Но…от того казалась еще лучше! Ибо вызывала не обычное запредельное восхищение, а странную жалость.
Никиту подошел ближе:
— Добрый день, Татьяна!
Женщина вздрогнула:
— Вы меня напугали. Здравствуйте, Никита.
— Простите, не хотел. У вас все в порядке?
— А что? — на красивом лице разлилось надменное недоумение.
— Вы как-то странно выглядите сегодня… — не находя нужных слов, Линев смешался.
Собеседница кивнула:
— А…я сегодня без боевой раскраски. Не было ни времени, ни желания приводить себя в порядок. Все равно деловые встречи не предвидятся. Можно и расслабиться. Простите, про вас я забыла. Но ничего, вы уже почти свой.
«Свой? — удивился Никита. Но вовремя сообразил: его ставят на место, комментарии по поводу внешнего вида излишни. Что ж, тоже правильно. Надо соблюдать этикет. И все же было неприятно ни слышать колкость, ни смотреть на женское лицо за бесстрастной маской вежливости скрывающее глубокое почти очевидное неприятие.
«За что она меня так?» — обычно Линев не позволял клиентам испытывать к себе негативные эмоции. Ведь успех консультанта напрямую зависит от впечатления, произведенного на заказчика.
— Вы идите, Никита. Я еще немного посижу, — попыталась отделаться от него директриска. Теперь она чуть не плакала.
— Я вас одну не оставлю, — отрезал Линев.
— Почему?
— Так просто. Кстати, у меня на днях забавная история приключилась. Хотите, расскажу?
— Нет.
Первая, вне служебных обстоятельств, встреча явно не клеилась. Но разве это повод упускать шанс и отказываться от нечаянно подаренного судьбой тет-а-тета?
— Дело было так… — начал Линев, засим, цитируя классиков, Остапа понесло. В стремлении произвести на собеседницу впечатление Никита даже вскочил и разыграл в лицах диалог из сочиненного наспех происшествия.
Татьяна слушала его треп внимательно, смотрела пристально, иногда кивала и тогда отстраненность зеленых глаз вспыхивала искорками интереса, а губы трогала легкая гримаса усмешки. Тем ни менее, непрерывная дума тенью блуждала по ее лицу, наполняя сумраком зрачки. Адресовались ли тени и сумраки ему лично, или сказанным словам, Никита понять не успевал. Он тараторил без умолка и без отрыва глядел на маленькую ладошку.
Небрежно брошенная на спинку скамейки ладошка лежала потерянно и бесхозно, позабытая хозяйкой, словно лист, упавший с дерева. Линев уже несколько раз дотрагивался до гладкой кожи, вроде бы случайно, будто в эмоциональном порыве, и поощренный явным попустительством (или безразличием?) визави подумывал о большем. Ладошку можно было бы присвоить, это было бы хорошим началом для дальнейшей экспансии. Но риск был слишком велик. Татьяна хоть витала мыслями где-то далеко, однако разбойные действия вряд ли бы проигнорировала бы и, вероятнее всего, дала бы отпор. Или не дала бы? Линев попытался оценить шансы и приуныл. Получалось фифти-фифти.
«Она — клиентка. Я должен держать дистанцию. Поэтому ни каких глупостей. Но как же хочется взять ее за руку, или накрыть ее ладонь своей…» — собственная готовность к подвигу почти пугала.
Маленькая рука лежала совсем рядом, блестела колечком. Манила. Линев почти слышал — ладошка зовет, ей одиноко и грустно валяться на сыроватой древесине в такое прелестное сентябрьское утро. Она не прочь уютно обернуться крепкой и широкой мужской дланью, спрятаться, укрыться от мирских забот и бурь.
«Будь, что будет», — решил Никита и…не успел.
Татьяна сложила руки на коленях.
Потом прозвучала то, что он менее всего ожидал услышать.
— Никита, я хочу пригласить вас в ресторан. Завтра. Хорошо? — каким-то бесцветным, замогильным голосом обозвалась Татьяна и, стремительно поднявшись, пошла по аллее в сторону офисного центра.
— Да, — сказал Никита удаляющейся спине. И чертыхнулся про себя. Он был почти уверен: растерянность из зеленых глаз исчезла. Прямая спина и решительная походка излучали уверенность. Женщина шла покорять. Слабость, свидетелем, которой он невольно оказался, приказала долго жить.
