Когда рубашка уже лежала на полу, спина, плечи и шея были внимательно осмотрены, а руки Ривайена вытаскивали позвякивающей пряжкой ремень из петлиц, дергали за молнию, тянули ее вниз, проводя костяшками по возбужденной плоти и аккуратно обходя темное мокрое пятно у самой резинки, Форсайт на уровне своего звериного чутья понял, что он ничего там не найдет, кроме возбуждения. Не будет на Тоби метки Тингара. Наследие в очередной раз заморочило ему голову и посмеялось. Между ним и Тоби никогда не будет ничего, кроме простой человеческой привязанности и влюбленности.
Влюбленность Ривайена не интересовали. Проект длиной в тринадцать лет был затеян не для этого.
Он медленно отстранился от прижавшегося к нему мальчишки, нашел на столе пачку сигарет, вытянул одну, жадно затянулся, дымом затягивая прорвавшуюся ярость и обиду. Хорошо. Наследие не давало своего разрешения на Тобиаса. Оставляло его чистым, непригодным для создания истинной пары, навсегда выводило из игры за объединение Тингара. Отлично. Ривайен был с таким решением не согласен. Считал, что с Наследия причитается — оно должно ему за смерть Кейт. Должно и будет наказано.
Решение созрело на третьей затяжке. «В конце концов, почему нет?» — подумал Ривайен. Желаниям надо потакать, иначе они не имеют смысла. Если Тингар не идет ему навстречу, он сделает все, чтобы подтолкнуть его в нужном направлении. Для этого существовал один способ — провести приемного сына через инициацию. Его невинность была только на руку.
Ривайен читал в манускрипте Абхиджита, что в момент транса, сходного по своей силе с болевым шоком, Заклинатель может вступить в прямой контакт с Тингаром и получить от него знание о предназначении. В том, что предназначением Тобиаса был он сам, Ривайен не сомневался ни минуты. И пусть инициация была опасным путешествием, из которого еще никто не возвращался, такая малость не могла остановить Форсайта. Он решил действовать методично и хладнокровно. Заставить Тобиаса заглянуть в щель между мирами. Он был уверен в своих силах Целителя, в том, что может вернуть сына Кейт хоть с того света. Что будет в случае неудачи, он думать себе запретил. Он еще не решил, нужна ли прелюдия или надо сразу начинать жестко. Раздумывая, повел языком по нежной коже на шее, через маленький кадык к напряженной гортани, от нее оставил мокрую дорожку на скуле, дотянулся до мочки уха:
— Хочешь быть моим?
Ощутил, как Тобиас покрылся мурашками от его горячего шепота, как затрепетало его горло под ладонью, как налился кровью член. Ривайен другой рукой медленно начал стягивать белье, с удовольствием вдыхая аромат молодых гормонов и тихого ответа:
— Да.
В этом «да» не было вранья, или покорности. Неужели Тобиас хотел этого всегда? В голове зазвенело. И Ривайен уже точно не знал, чего в нем больше: желания мальчишки или своего собственного, невинной дурости или расчетливой ярости.
— Ты такой отзывчивый, мой мальчик, такой горячий. Кто бы мог подумать, что ты так будешь реагировать на ласки. Хочешь продолжения? Тогда проси. Иного выхода нет, То-о-би. Пока ты не мечен — ты ничей. Проси меня стать моим.
И Тобиас просил, запинаясь и ненавидя себя за стыд и невольный страх, еле удерживая дрожь в голосе. Сердце удерживать он даже не пытался. Оно крушило ребра с той же методичностью, с который Ривайен бил о ладонь снятым со стены кнутом. Просил, когда стягивал с себя трусы, когда поворачивался спиной, когда давал привязать запястья к выступу стены, просил, когда кнут щелкал в воздухе и взрезал полосками кожу спины, когда пытался расслабить мышцы и впустить сначала мокрые твердые как дерево пальцы.
— Скажи: «пожалуйста, сделай мне больно», — все тот же влажный шепот не терпящий возражений. — Скажи это, малыш.
Тобиас хотел сказать, хотел быть послушным, но дыхание перехватило, и он беззвучно хватал воздух, судорожно сглатывал и мотал головой. Возбуждение, ни разу не испытанное с такой силой до этого момента, мешало понимать, дышать. Он терял контроль от новых ощущений и ему казалось, что это страшная провинность, недопустимая. Он уже ненавидел себя за свою слабость, но ничего не мог поделать с собственным телом. Оно было натренировано ставить барьер боли, но не желанию.
