Мне было понятно его состояние и приходящее осознание сопричастности готовящемуся убийству человека. Техники, в общем-то, были подвержены нравственным переживаниям ничуть не меньше, а даже и больше, чем сами исполнители. Метальщик чаще всего отдавал себе отчет, что идет на смерть, и из-под тяжести принятия собственной гибели редко может вылезти сострадание к чужой жизни. Смерть метальщика — это его победа, его подвиг. Смерть техника — это его ошибка и потеря для общего дела. Мы принимали на себя риск ничуть не меньший, чем наши товарищи, и равную с ними ответственность за причастность к убийству, но, в отличие от них, не могли найти утешение в идеях об «искуплении». Здесь помогали лишь чувства долга, вера в правильность нашего дела, а также опыт и сопутствующий ему цинизм. Последнего у меня через край.
Совершенно не обремененный никакими моральными терзаниями по поводу готовящегося покушения на тюремного начальника, я заснул почти сразу, как коснулся головой подушки. Спал, правда, как всегда, некрепко и неспокойно и проснулся еще до первых признаков рассвета от какого-то движения и скрипа половицы рядом с постелью.
— Сава? Что, уже время? — пробормотал я, разглядев в лунном свете белую рубашку своего помощника, стоящего в дверях моей спальни.
— Нет, нет. Пока еще рано, — он развернулся и сделал несколько шагов по направлению к кровати, присел на край. — Я… просто так.
И, как бы решившись, вытянулся рядом со мной на широкой супружеской постели. Я протянул руку, погладил его по спине.
— Ты чего, Сав? Дрожишь весь…
Он не ответил. Видно, совсем испереживался за эти часы. Дальше мы уже не спали. Лежали оба в одежде — как всегда, на случай, если ночью нагрянут жандармы, — и ничего не говорили. Я просунул ладонь под ткань Савиной рубашки, успокаивающе гладил его по влажной от холодной испарины спине.
Рядом на тумбочке тикали, отсчитывая оставшиеся до утра минуты, дорогие часы с латунными и эмалевыми вставками — единственная хозяйская вещь, за которой я тщательно ухаживал. До передачи снарядов присланному анархистами человеку оставалось меньше двух часов и меньше пяти до самого покушения.
Часть 3
Весь следующий день прошел в волнительном ожидании. Идти в город, чтобы послушать новости, было бы рискованно, приходилось ждать, когда следующим утром принесут газету. Я обычно брал три газеты — нейтральную по своему политическому окрасу ежедневную новостную «Ведомости» и две буржуазно-монархические газетенки для конспирации и затопки кухонной печи. В день после предполагаемого покушения новость о нем должна была уже быть на первых страницах всех солидных московских изданий.
Получив газеты, я сразу отбросил ненужные и крикнул Саве, который возился на кухне с завтраком, чтобы шел в гостиную. На первых страницах всякая ерунда: празднование тезоименитства дяди государя, первая радиотелеграмма из Америки, какой-то пьяный декадент-хулиган пробежался нагишом по улице, английский офицер в Пешаваре убит по приказу какого-то местного эмира… И наконец я наткнулся на короткую заметку, начал бегло читать, сбиваясь:
— «…Прошлого дня было предотвращено покушение на жизнь чиновника главного тюремного управления, начальника московской пересыльной тюрьмы… в девятом часу утра… трое злоумышленников были арестованы… Один из террористов открыл огонь из револьвера и легко ранил городового, второй же бросил бомбу в служащих охранного отделения и в стоящих тут же мирных граждан… однако снаряд, к великой удаче, не сдетонировал и никто не пострадал»… Снаряд не сдетонировал, — повторил я и со злости крепко ударил кулаком по столешнице.
Сава аккуратно вытащил газету из-под моей руки, сам прочитал новость, поднял на меня испуганно-растерянные глаза, молча вопрошая: «И что теперь?» Я потер ушибленные костяшки пальцев, немного успокоился.
— Неудача, — процедил я сквозь зубы очевидный факт. Признаюсь, в те минуты мне не так жалко было молодых ребят-анархистов и не так злило, что осталась жить эта чинушная сволочь, как потрясло и раздосадовало то, что не взорвался изготовленный мною снаряд. Это было, конечно, не в первый раз, и вообще такая неприятность случалась даже у опытных техников, но все же я не смог воспринять эту новость равнодушно.
— Что теперь с ними будет? — робко подал голос Сава.