«Что эта стерва затеяла?» — подумал Линев, уже сожалея о своем скоропостижном согласии.
Глава 10. Дорога в никуда
Вечером, накануне встречи в сквере, Тата, в который уже раз, разглядывала «аленький цветочек» и злилась: кислотный колорит и пышный цвет демонстрировали недюжинные масштабы свалившегося бедствия.
Об оном бухтел и Внутренний Голос:
— Доигралась…доэкспеременитировалась…теперь это уродище вытянет все соки из твоей души…
Странно, подумала Тата: почему формулировки «сошел с ума» и «душевно болен» подразумевает одно и то же состояние? Ведь ум и душа, согласно психологии, религии и даже просто здравому смыслу, совершенно разные понятия. Между тем великий и могучий русский язык с какой-то стати уравнял фразы применительно к обитателям желтого дома…
— Душа дана человеку во временное пользование, в аренду, так сказать, и распоряжаться ею надо осмотрительно. Поэтому в каждой религии любые трансакции с душой считаются большим грехом…
За окном беспросветным мраком висела ночь. Такая же черная, как собственное настроение. Не способствовали победе оптимизма и агрессивные нападки неугомонного эксперта по всем без исключения жизненным вопросам.
— Доктор Фауст продал свою душу и умер. Ты тоже заплатишь за свои фокусы, станешь игрушкой в руках этих кикимор и тогда попомнишь мои слова…
Одна из застывших фигур протестующе сверкнула глазами. Это Татуся попыталась возразить, да не смогла преодолеть навязанную чарами неподвижность.
— Конечно, теперь-то ты со мной не считаешься. Теперь я для тебя никто и ничто, так игра ума… — как ни хотелось Внутреннему Голосу скрыть обиду, а не получилось. Горькие ноты прозвучали отчетливо и ясно.
«Ладно тебе, не ной. Татьяна могла и ошибиться…»… — утешила Тата и посмотрела на Разумницу. Та, тоже связанная колдовским запретом, лишь насмешливо сощурилась, как бы уточняя: «Я? Ошиблась? Неужели?»
Внутренний Голос между тем решил расставить точки над «i»:
— Никто не знает, как устроен человек. Поэтому все, что сказала обо мне твоя больно образованная подруга, всего лишь предположения, верить которым совсем не обязательно. А вот забывать о собственном опыте я бы не советовал. За время нашей дружбы ты не раз могла убедиться в моей компетентности. Я оценивал, поощрял, укорял, вселял надежду, давал шанс, толкал вперед, помогал контролировать, препятствовал принятию импульсивных решений. И даже сейчас, не оставляю тебя в беде.
«Вместо того, чтобы петь себе дифирамбы, лучше подскажи что делать», — оборвала болтовню Тата.
— Я бы рад, но пока не готов. Давай, думать вместе.
«Давай, но я решительно не понимаю, что мне нужно и чего хочу», — честно признала Тата. Последнее время она ощущала себя очень деструктивной. И все же…Привычный прагматизм подсказывал поступки полезные, безопасные и не отягощенные моралью: совратить Линева и благодаря чужим знаниям поднять собственный бизнес. Из душевных порывов самым сильным была суетная гордыня, подталкивающая к тоже отнюдь не благородным деяниям: претворить в жизнь сексуальные фантазии Линева и, благодаря этому, стать главной женщиной в жизни писателя или, кто знает, оказаться героиней книги.
Существовал, правда, и третий вариант: плюнуть на возможные выгоды и разыгравшиеся амбиции, не строить меркантильные планы, а просто без затей войти в отношения с человеком, который, что уж скрывать, чем-то как-то зацепил…
Тата тяжко вздохнула. Чем-то…как-то…Подсознание не обманешь. Осторожность формулировок указывала на страх и нежелание чувствовать. Но ведь это очень верная позиция, мелькнула мысль. Любовь делает человека слабым и зависимым. Симпатия превращает в потенциального заложника. Даже рядовое расположение и то обрекает на ограничения. И лишь равнодушие обеспечивает безопасность…
«Я словно витязь на распутье. Стою около камня и выбираю куда идти. Поверну направо — превращусь в корыстную стерву, поверну налево — стану коварной сукой. Попрусь прямо — лоб расшибу о препоны. Даже назад и то дороги нет. Тупик».
