жму круглую кнопку. В ответ тишина, а мне кажется, что под кожей у меня ледяные лягушки бегают, а змеи впрыскивают яд прямо в сердце. Когда сюда ехал, дал себе обещание, что разыграю свою партию до конца, не сорвусь, а обещания держать привык, чего бы это ни стоило.
Не убирая палец с кнопки, звоню и звоню. Я не люблю ждать, но тут приходится. Когда я звонил тётке Инги несколько часов назад, она даже обрадовалась — потому что денег пообещал. Много денег. На церковь их тупую, общину эту ненормальную, на поправку здоровья и прочее-прочее. Обещал так много, что у Реутовых не было шанса меня отфутболить — жадность оказалась сильнее здравого смысла. А мне противно так стало, когда трубку повесил, что чуть было свои лёгкие не выблевал.
Калитка медленно распахивается, и на меня смотрит мой старый знакомец — Василий. В глазах миллионы вопросов, на худых плечах тонкая рубашка, наспех в штаны заправленная.
— Матушка разве не говорила, что я приеду? — спрашиваю и легонько толкаю Василия в грудь. Он отшатывается в сторону, я прохожу во двор и, не оборачиваясь, говорю. — Это мои друзья, они со мной.
— Ага, знакомые лица, — ворчит Василий.
Двор оказывается очень просторным, ухоженным, а первый снег уже убран с дорожек, вычищен начисто. Цепким взглядом осматриваю пространство, но ничего эдакого не замечаю. Просто двор, просто ёлки, рыжая плитка под ногами с тонким снежным налётом, несколько хозстроений поодаль, а слева дом, в который меня приглашает Василий.
— Да-да, мама вас ждёт, — скалит зубы и торопится распахнуть передо мной дверь. Такое внезапное уважение ко мне проявляет, а ещё смотрит странно, но без негатива.
Ему интересно. Любопытно. Наверняка даже язык чешется, так хочется Васе несколько вопросов мне задать, но не решается.
— Я первый, — говорит Сергей, а Марат становится за моим правым плечом.
Вася удивлённо икает, когда Сергей отстраняет его в сторону и входит в дом. “Всё чисто”, — доносится из коридора, и только тогда я ступаю следом.
— Мама, Максим Викторович приехал, — кричит Василий, а из дальней комнаты слышится слабое: “Проси”.
Чушь какая-то — словно на приём к барыне попал. Остаётся только поклониться низко, пасть оземь и целовать сапожки красные, благодарить за милость и великодушие.
Сергей бросает на меня задумчивый взгляд, на мгновение хмурится, но почти сразу снова становится бесстрастным и собранным. Марат так вообще парень без эмоций, о нём вовсе не волнуюсь.
— Туда, пожалуйста.
— Как матушка? — усмехаюсь, но Василий слишком глуп, чтобы читать меня.
— С божьей помощью да его милостью, — вздыхает, а мне хочется треснуть его по зубам, чтобы перестал блаженного старца из себя корчить.
Втроём проходим дальше по коридору, минуем череду закрытых дверей, и в тишине дома только звук наших шагов отдаётся эхом. В спину несётся: “Вы бы хоть разулись” и горестный вздох убогого Василия.
Хозяйка дома находится в самой дальней комнате — очень просторной и светлой. Добротная мебель, на поверхности которой ни единой пылинки, а на стенах столько икон, что в глазах рябит.
— Максим Викторович Пожарский собственной персоной, — кряхтит Реутова и ощупывает меня колким взглядом с ног до головы.
Она… большая. Массивная фигура, крупные черты лица, тёмные блестящие волосы без грамма седины заплетены в толстую косу, закрученную на голове огромным калачом. В руках держит простой стакан, наполненный до краёв прозрачной жидкостью, и в комнате витает отчётливый запах лекарств и старости.
Ей на вид под шестьдесят, может, на самом деле больше, но гордая осанка и посадка головы делает её моложе. А ещё на ней тёмное платье с длинными рукавами и глухим воротом.
— Божьи пути привели вас в нашу скромную обитель, — растягивает тонкие губы в подобии улыбки. — Ваше предложение, признаться, удивило меня.
Она намеренно игнорирует Марата с Сергеем, смотрит на меня прицельно, вопросительно и чуточку надменно.
Я подхожу ближе, усаживаюсь напротив. Низкий пуф мягкий, но мне неудобно — приходится вытянуть ноги, чтобы коленки выше ушей не торчали.
— Всё-таки мы не чужие люди, — улыбаюсь весьма очаровательно, но Реутову голыми руками не возьмёшь.
Настороженность витает в воздухе, Реутова силится влезть взглядом мне под кожу, в голову, разобраться в моих мыслях и истинных причинах визита. Экая Салтычиха, смотрите на неё. Важная, а ещё злая — это невооружённым глазом видно. Такая вечно нахохлившаяся гневная особа, которой весь мир должен.