Он чувствовал, что названный отец ждет ответа, но не мог разомкнуть губ. Он даже не мог до конца понять слов в своей голове.
— Молчишь?
Все его внимание было сосредоточено на том предмете, что двигался у него внутри, касаясь оголенного нерва и заставляя купаться в эйфории и дискомфорте. Он и не обращал внимание на дискомфорт, он был ничто по сравнению с болью в спине.
- Это отказ? Так не пойдет, мальчик мой, так не пойдет. Значит, ты тоже хочешь со мной по-плохому? Будем по-плохому. — Злость и досада взяли верх, Ривайен вынул пальцы и толкнулся вперед сам.
Толчка Тобиас не почувствовал почти совсем. Он был всего лишь сигналом стартового пистолета. Возбуждение прорвалось наружу и ударило в голову.
Ривайен ожидал услышать стон, но не услышал. Тобиас умел сдерживать себя. Стон был бы проявлением неуважения и слабости.
Ривайен усмехнулся удовлетворенно, давая мальчику привыкнуть. Он мог бы кончить одним махом, настолько возбуждение было сильным. Но вся хитрость была не в этом. Он должен был заставить Тобиаса увидеть. Увидеть свою пару в момент, когда душа будет балансировать на тонкой грани между болью и наслаждением. В тот момент, когда боль распорет сопротивление разума и приведет его в мир Тингара. Его сперма должна была стать катализатором, топливом для путешествия души.
Он сжимал в своих руках худое тело и ввинчивался в горячую и тугую задницу раз за разом, снова и еще. Как будто не существовало ничего, кроме. Время от времени останавливался, пережидал спазм внизу живота и старался удержать заходящееся в конвульсиях тело в нужном положении. Тобиас уже не мог стоять сам и просто висел на его руках, на его члене, и на веревках, стягивающих запястья. Он не мог сопротивляться пытке удовольствием, но его сознание держалось за разум мертвой хваткой тренированного бойца. Время от времени Ривайен медленно вынимал член, рассеянно вытаскивал почти истлевшую сигарету из щелки скривленного рта, гасил окурок о натянутую, как на барабане, вспотевшую кожу своего бедра, слушая вкрадчивое шипение, дотягивался одной рукой до стола. Брал следующую сигарету из пачки, затягивался. Это перещелкивало.
— Не кончать, — командовал Ривайен самому себе и снова принимался за дело.
Пришлось потрудиться, чтобы Тобиас сломался, потерял контроль и подал голос. Но Ривайен был сильнее, знал о теле практически все и укротить воспитанника для него не представляло особой сложности, сложно было заставить душу начать путешествие.
Теперь Тобиас только хрипел при каждом его движении, но все еще не отключался, сопротивляясь до последнего. Ривайен зверел, вбивал член до упора, играл желваками, спрятанными под нависшими на лицо длинными, давно поседевшими волосами, обливался потом, еле сдерживаясь, чтобы не спустить в мокрый растраханный сфинктер. Сосредотачивался на биении сердечка под ладонью и следил за тем, чтобы сын Кейт как можно медленнее пересекал границу между миром людей и миром Тингара, вошел в состояние сумеречного транса точно в момент перехода из одного состояния в другое с его семенем внутри.
Член ныл от долгого напряжения, тупая боль отзывалась в тяжелых наполненных яйцах. Понять, в какой момент нити Наследия начнут расплетаться, пропуская в иное измерение, было практически невозможно. Ривайен действовал наугад, надеясь на свою интуицию.
***
Тобиас потерял счет времени. Прошло десять минут или десять часов. Он уже не знал. Он уже не был уверен, что выйдет из этого испытания с честью, что в чести есть хоть какой-то смысл. Он не один год мечтал о близости с Ривайеном, но то, что творилось сейчас было совсем не похоже на его мечты.
Дыхание он старался экономить, но не всегда получалось. Оно вылетало из легких непонятными звуками — он очень старался, чтобы те не были жалкими. Какой бы нестерпимой ни была боль, она все еще была желанной. Как кусочек сахара в горьком, как хина, кофе. И он терпел, показывал Ривайену, что достоин выбора мастера.