— Выход всегда есть. В одной умной книге написано: будь светом, не неси в мир тьму. Строй, а не разрушай. Живи и действуй по закону любви. Не принимай не приемлемого. Защищай права каждого человека, поддерживай достоинство каждого, поддерживай интересы каждого, обеспечивай потребности каждого, полагайся на святость каждого человека, содействуй счастью каждого человека и утверждай безмятежное будущее каждого человека. Будь живым примером Высочайшей Правды, которая живет в тебе. Преврати свою жизнь в дар. Помни всегда, что ты — дар. Будь даром для каждого, кто входит в твою жизнь, и для каждого, в чью жизнь входишь ты. Будь осторожен и не входив жизнь другого человека, если ты не можешь быть даром. Но ты всегда можешь быть даром, потому что ты всегда и есть дар. Только иногда не позволяешь себе осознавать этого. Когда кто-то входит в твою жизнь неожиданно, отыщи дар, ради которого этот человек пришел к тебе. Каждый человек, который когда-либо пришел к тебе — пришел, чтобы получить от тебя дар. Одаривая его — ты получаешь дар пережить и исполниться тем, Кто Ты Есть на самом деле, — протараторил Внутреннитй Голос.
«Ну и что это значит?»
— Сама думай.
«Права Татьяна. Ты способен утопить в словах любую истину. К чему мне пустые рассуждения о высоких материях, если на повестке дня стоит совершенно практический вопрос?»
— Ты меня не слушаешь, и не слышишь! — обиделся всезнайка.
Тата внимательно посмотрела на своих дублерш. Может они, что полезное скажут? Разумница безмятежно терпела навязанное бездействие и не порывалась вернуть свободу. Значит, надеялась, что прагматизм сам проторит себе дорогу. Татуся, напротив, суетилась: корчила зверские рожи, сверкала очами, демонстрируя непримиримую готовность защищать иллюзии, фантазии, бредни и прочие странности.
«Я всегда пыталась стать для своих мужчин даром, а они на моем горбу норовили в рай въехать. Я не желаю снова страдать? Не же-ла-ю!»
— Тогда обслуживай своих подружек.
«Но кого: Татьяну или Татусю? — спросила Тата. — Мой ум и душа воюют друг с другом, а я не могу сделать выбор и встать на чью-либо сторону.
— Тут я тебе не помощник. Я за то, чтобы ты была сама собой.
«Нет, уж уволь. Без маски я беззащитна. И добровольно в любовь ни за что не пойду».
— Какую маску ты надеваешь, таким и видишь мир. С Татьяной твоя реальность похожа на бухгалтерский отчет. С Татусей — на мыльную оперу. А что суждено тебе лично, можно узнать лишь попробовав».
«Я боюсь экспериментов и хочу выбрать меньшее из зол…»
— Не умер Данило, болячка задавила.
«Не каркай, — отмахнулась Тата и, развеяв чары, вернула Разумнице дар речи.
— В твоем распоряжении минута. Говори, — приказала строго.
— Ценность мужчины определяется благами, которую он способен дать своей женщине. Раз у Никиты нет денег, пусть расплачивается знаниями. Поэтому в отношениях с ним, помни кто из вас начальник, кто дурак, и кто кому должен. В общем, бери Линева в оборот, налаживай работу конторы, поднимайся и, дай Бог, тебе побольше срубить денег.
— Теперь, ты.
Душенька ожила и зачастила:
— Ценность человека определяется памятью, которую он оставил о себе. Миллионы людей живут в безвестности и умирают, не оставив следов в сердцах современников и потомков. Тебе же выпал уникальный шанс увековечить себя в судьбе и, кто знает, даже творчестве, хорошего писателя и пусть не века, а десятилетия, на худой случай, годы, влиять на мировоззрение и поступки себе подобных. Разве это не счастье?
— Вы думаете только о себе, — упрекнула «подруг» Тата. — А где я в ваших раскладах.
— Прости дорогая, но что такое я? — праздно поинтересовалась Разумница.
— Точно не скажу, но это точно не надуманная роль и не приглянувшаяся под настроение чужая фантазия. И вообще, заткнитесь. Надоели.
Копии снова застыли изваяниями, а расстроенная Тата, прихватив из бара бутылку коньяка, перебралась к зеркалу. Конечно, собственное отражение — не лучшая компания в трудную минуту, но, чем черт не шутит, женщина в серебристой глади вполне могла оказаться умнее и внутренних советчиков, и оживших мыслей с переживаниями.
