Мне никто не ответил, только Ирина тихо засмеялась, прикрывая рот дергающейся рукой.
— Он хочет сказать, что мой помощник — провокатор и встречался на явочной квартире с полицейским начальником, — выделяя каждое слово, проговорил я то, что было очевидно всем присутствующим, но что мне почему-то требовалось облечь в твердую форму слов. — Этот человек лжет.
Анархист вскинулся, на бледном лице начали проступать красные пятна.
— Зачем мне лгать? Я пришел к вам, я признался… во всем. Я знаю, что вы все на нелегальном положении и готовите акцию, я лишь хотел вас предупредить, — он запнулся и снова как-то сник, опустился в кресло — будто тряпичной куколке перерезали ниточки.
— Я подумал сначала, что вы, Николай Николаевич, тоже… провокатор, — сказал он мне с отчаянной и спокойной откровенностью человека, которому действительно нечего скрывать, потому что нечего терять. — Ведь ваша бомба не взорвалась тогда. Оно, к лучшему, наверное… убило бы людей, что там стояли, всех бы ребят повесили… Простите, — он оборвал сам себя и продолжил: — И я решил связаться тайком с тем человеком, который направил к вам. В нем я был уверен. Хотел предупредить на счет вас…
— А наш друг связался со мной и просил разобраться с ситуацией, — подытожил Б.Н.
Леопольд, до сих пор не принимающий никакого участия в разыгрываемой сцене, пододвинул мне стул и силой заставил сесть, так как меня, видимо, слегка пошатывало, как спьяну, чего я сам не чувствовал. Общее ощущение, овладевшее мной, было сродни контузии — вокруг меня будто образовался какой-то гул, четкость мысли покинула меня, и что-то болезненно давило в груди.
— И… как же ты разобрался? — глухо спросил я.
Я понимал только то, что меня и Савелия обвиняют в предательстве, меня захлестывало неверие и возмущение, но я приказал себе сохранять внешнее спокойствие.
— Относительно тебя, Николай, нет никаких сомнений, — поспешил заверить Б.Н., но от этого мне не стало легче. — Когда я получил сообщение о том, что двое членов нашей боевой дружины могут состоять в связи с департаментом полиции — и это сама по себе шокирующая новость совпала с исчезновением Ирины — мне пришлось развернуть активную деятельность для проверки поступивших сведений. Я также связался с ЦК и с некоторыми товарищами… с которыми было возможно связаться. Как ты знаешь, московскую типографию Евгения Михайловича полиция открыла еще в начале сентября, а его самого вскоре после этого арестовали в Петербурге и приговорили к пяти годам каторги.
— Савелий работал в типографии с апреля. То, что через месяц после его ухода типографию арестовали, ни о чем не свидетельствует.
— Само по себе — не свидетельствует. Но далее я попросил предоставить мне список товарищей, связанных с типографией Евгения Михайловича и арестованных по обвинению в распространении запрещенных изданий. С апреля по настоящее были арестованы, задержаны или подверглись обыску двенадцать человек.
— Может быть следствием их собственной неосторожности и повышению активности работы охранки, — предположил я.
— У одной из связных, которая перевозила шрифты из Москвы в Красноуфимск, в московской квартире был произведен обстоятельный обыск, даже простукивали стены и вскрыли пол. Искали именно шрифт, причем, как она говорит, жандармы прямо давали понять, что обладают информацией, позволяющей им быть уверенными в положительных результатах обыска. Шрифт буквально за день до обыска был передан другому человеку, но в квартире вместо этого обнаружили несколько номеров «Революционной России» и парочку социалистических книг.
— Наверное, сама кому проболталась, — раздраженно бросил я. — Для девушек, особенно молодых, такое не редкость.
— Я говорю о Валентине, которая фельдшерица.
— Наша товарищ Валя? — ошарашено спросил я.
— Да.
