— Николай Николаевич, зачем вы это?.. — опять заикаясь, как всегда при смущении, спросил он.
— Затем, что мне так хочется, — я снова притянул его к себе, мелко и часто целуя на этот раз щеки, подбородок и вокруг рта и в промежутках между касаниями губ шепча: — Давно уже хочется… Сава… ты же мне сразу понравился…
В том, что он не отталкивал меня, не кричал и не возмущался, я усматривал, пускай и скрытое, но согласие. Сам не понял, как получилось, что в следующую минуту я резко опрокинул Саву на мягкое кожаное сидение и чуть не придавил его своим телом. Зашарил рукой по его одежде и подосадовал, что сам же пару дней назад купил мальчишке жилет с такими мелкими блестящими пуговками, с которыми одной рукой явно не справиться, но подумать над решением проблемы не успел, потому что Сава вдруг застонал и отвернул голову, страдальчески поморщившись.
— Эй, Лисенок… — я легонько тряхнул его, — что с тобой такое?
— Голова болит, — промычал он сквозь стиснутые зубы.
— Давно?
— С час уже… было не так сильно.
— Это от динамита, — я оглянулся на недавно раскрываемый чемодан.
С сожалением, но вполне уже контролируя себя, я отстранился от Савы и, велев ему, по возможности, не совершать резких смен положения, вышел за кипятком. Вернувшись, я заварил ему крепкий чай, бросил в стакан три кусочка сахара и щедро плеснул коньяка из своей фляжки.
— На вот, выпей.
Сава послушно и механически, как кукла, взял у меня гремящий в подставке стакан и выпил мелкими глотками.
— Ничего, пройдет, — успокаивал я его. — Люди с непривычки часто болеют от запаха динамита, но со временем это проходит.
— Николай Николаевич, что значит: «я вам понравился»? — спросил он, пропустив все, что я говорил про динамит.
— То и значит, — я досадливо прикусил губу. — Будто ты не понял. И хватит уже называть меня по имени-отчеству! Я не настолько тебя старше, а по положению мы совершенно равны. Зови… — тут я запнулся, чуть было не сболтнув настоящее имя. — Зови просто Николаем и обращайся на «ты». По крайней мере, когда рядом нет посторонних.
Он молчал, глядя на меня широко раскрытыми глазами, видя при этом, вероятно, какое-то мельтешение мушек, как это обычно бывает у людей при головной боли. Я забрал у него пустой стакан и сжал обеими руками его холодные дрожащие руки.
— А впрочем, прости меня, Сава. Я сам не знаю, что на меня нашло. Не хотел тебя пугать или смущать.
— Все в порядке… наверное, — бледно пробормотал Сава.
Я привлек его к себе, уложил кудрявую голову себе на плечо.
— Скоро прибудем в Питер, снимем номер в «Большой Северной», пожалуй, из двух комнат, чтобы тебя запах динамита не беспокоил… отдохнешь, а на явку с Б.Н. я пойду один. И назавтра экспрессом в Москву… Как тебе, а?
— Как скажете, Николай Николаевич, — отозвался он, безвольно опираясь на меня и позволяя придерживать себя за плечо.
— Да хватит уже… Говорю же тебе, наедине давай без церемоний.
— Как скажешь, Николай, — повторил он.
***
С недавнего времени мы больше не устраивали явки в людных местах, как было прежде. Придя по указанному адресу в новую на этот раз явочную квартиру, я обнаружил там Б.Н. и женщину, одетую в простую темную юбку и невзрачную бледно-серую блузу, с покрытыми серым же платком волосами и плечами. Я даже не сразу признал в этой непрезентабельной обывательнице нашу красавицу Ирину.
— Где Леопольд? — первым делом спросил я.
— В Киеве.
Я кивнул, находя этот ответ исчерпывающим. Более всех остальных рискующий своей жизнью товарищ жив, на свободе и имеет возможность выходить на связь — значит, по крайней мере, дела наши за последнее время не стали хуже.
— Как парень? Справляется? — деловым тоном осведомился Б.Н.
— Очень хорошо справляется.
— А с работой? — невинным голосом, но с очевидным ехидством уточнила Ирина, и я целую минуту ненавидел ее за это.
