— Нет. Я даже не в курсе, что ты был на той выставке. Я тебя там не заметил.
— Но она бродила по залу. В солнцезащитных очках с розовыми стеклами.
— Нет-нет-нет. Я точно откуда-то ее знаю. Мне знакомо ее лицо.
— Ну и хорошо. Дэн, пожалуйста, возьмись за это дело. Мне необходимо знать, кто она такая и что с ней случилось.
— Неужели она ничего тебе не скажет!
— Ни за что. Ни словечка. Более того, она взяла с меня обещание никогда не спрашивать о прошлом, а иначе она уйдет. Я уверен, с ней произошло нечто ужасное.
— То есть ты надеешься, что с ней произошло нечто ужасное, поскольку так тебе будет легче успокоить свою нечистую совесть.
— Может быть. Очень может быть.
— Но если ты надеешься, что так тебе будет легче успокоить кого-то другого, то ты сумасшедший.
— Дэн, я только хочу знать…
— Ладно. Я берусь за это дело. Но взамен ты должен меня внимательно выслушать. Она может разрушить твою карьеру. Разрушить — в смысле стереть, аннулировать, развалить. Я достаточно ясно выразился? Ты даже не режиссер — выходец из Европы. Ты автор книг для детей.
— Не напоминай мне.
— Так вот. Если пресса хоть что-нибудь разнюхает, ты можешь лишиться всего, так как поставил на карту все до последнего цента. А если ее родители к тому же богаты, тебе могут пришить, кроме того, и киднеппинг. Тебе могут предъявить такие обвинения, на которые у меня сейчас воображения не хватает. Я должен все проверить. Я должен…
«Ты должен увидеть картины», — мысленно произнес я, а вслух сказал:
— Дэн, промедление смерти подобно. Выясни о ней все.
Да уж, определенно грязное белье, которое не стоит стирать на людях…
Но тогда почему я ощущал радостное возбуждение, приятное тепло, разлившееся по всему телу, почему чувствовал, что я наконец-то живой?! Совсем как в тот день, когда в Новом Орлеане я попал на борт самолета, летевшего в Калифорнию.
— Джер, посмотри на меня! В этом году ты должен получить премию имени этого старого чудака Льюиса Кэрролла. Ты в курсе? А они уберут все твои книги с библиотечных полок и сожгут. Книжные магазины Юга и Среднего Запада откажутся их закупать. И можешь навеки распрощаться со студией Уолта Диснея. Ты не слушаешь меня! Не слушаешь!
— Дэн, у меня прекрасное воображение. Ведь именно за него мне и платят. Я люблю эту маленькую девочку. И мне необходимо узнать, разыскивают ее или нет. Мне необходимо узнать, что они с ней сделали.
— Джереми, сейчас не шестидесятые. Дети цветов давно повзрослели. Феминистки и поборники нравственности сплачивают ряды, чтобы пойти крестовым походом на растлителей малолетних и распространителей порнографии. Сейчас не самое подходящее время для…
Тут я не выдержал и засмеялся. Я будто снова разговаривал со старым добрым Алексом Клементайном.
— Дэн, мы не в суде. Ты меня впечатлил. Мне зачитали мои права. Позвони, когда хоть что-нибудь нароешь. Для меня важна любая мелочь… — И с этими словами я закрыл портфель и направился к двери.
— Они отменят утреннее субботнее шоу!
— Дэн, клиент всегда прав.
— Дисней борется с «Рейнбоу» за права на Анжелику!
— Спасибо, что напомнил. Белинда интересуется кино. Очень интересуется. «Кайер дю синема» и прочие журналы. В общем, все для поклонников кино.
— Ей шестнадцать. Ей хочется стать звездой. Вспомни Лолиту. Избавься от этой маленькой сучки!
— Брось, Дэн! Не смей так о ней говорить. Я хочу сказать, она читает серьезные вещи о кино. Причем проявляет особый интерес к женщине-режиссеру по имени Сьюзен Джеремайя.
— Не слышал о такой.
— Восходящая звезда из Техаса. В апреле вышел ее телефильм для «Юнайтед театрикалз». Возможно, здесь есть какая-то связь.
— Хорошо, я все сделаю. И можешь мне поверить, что я берусь за это, чтобы показать тебе, во что ты можешь вляпаться.
— Только поосторожнее там, когда будешь звонить! Она постоянно дома.