К выпуску Тобиас научился контролировать разные виды боли: резкую боль бичевания, оставляющую долгое послевкусие жжения и онемения целых участков тела; холодную боль заточенного железа, которая достигала мозга не сразу, а через запрограммированное время, всегда одинаковое и поэтому понятное; надсадную тупую боль удушения, и сухую суставную боль веревок и наручников. Его терпение и знание боли школа на Нагорной тренировала усердно и неустанно. Целитель не всегда мог оказаться рядом, не всегда мог убрать боль, часто в бою Заклинатель оставался один на один с противником, особенно при внезапном нападении, особенно после заключения контракта на ивенте. Все тело Тобиаса было свидетельством успешно пройденных испытаний.
Боль никогда не была ему ровней. Пока он слышал биение времени в своем сердце, он был сильнее ее. Он мог с точностью до секунды знать, сколько она будет длиться и когда уйдет. Время было его спасительным канатом, держась за который, он всегда мог выбраться. Но не сейчас. Сейчас он потерялся между болью и удовольствием и не знал, что ждать от собственного тела и от собственного сердца. Боль была желанна и тягуча. Он думал, что она честная и правильная. И он не хотел выбираться и не хотел ее отпускать. Она заставляла его забывать о времени, о себе и о выносливости.
Но в какой-то момент боль ушла. Он уже не чувствовал ни дрожи в икрах, ни теплых вязких струек крови, смазки и спермы, текущих по ногам, ни сильных рук, сжимающих его бока, ни разорванного мяса спины. Он изредка шевелил пальцами. Рецепторы не передавали сигналы в мозг, как будто кисти ампутировали. Но он еще был в сознании и не позволял себе кричать. По крайней мере он так считал.
В какой-то момент вместо боли пришла тишина. Но не накрыла полностью. На выдохе он не слышал ничего. В ушах и в голове была перина. На вдохе слышал хрипы, скрежет зубов, пошлое хлюпанье между ног и грохот крови в голове.
Очень хотелось закрыть глаза, но Тобиас заставил себя сосредоточиться на коллекции бабочек на стене, на белых крыльях с иссиня-черной кружевной оторочкой, на красном пятне в виде сердца у самых усиков. В висках пульсировало, и красное пятно синхронно отбивало сто сорок ударов в минуту.
Пытаясь снова обрести власть над телом, Тобиас постарался ухватиться за хорошее, как за спасательный круг в надвигающемся на него безумии. За воспоминание.
— Тоби, ты особенный. И ты, и я это знаем. Но ты не можешь только тренироваться. Надо тебе придумать хорошее хобби. Выбирай, что хочешь.
— Я хочу научиться рисовать. Я хочу нарисовать всех твоих бабочек. И тебя. Можно?
— Неожиданно. Но, в принципе, можно попробовать и живопись. Почему нет?
После этого разговора Тобиас самозабвенно рисовал. Дома, на улице, в кабинете отчима после тренировок. Иногда ловил на себе странные взгляды и краснел. Что-то происходило. В груди все крутило, он предчувствовал, вот только не знал что именно. Хотелось непременно хорошего. Такого, что разрушит эту неловкость, встающую между ними. Время шло, но ничего не происходило. Тобиас начинал чувствовать себя виноватым. Решил, что недостаточно хорош для наставника. Решил стать лучше.
И вот он прибежал в школу, довольный как щенок, сообщить, что поступил. Что стал самым молодым учеником колледжа прикладного искусства и архитектуры. Портрет Райвена, который он рисовал по памяти, переписывал несколько раз, которым мучился все последнее время, занял первое место.
Он несся по коридорам школы, не замечая никого вокруг. Он ворвался в кабинет без стука, без задней мысли, а когда Ривайен удивленно и радостно развернулся к нему всем телом и пошел навстречу, похвалил за поступление, внимательно и с удовольствием вглядывался в потрет, прежде чем его отложить в сторону, Тобиас позволил Ривайену притянуть себя, повис у него на шее и засмеялся, заливаясь в голос. Ривайен трепал его по голове, совсем не по-отечески чопорно, как он это делал обычно. Скорее даже не трепал, а гладил, и тоже смеялся. Тобиас и не знал, что он так умеет. Тепло и искренне. Тобиас нечаянно заглянул ему в глаза и вдруг поцеловал. Не как обычно дома по утрам — в щеку, целомудренно и по-детски. Поцеловал в губы. Страстно и от всего сердца.