Так и вышло. Стоило встретиться с растерянным взглядом зеленых глаз, как выход сразу же нашелся. «Тут без бутылки не разберешься. Надо выпить», — решила Тата и приняла на грудь сразу полстакана. Дальше — больше. С каждой новой порцией диалог с отражением становился все убедительнее. Собеседница явно была в теме…
«Все мужики козлы. И Линев такой же. Ему от тебя надо только одно. Сволочь. Сколько же ты, бедолага, выстрадала из-за них…А теперь еще и эта беда…»
…т, чем дальше, тем становилась красивее. Глаза в пол-лица полыхали факелами зрачков. Набухшие губы кривились в легкой усмешке. Всколоченные волосы стояли надо лбом рыже-золотой короной. Одно плохо: наполненная хмельным раздражением, красота не сулила добра. Более того, несла в себе откровенную угрозу.
— Ты кто? — вдруг спросила Тата.
«Я — это ты!» — соврало отражение.
— Ты — ведьма!
Догадаться было нетрудно. Сложнее, оказалось, принять себя новую. Минуту или две Тата с сомнением рассматривала собеседницу, вслушивалась в себя, затем дотронулась стаканом до зеркала.
— Стало быть, ты тоже живешь во мне? Прекрасно. Это меняет дело.
Чувствовать себя ведьмой было приятно. Внутреннее разрешение творить зло разливалось по телу горячей волной и подмывало исполнить потаенную сладкую мечту: отомстить своим обидчикам.
«Я не должна так поступать…» — мелькнула мысль. Но слово «должна» ведьма брезгливо отринула и приняла другой устав: «Плевать, буду вести себя как захочу».
«Козлы! Сволочи! Негодяи! Почему вы меня мучили? За что? Я была чистой светлой девочкой и хотела только любить и быть любимой. Я верила в добро и справедливость. Я несла свет. А вы… — череда мужских лиц мелькала перед внутренним взором, — разорвали мое сердце на куски, как голодные псы. Убили желание дарить себя. Истерзали похотью. Унизили глупостью, трусостью, низостью, эгоизмом. Вы — звери, выродки, ублюдки и не заслуживаете снисхождения. Я вас ненавижу. Я вас презираю! Я вас боюсь! Но и вас кикиморы в грош не ставлю… — очередь дошла до копий. — Жить, выверяя каждый шаг, я не буду. И хитрить и лукавить не стану. Я — женщина свободного племени и сумею постоять за себя. Сейчас только выпью немного…»
Новая порция коньяка превратила ненависть и злость в тягу к совокуплению. Причем настолько сильную, что ведьмовство, как все человеческое, не выдержав накала страстей, в миг растаяло. Что немедленно засвидетельствовало зеркало, отразив бешеную похотливую самку, истекающую желанием и соком. Подрагивая, вибрировали ягодицы, спелой зрелой тяжестью висли груди, соски распирало от прилива крови, внутри естества вибрировало возбуждение.
— Не бойся, малыш. Мамочка идет к тебе…
С этой дурацкой фразой Тата устремилась к Линеву.
Первыми гостью почувствовали тараканы. Еще бы. Генетически каждый из прямокрылых всеядных старше любого прямоходящего млекопитающегося на миллион лет. Однако жизненный опыт не помог, и дикая непонятная энергия единовременно уничтожила миллионы безвинных насекомых.
Книги, мебель, посуда — неодушевленное царство вещей — отреагировало вслед. И сжалось, уменьшилось. Могло бы — исчезло бы, дематериализовалось. Затем настал черед живому миру. Собаки в доме Линева, поджав хвосты, жалобно заскулили. Кошки забились в углы, чуя приближение зловещей всесокрушающей силы. Затем у гипертоников головы заболели, у гипотоников — закружились. Сердечники потянулись за лекарством, алкоголики — за бутылкой. И только тонкий психолог, интуит, инженер человеческих душ, Никита Линев продолжал беспробудно дрыхнуть на диване, не чуя приближающейся опасности.
Глава 11. Насилие
— Что не ждал?! — раскатисто захохотав, Тата сорвала с Никиты одежду и швырнула в угол.
Голый, жалкий, беспомощный лежал Линев перед обнаженной, величественной, полыхающей мощью полупрозрачной красавицей. Ручками трусливо прикрывал стыд, ножки опасливо гнул в коленях.