— Ты что, за дурака меня принимаешь!
— Если решишь оставить сообщение на автоответчике, постарайся, чтобы все походило на наши книжные дела.
Выйдя от Дэна, я еще долго стоял в вестибюле, чтобы привести дыхание в норму. Я чувствовал себя гнусным предателем. Господи, сделай так, чтобы те, из ее прошлого, оказались моральными уродами! Сделай так, чтобы они оказались аморальными личностями! Сделай так, чтобы она принадлежала только мне!
Я зашел в телефонную будку на Маркет-стрит и нашел в справочнике адрес магазина товаров для конного спорта. Магазин находился на Дивисадеро.
После похода по бутикам я уже знал размеры Белинды, а любезная продавщица заверила меня, что я в любое время смогу вернуть непонравившуюся вещь. И поэтому я купил Белинде все. Красное короткое пальто для верховой езды, черную охотничью куртку и две красивые каскетки из черного бархата, которые завязывались под подбородком. Бриджи, перчатки, пару стеков. Несколько коротких рубашек и множество симпатичных мелочей. Я прекрасно понимал, что подобные вещи используются не для повседневной езды, а только для шоу. Но мне не терпелось увидеть их на ней, и я надеялся, что ей понравится.
Вернувшись домой, я сложил покупки на кровати, а сам поднялся наверх. На палитре еще со вчерашнего вечера осталась невысохшая краска, кисти тоже были влажными, а потому я, не мешкая, приступил к работе. Последний мазок золотом на подписи к последней картине: портрет девочки-панка.
Я даже не стал смотреть на свое произведение. Хорошие шерстяные брюки были заляпаны краской, но меня это нисколько не волновало.
И только взглянув на затененный треугольник между ее ног, я заставил себя остановиться и посмотреть на картину отстраненным взглядом. Она будто оживала прямо на глазах. Осознав, какой объем работы провернул — три внушительных холста, причем детали прописаны до мелочей, — я испытал благоговейный страх. Даже для меня подобная скорость была чем-то невероятным.
Часа в четыре я вышел в угловой магазин за пивом, молоком и домашними мелочами. Я взял ей пять пачек импортных сигарет разных производителей. «Жасмин», «Данхилл», «Ротманс». А она уж потом выберет, что ей больше по вкусу. А еще я накупил яблок, апельсинов, груш и прочих полезных продуктов, чтобы она могла быстро перекусить, а не напихиваться всякой дрянью. Даже сигареты я выбрал более подходящие для детей. Решив, что молока может быть мало, я взял еще несколько упаковок, а к ним — несколько коробок с сухими завтраками.
Когда я вернулся домой, моя машина уже стояла на подъездной дорожке.
Закрыв за собой входную дверь, я увидел на лестничной площадке Белинду.
Холл освещался только тусклым лучом света, проникающим сквозь матовое стекло. А потому я не сразу ее разглядел.
На ней были черная бархатная каскетка и высокие кожаные сапоги. Но больше на ней не было ничего. Она стояла в позе, как на старинных портретах: одна рука на бедре, в другой — черный кожаный стек, которым она небрежно постукивает о голенище сапога.
Выпустив покупки из рук, я встал на колени у нижней ступеньки.
Белинда изо всех сил старалась сохранить принятую позу, но потом, явно не сдержавшись, радостно захихикала. Я, в свою очередь, чуть было живот не надорвал от хохота.
Я стремительно поднялся по лестнице и принялся осыпать Белинду поцелуями, все крепче прижимая ее к себе.
— Нет, только не здесь! — оттолкнула меня Белинда. — Пойдем в постель! Там так хорошо.
И тогда я взял ее на руки и понес в спальню. Когда я наконец положил ее на кровать, она все еще продолжала смеяться. Я поцеловал ее, пощекотал подбородок кожаным ремешком каскетки, прикоснулся к ее ногам. Голенища сапог были такими жесткими, а ее бедра — мягкими, как шелк.
— Скажи, что любишь меня, маленькая колдунья. Ну давай же, скажи!
— Да, — поцеловав меня в спину, прошептала она. — Все будет замечательно. Правда?
«Вот она — моя новая картина», — успел подумать я и тотчас же утратил всякую способность мыслить рационально.
9
В мастерской она тоже вела себя очень хорошо.