Перед глазами сразу возник теплый и знакомый образ Валентины — уже немолодой, очень доброй и вместе с тем решительной и твердой в убеждениях женщины. Она никогда прямо не участвовала в терроре, хотя помогала нам бесчисленное количество раз; она могла передать записку, но ни разу не удалось уговорить ее передать боевику браунинг, она часто возила шрифты, но никогда — динамит. Когда я получил ожоги, она больше полутора недель не отходила от меня. Когда ей все-таки понадобилось на полдня куда-то отлучиться, я воспользовался ее отсутствием: вколол себе двойную дозу морфия и кухонным ножом, кое-как стерилизованным над огнем, окончательно изуродовал себе левую руку. Как я потом пытался объяснить кричащей на меня в крайнем возмущении Валентине, ампутировать сильно поврежденные части тела лучше раньше, чем позже, и сразу, а не по частям.
Я полностью доверял Валентине, потому что нельзя не доверять человеку, который оказался рядом в подобной ситуации, и я знал, что она действительно не могла попасться полиции по собственной неосторожности.
— Так ее арестовали? — спросил я с волнением, так как не слышал ничего о ней почти полгода.
— Да. Определили в качестве наказания ссылку в Красноуфимск под гласный полицейский надзор. Теперь она в Петербурге на нелегальном положении.
— И она показала, что кто-то навел на нее полицию?
— Да, из ее письма прямо следует указание на то, что ее выдал кто-то, кто знал работу тайной типографии изнутри, — ответил Б.Н.
— Допустим. Но это еще нельзя считать ни доказательством, ни основанием для подозрения какого-то конкретного человека, — сказал я, хотя упоминание Валентины как свидетельницы чрезвычайно смутило меня.
— Конечно, — небрежно согласился Б.Н. — Но ответь, пожалуйста, на один вопрос. Почему не сдетонировал твой снаряд?
— Потому что так часто бывает! Потому что ни один техник не застрахован от этого. Вы же знаете, товарищи. Может быть, удар снаряда о землю был недостаточной силы, или трубка попалась бракованная, или я сам что-то напутал. Я сам делал все три запала. Если в этой неудаче усматривать признаки провокаторской деятельности, то обвинять в ней придется только меня, — я говорил как бы по инерции, в то время как в моей голове будто складывались детали игры-мозаики. Я вспомнил, как ночью, за несколько часов до передачи снарядов анархистам, Савелий заходил в мою комнату. Сплю я довольно чутко, но и Лисенок ходит тихо — не скрипнула бы половица, я бы и не проснулся. Я осекся и замолчал, обдумывая эту возможность. В Петербурге Савы со мной не было, поэтому с помощником министра все прошло отлично.
Б.Н. тем временем снова обратился к анархисту:
— Скажите, в какой день вы ходили на встречу со своим полицейским начальником и видели помощника Николая Николаевича.
— 22-го октября, в четверг, — быстро ответил тот.
— В каком часу?
— Мне было велено прийти в четверть седьмого. Вашего помощника я видел выходящим из здания примерно за двадцать минут до этого времени. Как раз начинало темнеть…
— Но вы видели хорошо то, о чем говорите?
— Конечно.
Я как-то отстраненно подумал, что не будь Б.Н. революционером, он мог бы стать неплохим прокурором или следователем. Когда мы работали в Петербурге, где опасность нарваться на провокатора была многократно выше, наш руководитель умел так организовать сообщение между группами, что связные, которым не полагалось знать друг друга, не пересекались даже на улицах. Б.Н. бы точно не допустил такой ошибки, как этот Крафт.
— Николай, постарайся вспомнить, чем был занят Савелий 22 октября в четверг вечером.
Хотел бы я не помнить, как большинство обывателей, события почти двухнедельной давности, но моя деятельность этого не позволяла.
— Сказал, что уходит на явку, — обреченно выдохнул я.
— И ведь не соврал, — хихикнула Ирина.
— Как вы все помните, я явок на четверг, не считая утренней прогулки с Ириной, не назначал.
У меня в груди разрасталось и поднималось к горлу темное и тяжелое чувство, уже знакомое и неотступное, как сам террор, — ненависть. Ко всему. К проклятой охранке, к царю и царизму, к предателям-провокаторам, к самому себе, к Ирине за то, что она смеется, и к Леопольду за то, что молчит, к Б.Н. за то, что специально переходил от менее обоснованных подозрений к совершенно неоспоримым, чтобы добиться нужного ему эффекта.