— Не знаю, — ответил я. — Тех, что сопротивление оказали, должно быть, повесят. На счет третьего — не знаю.
Я снова глянул заметку. Там говорилось только о трех террористах, я же точно знал, что в группе анархистов было четверо членов, не считая связных. Один, стало быть, пока на свободе. Это был единственный хороший проблеск в этой ужасной истории.
— За ними, верно, следили заранее, — произнес я, обдумав кое-что и сделав очень неприятные выводы. — А значит, вероятно, и связного их установили... Вот что, Лисенок, упакуй-ка остатки динамита и собери вещи. Сейчас же поедем на конспиративную квартиру, а там отправим телеграмму Б.Н. и подождем, какие он даст указания.
Савелий кинулся выполнять распоряжения, а я подошел к окну и, откинув штору, глянул на пыльную дорогу за забором, будто ожидая уже увидеть там жандармскую карету.
***
От Б.Н. пришло шифрованное указание оставить Лисенка наблюдать за дачей, а самому с динамитом и инструментами ехать в Петербург. Из этой телеграммы я сделал вывод, что в Питере, скорее всего, меня ждет какое-то дело. Расставаться с Савелием ужасно не хотелось, но, во-первых, я вполне мог доверить ему наблюдение за мастерской, так как уже заметил у него заинтересованность в конспиративной работе, а во-вторых, осмысленные приказы руководителя нашей боевой дружины я привык выполнять.
В столице Б.Н. познакомил меня с двумя молодыми максималистами из числа бывших студентов, массово уволенных из мест учебы за участие в сходках и профсоюзах. Младшему из двух было на вид не больше пятнадцати, однако он уверял, что ему уже исполнилось восемнадцать. Его товарищ был всего на несколько лет старше, но не по возрасту мрачный, и в его глазах читалась какая-то особая ожесточенность. Им требовалось, чтобы я изготовил бомбу для покушения на помощника министра народного просвещения.
— У меня динамита только на один снаряд, — сказал я.
— Нам хватит, — ответил тот, что был постарше.
И я взялся за дело, хотя и с большим скептицизмом к их затее. О результатах покушения узнал через несколько дней, вместе со всей страной. Снаряд мой сдетонировал. Метальщик — младший паренек — от взрыва погиб на месте. Его товарищ прикончил раненого помощника министра выстрелом из револьвера.
Это был успех, это была победа. Будто та невидимая жесткая рука, безжалостно сжимавшаяся на горле революционного движения в последние месяцы, вдруг разжалась, давая вздохнуть полной грудью и снова ощутить собственную силу. Возобновились явки в ресторанах и театрах, увеличились тиражи партийных изданий, заговорили о проведении съезда боевиков в столице. Я недолго пробыл в Петербурге и, получив от Лисенка телеграмму, в которой он сообщал, что не замечал никакого подозрительного внимания к мастерской, вернулся в Москву. Настроение у меня было радостное и торжественное, даже удручающие мысли о неудаче с анархистами почти изгладились из памяти, и я снова мог чувствовать себя опытным специалистом в своем деле, на которого могут без опасений положиться товарищи.
Перед дачей все было так же, как и до моего отъезда, разве что пыльные дорожки потемнели от недавних дождей. В окнах комнаты, в которой шло изготовление снарядов, привычно плотно задернуты тяжелые шторы. Приятно согрело чувство собственничества — моя мастерская, моя территория, никакой жандармской сволочью не оскверненная. И Лисенок мой.
— Скучал по мне? — сразу с порога обнял его покрепче, уже по привычке взъерошил мягкие волосы.
— Скучал, — Сава улыбнулся в ответ. — Я слышал, в Питере помощника министра убили. Жалко, вы меня с собой не взяли…
— Ну ты же понимаешь, надо было кому-то оставаться здесь. Неужели думаешь, мне хотелось с тобой расставаться?
Не размыкая объятий, довел его до диванчика в гостиной, усадил рядом с собой и принялся вдохновенно целовать. Только сейчас почувствовал, насколько мне на самом деле этого не хватало в те дни, что я провел в столице, полностью сосредоточившись на своих обязанностях. Мною владело полнейшее упоение, почти счастье — от успеха теракта, от близости Савы, от веры в будущее.
— Больше не уеду, — пообещал я, крепко прижав его к себе и здоровой рукой перебирая мягкие волосы. — Теперь они — Б.Н. с Ириной и Леопольд — приедут сюда. И мы убьем генерал-губернатора.