Три вечера, что я писал портрет наездницы, Белинда читала в уголке «Вог» на французском или «Пари матч», дремала, смотрела, как я работаю. Она обычно надевала джинсы в обтяжку и футболки из хлопка, а волосы заплетала в косички, чтобы не лезли в глаза. Ее ужасно рассмешили купленные мною в дешевом магазине пластмассовые заколки, но она все же скрепила ими кончики косичек.
(Только ни в коем случае не смотри на складочки джинсовой ткани у нее между ног или на упругие соски, которых не может скрыть бюстгальтер! Не теряй головы, когда она перекатывается на живот и ее грудь касается лакированного деревянного пола! Она взбрыкивает ногами, скрещивает лодыжки. Потом тушит сигарету, допивает кока-колу, в которой благодаря моим увещеваниям нет ни капли виски. На губах помада «Бронзовая бомба».)
Не знаю, сказалось ли ее благотворное влияние или что-то другое, но уже через три дня, ближе к полуночи, я закончил работу над картиной.
И на картине Белинда была изображена именно в той позе, в какой предстала предо мной на лестничной площадке. Конечно, обнаженная. Сапоги, каскетка, одна рука на бедре, в другой хлыст. Великолепно.
На съемки Белинды у меня ушла половина пленки.
Несмотря на узкие бедра, было в ней нечто такое, что можно определить только одним словом: «чувственность». Но для меня тем не менее главным оставалось ее лицо. Похожий на бутон рот, вздернутый нос и глаза зрелой женщины.
Полночь. Внизу бьют напольные часы.
Правая рука болит от усталости. Холст будто обволакивает меня своим внутренним светом. Мне до ужаса надоело вырисовывать детали тонкой кистью из верблюжьего волоса, но я упорно продолжаю свое дело. Мне необходимо углубить цвет драпировки на заднем плане: передать грубую фактуру старинного бархата. Одно ловкое движение пальцами — и вот на правом носке ее сапога уже появился отблеск света. А какой-нибудь дурак будет потом стоять в галерее — потом? в галерее? — и удивляться, что она, кажется, готова протянуть руку и дотронуться до тебя.
Поцеловать тебя. Обнять тебя. Прижать твое лицо к своей груди, как она прижимает мое. Все верно. Совершенно точно.
Белинда лежала на спине, уставившись в потолок. Зевнула. Сказала, что хочет пойти спать. Почему бы мне к ней не присоединиться?
— Скоро пойду, — ответил я.
— Поцелуй меня! — Белинда поднялась с пола и стукнула кулачком меня в грудь. — Ну давай! Оторвись от работы и поцелуй меня!
— Сделай мне одолжение, — попросил я. — Ты можешь лечь сегодня на латунной кровати в гостевой комнате? Я хочу поснимать… Чуть позже.
На той кровати, как на детской кроватке, были съемные бортики, только низенькие.
Хорошо, сказала Белинда. Но только если потом я лягу рядом…
Мы вместе спустились вниз.
В гостевой комнате висела старинная латунная лампа — переделанная в электрическую масляная лампа, которая давала мягкий, неяркий свет. Как раз то, что нужно для съемок.
Я сам надел на Белинду ночную рубашку с крохотными жемчужными пуговками на шее.
Я смотрел, как Белинда расплетает косы и расчесывает волнистые волосы. Белая ткань и жемчужинки о чем-то напоминали, о чем-то таком, связанном с церковью и свечами, — я даже почувствовал дежавю на грани головокружения.
На секунду я не мог понять, в чем дело, но потом на меня вдруг нахлынули воспоминания о давным-давно забытых вещах: о длинных пышных церковных церемониях, на которых я еще ребенком присутствовал в Новом Орлеане бессчетное число раз.
Охапки белоснежных гладиолусов на алтаре, атласные облачения, расшитые так ювелирно, что казалось, будто они расписаны. Муаровые ткани. Фиолетовые, темно-зеленые, золотые. Цвет облачения зависел от торжественности службы. Не знаю, во всех ли католических храмах досконально соблюдали подобные тонкости. Особенно если речь идет о Калифорнии. Я был в местной церкви всего лишь раз, и тогда там пели «Боже, благослови Америку».
Но сейчас я слышал «Veni Creator Spiritus» [12]в исполнении хора мальчиков. То было хорошо знакомое прошлое, с его разрушающимися старыми домами на улицах Гарден-Дистрикт, с огромными храмами в романском или готическом стиле, которые были любовно построены эмигрантами по европейским стандартам: привозное матовое стекло, мрамор, обилие прекрасных статуй.