— А теперь, товарищи, скажите, считает ли кто-то приведенные свидетельства недостаточными для вынесения решения относительно провокаторской деятельности Савелия Киршина?
По-хорошему, на этот вопрос должен был отвечать партийный «суд чести» в присутствие обвиняемого или специально сформированная комиссия, в которой обязательно были бы задействованы и члены ЦК, — но мы были не в том положении, чтобы действовать в соответствие со строгими постановлениями внутрипартийной дисциплины. Наше молчание было истолковано как знак согласия.
— Что касается вас, господин Александр, — заговорил Б.Н. с совершенно непроницаемым лицом. — Вы только что стали участником и свидетелем выяснения неприятной истины об одном из членов нашей боевой дружины. Вы, несомненно, понимаете, что за этим выяснением должны последовать меры. Существует один совершенно надежный способ избавить вас от искушения рассказать об этом кому-нибудь, особенно вашему полицейскому начальнику.
Анархист даже не побледнел — это неподходящее слово — его лицо посерело, приобрело землистый оттенок.
— Но я вполне верю в вашу, как это ни странно звучит, порядочность. Я верю, что вы не по своей воле стали осведомителем охранки и не имеете намерения вредить своим соратникам по революционной борьбе. И чтобы мои товарищи тоже в этом убедились, я попрошу вас снять пиджак и рубашку.
Анархист встал и без возражений, хотя это явно было для него неловко и неприятно, снял свой старый, залатанный на локтях пиджак. Еще до того как он стянул через голову ситцевую косоворотку, я догадался, что увижу, и понял, до какой степени Б.Н. дирижировал всей ситуацией и какое удовольствие это ему доставляло. Однако увиденное проняло даже Леопольда, который благодаря флотской службе к телесным наказаниям был привычен.
— Эва как исполосовали, — протянул он, разглядывая разукрашенную уже заживающими рубцами спину анархиста, — на совесть били, я бы сказал.
— Не забудьте потом шепнуть фамилию этого мерзавца Ирине. Она знает, что с такими делать, — невесело усмехнулся я.
— Прежде тех мерзавцев, что находятся снаружи, предлагаю разобраться с мерзавцами, которые в непосредственной близости, — отрезала Ирина.
Анархист спешно оделся и остался стоять, выжидающе глядя на Б.Н.
— Нам бы следует сообщить о вашей деятельности тем, кого вы подвергли таким образом опасности, — сказал наш руководитель.
— Они меня убьют.
— Конечно. Поэтому, а так же учитывая, что вы по своей воле доверились нам, ни я, ни мои товарищи не будем никому ничего сообщать. Думаю, самое лучшее, что вы можете сделать — это уехать из Москвы как можно скорее. Поезжайте в южные регионы или за границу — как сами решите. Я могу дать вам финский паспорт, если вам это поможет.
— Да, пожалуйста.
Анархист взял паспорт, еще раз пробормотал слова благодарности и раскаяния и поспешил покинуть квартиру. Несомненно, за неполный час с Б.Н. страху он натерпелся больше, чем за полмесяца допросов в департаменте.
— Что с Киршиным? — напомнила Ирина.
— Давайте я, — легко вызвался Леопольд. — Стрельнуть его, и всех делов.
— Нет, — неожиданно возразил Б.Н., — не ты. Это же я его привел в нашу дружину. Я сам. Я и Николай.
Я не удивлялся и не возражал. Что бы там ни говорил Б.Н. об отсутствии подозрений в мой адрес, мы все понимаем, что они есть. Если не прямым сотрудничеством с охранкой, то по крайней мере связью с провокатором я себя запятнал. А раз виноват — нужно исправляться. Б.Н. на самом деле очень ревнив, ему нужно подтверждение того, что я все еще верен товарищам и террору.
Когда мы уходили, Ирина плакала. Хозяйка-немка поила ее каким-то успокаивающим отваром из трав с добавлением опиумной настойки. Леопольду было велено отвезти нас к даче, а потом вернуться и доставить Ирину в «Боярский двор». Мы сидели в пролетке молча, Б.Н. задумчиво похлопывал ладонями по лежащему у него на коленях портфелю для бумаг, а я кутался в шерстяной шарф, спасаясь от летящих в лицо колючих ледяных кристалликов.