Вот это было, пожалуй, лучшее его воспоминание. Даже лучше, чем рисование. Теперь надо просто держать его в голове.
Но вместо поцелуя перед глазами все чаще и чаще вставал холодный сумрак. От него знобило. Как от разочарования в глазах Ривайена. Они горели ярче солнца, пока он целовал его везде, вертя в своих руках, скользя пальцами в недоступных для взгляда местах. А потом превратились в ледышки. Это было внезапно и нервно. Как катастрофа. Его любовь к Ривайену, его страсть к живописи, его поступление и талант не имели больше никакого значения — все было не то. Ривайену не это от него было нужно. Этот путь завел в тупик.
Ривайен опять смотрел на него тем особым жестким и неудобным взглядом, под которым Тобиас опять почувствовал себя виноватым. Но это не значит, что все кончено. Это значит, что дальше путь придется прокладывать, что-то разрушая, что-то принося в жертву. Приносить в жертву свое желание быть любимым и разрушать надежды Ривайена Тобиас не собирался. Ему нужен был Ривайен. Они нужны были друг другу. Значит, ему оставалось принести в жертву и разрушить что-то другое.
— Иного выхода нет, мальчик мой. Пока ты не мечен — ты ничей. Ты принадлежишь только Тингару, и он дает тебя Целителю во временное пользование. Мне не нужно временное, я не буду брать себе чужое. Я должен знать наверняка. Ты готов?
Тобиас не отвел взгляда. Просто коротко кивнул. Став таким же жестким и неудобным.
Он был готов, но и представить не мог, что чтобы выйти из тупика, ему придется разрушить самого себя.
— Тогда проси.
И Тобиас просил, а потом терпел. Ему всегда казалось, что его терпение безгранично. Что он может ради Ривайена вытерпеть все, как наркоман ради дозы. Но боль и удовольствие сочились через поры, заполняли собой тело, выдавливали из него по капле последнее счастливое воспоминание, а потом и его самого. Тобиас из последних сил не давал мозгу переходить в автономный режим. Поймал новый ритм времени, пошел по нему вверх, как по лестнице.
Вздох — толчок — прокушенный язык — глоток крови — тишина. Раз, два, три, четыре, пять. Пауза. Выдох — толчок — хрип — скрежет зубов — стук в висок — глоток вздоха. Раз, два, три, четыре, пять. Пауза. Время вело за собой. Толчок — вспышка — судорога — толчок. Раз, два, три, четыре, … пять?.. пять… Бабочка, откуда перед глазами бабочка? … раз, два, три… Время заплутало.
В этот момент Ривайен потянул его на себя, Тобиаса скрутило и выжгло изнутри. Он подумал, что сейчас умрет, но вместо этого очень ясно и как бы со стороны услышал свой собственный крик. Вернее то, что от него осталось. Сбитый хрип. Почувствовал наждачную боль в горле. Судя по ней, он кричал уже давно и больше себя не контролировал. В голове зазвенело, и он начал проваливаться, но почему-то вверх. Вокруг не было ничего кроме биения секунд. Глаза его были широко распахнуты, но он не видел ничего, кроме черноты.
Ему казалось, что он смотрит через непроницаемое черное стекло, идет по нему, увязает в нем, соскальзывает, как в ледяную пропасть. Потом он завис и задергался, как бабочка в светящейся паутине, из последних сил выгнулся до хруста в позвонках и со всей силы выпустил желание освободиться от этого кошмара. Стекло пошло трещиной, лопнуло под нажимом, и горячая волна вынесла его на вымытую дождем широкую соборную лестницу под яркие листья вязов.
Тобиас судорожно сглотнул. Вместо звона секунд в голове гудел церковный колокол. Четыре после полудня. Тобиас стоял на границе тени и света и смотрел на незнакомую площадь. Воздух пах старым кирпичом и озоном — только что окончилась гроза. Тобиас вскинул руку, чтобы прикрыться от солнца и вздрогнул. Рука принадлежала взрослому. Но это все равно была его рука с непропорционально длинными худыми, нервными и мозолистыми пальцами, слегка раздутыми в местах соединения фаланг, с синими венами под прозрачной кожей, с отметкой от ожога в виде бабочки, которая появилась на его запястье пять лет назад.