— Что мы будем делать? — спросил я, показывая, что всегда готов выполнять свои обязанности техника. Б.Н. поморщился, и глубоко залегшие в столь молодом возрасте морщины на его лице стали еще заметнее. Я понял, что зря задал вопрос: Б.Н. и сам пока ничего не знает и не может решить, и это состояние для него мучительно и непереносимо.
— Я хочу убить премьер-министра, — сказал он. Черные глаза его блестели, но взгляд был каким-то мутным, выдавая нездоровое состояние и крайнюю степень душевной напряженности.
— Невозможно! — воскликнул я, но тут же прибавил более спокойным тоном: — Ты ведь знаешь, ЦК нам не разрешит.
— А я плевать хотел на ЦК! ЦК царя не дает убивать, премьер-министра не дает убивать… просил их третьего дня порекомендовать мне проверенных людей для организации новых акций, так они мне вместо этого дали паспорт на французское имя и велели ехать из страны…
— Высылать тебя из страны — подло, а пытаться убить премьер-министра — глупо, — рассудил я.
— Николай, представь себе, я с тобой согласна, — поддержала меня Ирина и мы в два голоса принялись излагать Б.Н. свои доводы. А он молчал, напряженно глядя перед собой и сжав в нитку тонкие бескровные губы. Тогда я подумал, что могу в такой ситуации решать если не за всех, то уж за себя и за Саву. Я сказал:
— Вот что, товарищи. Мы с Лисенком едем в Москву, заканчиваем наше дело с анархистами. И будем ждать от вас вестей. Когда у вас будет обдуманный план — пусть и не одобренный ЦК, это не важно совершенно! — но обдуманный, не самоубийственный, тогда шлите телеграмму.
Мы попрощались, и я отправился обратно в гостиницу, где ждал меня Сава. По дороге я купил сладких французских бриошей и крепкой русской водки. Настроение после всего было преотвратнейшее.
***
Обычно я снимал перчатку с левой руки, только когда приходилось выполнять очень тонкую работу с мелкими деталями, такую, например, как изготовление запалов. Так Сава первый раз имел возможность разглядеть, что стало у меня с рукой — на оставшихся трех пальцах кожа от ожогов потемнела, сморщилась и оплавилась, как наплывы воска на свече. Но несмотря на отвратительное внешнее состояние, обгоревшие пальцы вполне сохранили и чувствительность, и подвижность всех суставов. Я доверил Савелию наделать жестяных трубочек и смешать бертолетову соль с сахаром, но все махинации со стеклянной сердцевиной для всех трех запалов проводил сам. Именно от качества запала зависела детонация снаряда и, в конечном счете, успех покушения.
— Я не понимаю: зачем убивать начальника тюрьмы? — спросил меня Лисенок, пока я на всякий случай выстилал оболочку снаряда парафиновой бумагой. — Ведь можно попробовать убить, например, кого-нибудь из дядей или двоюродных братьев царя? Это бы нанесло царизму урон больший... А начальник тюрьмы — что он, чиновник…
— Да ты, я смотрю, максималист! — шутливо поддразнил я.
— Просто я не понимаю…
— Родственников царя убивать сложно, — начал объяснять я, на время отложив пропитанные парафином листы. — Вот знаешь ты, к примеру, что при каждом запланированном выезде особы дома Романовых на всем пути следования кареты стоят агенты охранки в штатской одежде и следят за каждым подозрительным движением между обывателями? Они запоминают в лицо всех торговцев, разносчиков и извозчиков на улице; любой гражданин с портфелем, свертком или коробкой конфет в руках неизбежно вызовет их внимание и подозрение. Зимой еще можно спрятать снаряд под одеждой, но сейчас…
Меня, надо сказать, эти настроения у Лисенка настораживали. Еще не хватало ему пообщаться теперь с Б.Н., когда наш руководитель от неудач и напряжения впал в крайний максимализм и готов взяться за любой заведомо невыполнимый дерзкий план. Кажется, наша боевая дружина существовала столь долгое время и осуществила столько удачных покушений именно по той причине, что я все эти годы представлял собой оплот рациональности и умел успокаивать своих товарищей, когда им случалось впасть в нервное состояние. Я льщу себя надеждой, что никогда не давал повода считать себя трусом, но я не разделяю той жажды умереть, с которой часто приходят в террор молодые революционеры, которые и пожить-то не успели, и которая некоторыми считается высшей революционной доблестью. Я противник подобного фанатизма: ради своего дела можно умереть, но необходимо не пренебрегать и инстинктом сбережения своей жизни, и, уж конечно, не стоит сознательно стремиться к смерти.