— Правда?! — Лисенок потрясенно и вместе с тем восторженно уставился на меня, слегка отстранясь.
— Уже согласовали с ЦК, — подтвердил я и полностью отдался нахлынувшему на меня остро-болезненному желанию.
Довлевшее надо мной несколько месяцев мрачное напряжение преобразовалось в такую же по силе нервную экзальтацию. Дышать было трудно, сердце бешено колотилось, и кровь стучала в ушах от сумасшедшего ощущения, будто я поймал и держу в руках время, которое вырывается, и надо торопиться.
Я опрокинул Саву на спину и навалился на него, вжимая в велюровую обивку дивана. Поцеловал жадно и грубо, забыв о собственном намерении соблюдать в отношении мальчика деликатность.
Все было уже решено, предопределено, и моя смерть, верно, тоже, но прежде я сам убью, но прежде я еще поживу. Я дернул мешающий мне галстук, будто он меня душил, таким же резким и неаккуратным движением расстегнул несколько пуговиц рубашки у горла. Может быть, меня повесят, может быть, я погибну от взрыва в своей мастерской… может быть, почти наверняка… но сначала я еще получу, что хочу.
Резкими движениями я выпростал его рубашку из брюк и, стянув ее полностью, бросил на пол. Савелий не сопротивлялся и не возмущался, он только сдавленно охнул, когда я припал губами к горячей коже его шеи, и слабо обхватил руками мои плечи. Если бы он попытался меня оттолкнуть или хотя бы сказал «нет», я бы ничего ему не сделал. Но он только шумно и сбивчиво дышал, в каком-то детском недоумении уставившись на меня голубыми глазами, в которых явственно отражался испуг и что-то еще…
Я перевернул его, заставив опереться на колени и уткнуться лицом в диванный валик — потому что так было удобнее и потому что мне не хотелось ни смотреть ему в глаза, ни чтобы он смотрел на мои шрамы.
Все вышло как-то торопливо, судорожно. Я стянул его брюки к щиколоткам, а сам не раздевался сверх необходимого. Мною овладела какая-то злобливая досада — на него, на Саву, за то, что он не чувствует того же, что и я; за то, что не понимает; за то, что все эти долгие три недели не хотел отвечать на мои обхаживания. Не понимает он, что ли, что между опасностями революционного террора нет времени на то, чтобы ему еще поломаться, когда каждый наш день может стать последним?..
У меня еще хватило самообладания на то, чтобы немного сдержаться, услышав его вскрик, но дальше я уже не обращал внимания на его сдавленный скулеж.
Вспышка яркого удовольствия, сравнимого разве что с радостью от успеха теракта, закончилась почти сразу, оставив после себя разочарование от того, что все вышло не так, как должно было быть.
Все еще тяжело дыша, я вытер рукавом мокрый лоб и поправил свою одежду. Савелий медленно перевернулся на бок, почему-то закрывая лицо руками.
— Эй, — я погладил его по ноге чуть выше колена, — приведи себя в порядок.
Я встал, чувствуя ту легкую слабость в конечностях, которую прежде находил приятной, и пошел на кухню. Там в серванте у меня был коньяк, забытая хозяевами дачи бутыль вишневой наливки, водка и, кажется, что-то еще.
Усевшись за маленький столик и слегка закинувшись, я почти четверть часа слушал, как Сава через стенку льет в ванне воду. Спустя еще какое-то время мне показалось, что он слишком долго там сидит. Я поднялся, подошел к двери в ванную комнату, постучал.
— Сав, у тебя все в порядке?
В ответ тишина. И вот тогда я испугался. Я метнулся на кухню, взял столовый нож, поддел им хлипкий ржавый крючок, на который запиралась дверь в ванную, и зашел. Лисенок сидел в ванне, уткнувшись лбом в колени, его мелко трясло, с потемневших кудрей капала вода.
— Ну, хватит, вылезай давай, — я коснулся его холодного плеча, покрытого мурашками.
Воду он, конечно, не удосужился нагреть. Я вытащил его из ванны, подал полотенце, довел до кровати в спальне.
— Успокойся, ну, — сказал я на всякий случай, хотя, по правде, не видел, чтобы Савелия надо было успокаивать. — Хочешь… коньяку немного?
— Хочу.
Я сбегал на кухню, плеснул чуть-чуть коньяка в свой стакан — много мальчишке не надо. Он выпил, слегка поморщившись, отставил стакан и лег на бок, натянул одеяло до подбородка.