Все это было давным-давно и за тысячи миль от меня, но существовала неуловимая связь с прошлым: сходство в игре света там и здесь — света, который падал сейчас на чистую, упругую кожу ее лица, на ее детские губы.
Волосы Белинды сплелись в непослушные волнистые пряди и разметались по белой фланелевой ткани.
Я как сейчас помню те минуты в церкви: маленьких девочек, которые были одеты в белые льняные платья с кружевами и, выстроившись в шеренгу в крытой галерее, ждали разрешения войти внутрь. А на нас, мальчиках, были белые костюмчики. Но почему-то я запомнил именно девочек — девочек с их круглыми щечками и красными губками. Шелест нижних юбок. Сложенные ручки. Атласные ленты.
Религиозные процессии, маленькие девочки, разбрасывавшие розовые лепестки из картонных корзиночек по мраморному полу в проходе, где вот-вот должны появиться священнослужители под трепещущим балдахином. Или крестный ход, когда мы все в белом, класс за классом, тесными рядами шествовали по сумрачным узким улочкам нашего прихода, вознося к небу «Аве Мария», а местные жители любовались зрелищем из окон своих домов, где горели свечи в честь Девы Марии. Женщины в бесформенных блеклых платьях шли по тротуару за процессией и читали Розарии. [13]
И тут на меня озарило. У меня возникла идея новой, причудливой, ни на что не похожей картины: карусельная лошадка, кукольный дом, сапоги для верховой езды. Я не сомневался, что, если мне удастся воплотить свою идею, результат будет потрясающий.
И скорее всего, Белинду моя затея не испугает. Только не ее. Она спокойно лежала на подушках, и тогда я поднял латунные бортики, состоящие из тонких прутьев. Чем-то похоже на старинную больничную кровать или позолоченную клетку.
Настоящая колыбель!
Белинда улыбалась мне сонной улыбкой. И меня в очередной раз захлестнуло ощущение невероятного счастья. Ощущение полноты жизни и уверенности.
Золотистые волосы Белинды разметались по подушке. Она сказала, что может спать и при свете. И поэтому я не потревожу ее сон, когда начну фотографировать.
— Спокойной ночи, милый, — прошептала она.
Моя дорогая девочка! Ее губы, теперь без помады, были такими соблазнительно пухлыми и сочными. Нет, ее рот навсегда останется детским — и зовущим к поцелуям.
Она спала уже больше часа.
Я же все это время фотографировал ее через латунные прутья кровати. Ощущение счастья — безграничного счастья — не покидало меня.
Не думаю, что такое часто случается в жизни. По крайней мере, в моей. Осознание счастливых моментов, как правило, приходит потом, вместе с воспоминаниями.
То чувство, что я испытывал сейчас, было сродни ликованию. Я любил и рисовал ее, а весь остальной мир не существовал для меня.
Окружающий мир сейчас казался менее реальным, чем лица актеров и актрис на постерах, развешанных по стенам. Я попытался вглядеться в них сквозь полумрак. Сьюзен Джеремайя, в своей белой ковбойской шляпе, тоже была там: моментальный снимок из журнала «Ньюсуик». Сьюзен Джеремайя, щурившаяся от техасского солнца.
Но как только я включил фотовспышку, она тут же исчезла.
Нет, я вовсе не совершал предательство, пытаясь выяснить прошлое Белинды и установить, кто ж на самом деле она такая. Более того, я чувствовал странную уверенность: что бы я ни нашел, ничто не в силах нас разлучить. Я обязательно отыщу нечто такое, что позволит мне удерживать ее рядом с собой до конца моих дней.
Я на цыпочках обошел вокруг кровати, потом опустился на колени, чтобы посмотреть на Белинду сквозь прутья кровати, ухватить и постараться удержать образ большой латунной колыбели. Стоило только дотронуться до спящей Белинды, склониться над ней, поцеловать в глаза или губы, и она заворочается во сне и станет мягкой и податливой. Взяв прядь ее волос, я закрыл ей лицо, как вуалью, так, чтобы оставались видны только глаза. Потом снова убрал волосы с лица Белинды и осторожно перевернул спящую, чтобы сфотографировать ее в профиль.