— К тому же, — продолжал я, — как показывает практика революционной борьбы, убийство члена царской семьи приводит лишь к усилению реакции. А вот полтора года назад — может быть, ты знаешь — произошел вопиющий случай: в тюрьме «Кресты» по личному приказу ее начальника чуть не до смерти высекли политического заключенного. Возмутилось все общество, и революционное движение, и либеральные круги… Знаешь, сколько за три месяца было написано петиций и прошений во все представительства власти, вплоть до царя? Больше трех десятков. И ни малейшего результата это не принесло. И вот через три месяца одна очаровательная юная девушка дворянского происхождения пришла к тюремному начальнику домой для решения одного частного вопроса. И решительно выразила ему свое отношение к истязаниям заключенных. Выпустила в мерзавца шесть пуль из револьвера в упор. Через две недели новый начальник «Крестов» отменил телесные наказания для политических.
— А что стало с девушкой? — тихо спросил Сава.
— Да ничего… У ней во время заключения случилась нервная болезнь, грозящая перейти в сумасшествие. Родители добились ее освобождения и отправили на лечение в Швейцарию… Так что на этот раз наши друзья-анархисты, как мне кажется, очень удачно выбрали цель, — я отдал Саве пустую оболочку снаряда. — Хочешь сам наполнить динамитом?
Со снарядами провозились до позднего вечера. Один я бы управился, конечно, намного быстрее, но требовалось все объяснять и показывать Саве и дать ему попрактиковаться. Самую первую бомбу я делал полностью сам, а для остальных — только сердцевину запалов. Я был в целом Лисенком очень доволен. Он внимательно наблюдал за моими действиями, но не мешал и не отвлекал в ответственные моменты. Тот запал, который Савелий сделал полностью самостоятельно, мы еще засветло проверили в нашем дачном палисаднике. Опыт прошел удачно: патрон гремучей ртути немедленно при ударе о землю взорвался с характерным хлопком.
Сава устал и от работы с динамитом чувствовал себя плохо. Я растворил все окна для проветривания, взял бутылку и позвал Саву посидеть со мной на веранде. Днем погода держалась почти по-летнему теплая, а ближе к ночи сменялась такой же приятной прохладой. Как всегда после работы со взрывчатыми веществами, мною владело состояние ленивой расслабленности. Сброшенная напряженная сосредоточенность отдавалась легкой дрожью и покалыванием в пальцах. Я пил коньяк прямо из горлышка пузатой бутылки, вдыхал прохладный ночной воздух, болтал что-то про звезды и революционный террор, попутно приобнимая и тиская сидящего рядом Саву. С того происшествия в поезде он не пытался вызвать меня на объяснение, но вместе с тем я не заметил какого-то изменения в прежнем его восторженно-боязливом отношении ко мне.
— Вы слишком много пьете, — укоризненно заметил Сава, когда я потянулся поцеловать его. Он все еще упорно обращался ко мне на «вы», хоть я и высказался против этой церемонности.
— У меня бывает дрожь в руках, а спиртное помогает ее унять, — объяснил я. Привычки напиваться до скотского состояния я не имел, а потому с полным правом полагал, что даже крепкий алкоголь оказывает на меня исключительно положительное действие, помогая избавиться от лишней тревожности и напряжения.
— Но ты прав, хватит, — я заткнул пробкой опустевшую на треть бутылку. — А то еще засну, а с анархистами условились на пять часов.
— Так спите, а я вас разбужу около пяти утра, — предложил Лисенок, оживившись.
— А сам?
— Я все равно, наверное, не засну…
— Волнуешься? Напрасно, — сказал я, но с его предложением согласился и велел разбудить меня в начале пятого, чтобы я успел зарядить снаряды, то есть вставить в них запалы. В целях безопасности это делалось непосредственно перед передачей бомбы метальщику, а до этого запалы и снаряды хранились отдельно. Я перенес готовые запалы в свою комнату и лег спать, оставив Саву беспокойно бродить по гостиной.