Тот проходит чуть вперед, оставляя Рина за своей спиной, и начинает движение к рингу. Зеваки расступаются перед ним, пропуская, оттаптывают друг другу ноги, стараясь избежать контакта, словно Тобиас чумной или прокаженный. Рин ловит в воздухе страх и недоверие. Они все, все, все его боятся. И не любят. А Рина за компанию. «Высококультурные проебалы», «Интерстеллеры», «Пидер и его пидруга»… За что? Рин готов разрыдаться от обиды и несправедливости. Он в панике жмется к Тобиасу, от которого, как от бронежилета, горохом отлетают оскорбления и вонь изо ртов. Вместе они пробираются между потными и пьяными, злыми и оголтелыми, между запахами марихуаны и преждевременной эякуляции.
— Не бойся. — Рин благодарен Тобиасу за это короткое предложение, сказанное просто и уверенно.
— Они ненавидят нас?
— Наверное… Не думай об этом. Просто верь мне.
— Просто верить? Но я так не умею.
— Без веры связь не заработает, — но слова Тобиаса до Рина не долетают и тонут в шуме разгоряченных поклонников «Смотрителей».
— Что ты сказал?
Тобиас оборачивается, и Рин ничего не видит кроме расширенной шафрановой радужки с желтыми прожилками. «А глаза у него совсем не как у мертвой статуи», — вертится в голове.
— Я говорю, что ненависть и оскорбления — для слабаков. Верь мне — я выиграю.
***
На ринге очень душно. Осветители жарят как сумасшедшие. Жара с каждой минутой усиливается, становясь гнетущей и жестокой. Перед ними — победители шести предыдущих фристайл-баттлов. Они выбили всех, кто вставал против них. А у Тобиаса с Рином только первый выход. Это и хорошо и плохо. Хорошо — если выиграют, сразу выходят во второй тур. Плохо — они ничего не знаю друг о друге, Рин не знает, как его тело и мозг будет реагировать на шум зрителей и на агрессию, и на Тобиаса, который и правда держит его за руку. Это этого бросает то в жар, то в холод.
Паника достигает своего пика, когда «Смотрители» подходят вплотную, и парень цедит сквозь зубы, сплевывая Тобиасу на мягкую туфлю:
— Пиздатый Тобиас! Я смотрю, «Нагорная» тебя не крышует. Подался в свободные охотники? Или тебя окончательно выперли? За педофилию? Приперся на зарубу с малолеткой? Это он твой Первый? Это на него ты Сэмюэля променял, гнида?
Рина ведет. Он тяжело дышит. Что здесь творится? Щеки горят, а с поясницы течет прямо за ремень. Он дергается, но Тобиас перехватывает его взглядом. Спокойным и твердым. Рин сразу остывает — провокация. Обводит ринг мутным взглядом. В углу «Смотрителей» прикреплена эмблема с деревом. В их углу ничего.
Судья, только что занявший свое место на высоком стуле по правую руку от Рина, со смешком просит разойтись по местам и кивает.
— Мы, «Аметотодин», вызываем! — голос Рина срывается на писк, зал просто обваливается под топотом, свистом, улюлюканьем… и пропадает.
Все как в дыму, Рин видит только пару напротив. Наверное повалило из дым-машин. Тобиас стоит уже впереди, прикрывая, пряча его за своей спиной, но не отпуская руки, как вчера на улице.
— Первый панч-лайн — иглы.
«Разве их объявляют? Разве их не кидают без предупреждения, наверняка?»
Тобиас оборачивается.
— Все нормально? Я отпущу твою руку. Ненадолго.
Рин кивает и завороженно наблюдает за тем, как Тобиас медленно заворачивает рукава длинной рубашки. Линия от локтя до запястья кажется бесконечной. Длинные, тонкие, красные и белые, параллельные и перпендикулярные, рваные и змеистые шрамы там повсюду. Жутко, но глаза как приклеились, их нельзя отвести. Тобиас поднимает руки, сводит их, а потом они плавно ползут в стороны, словно сами по себе. Плотная пелена в слезящихся глазах искажает Рину зрение — можно подумать, что между шрамами натянут занавес, и Тобиас раздвигает его. А потом голос его начинает атаку:
Мой ответ на ваш гон — холодное презрение.
Не слова укололи нас, на кон поставлено самоуважение.
Нас двое, это — я и он, мы нацелены,
чтобы перейти через вас, как через Рубикон,
наша творческая единица сильнее,
чем ваш фанатов миллионный пиздозвон.
Кровь начинает стучать у Рина в висках. Он сжимает кулаки — надо сосредоточиться. Но на него снова накатывает мутная духота, обволакивает. Пот теперь катит уже со лба и щипет глаза, в ушах звенит. Он не может понять, что с ним не так. Такое с ним раньше бывало только после экспериментальных препаратов в клинике, когда его закрыли в ней почти на год.
Тобиас подмешал что-то в «Доктора Пеппера»? Почему Тобиас опять изменил голос? Почему этот голос сейчас такой звучный и раскатистый? Почему он так волнует? Почему он видит, как длинные блестящие иглы летят вперед, четко, как в замедленном кино?
Это и есть панч? Холодные иглы, нацеленные на Рубикон?
На их гранях свет прожектора выбивает острые искры. Некоторые из них впиваются в развязную девчонку — его ровесницу и Первую от «Смотрителей». Но большинство исчезает, разбиваясь о сгустившуюся пустоту, как о щит. Падают со звоном на пол, отскакивая от него, как от каменного. И все это в абсолютной тишине.
Рин оборачивается на зал. Тот на минуту возникает перед ним, как за мутным стеклом. Жара, дым от косячков и перегар — все качается над толпой, ниже уровня глаз. Там, внизу, должны кричать, свистеть, ржать. Но ни один звук не долетает до ушей. И Рин вдруг понимает, что никто из зрителей не видит того, что видит он. Ни игл, ни острых искр, ни щита. Там, внизу, все как всегда, а здесь, на ринге, происходит что-то еще, незаметное для непосвященных.
Это эффект, про который говорил Тобиас вчера? «Интересно, — проносится у Рина в голове — А спонсоры видят?» Он переводит взгляд на судью — этот все видит и ничему не удивляется. Однако додумать до конца Рин не успевает. Голос Тобиаса заставляет его забыть о тех, кто внизу, и о тех, кто наверху:
Единицам не нужна слава,
от нее они становятся разбухшей пустотой,
ржавым прахом, тупой иглой,
кладбищенской тишиной, мертвой водой.
В каждой игле-единице
есть частица,
пропитанная страхом обливиона*
и ядом лаврового вен-ка
с капитолийского надгробного холми-ка.
Раунд!
Рин не верит своим глазам. Пара напротив задыхается, словно их погребли заживо. Надменный мальчик и крикливая девочка синеют, выкатывают глаза, хватаются за шею, падают на колени. Слова метастазируют, превращаются в реальность, входят отравленными иглами под ногти и убивают. Рин хватает Тобиаса за подол выбившейся рубашки, тянет, кричит.
— Не надо!
— Они нас не пожалеют, Рин.
— Не надо!
— Если они попросят пощады, то их исключат из школы.
— Все равно! Прекрати!
— Сдаетесь?
Девочка бьет рукой по полу. Два долгих, один короткий. Тобиас кивает. Гонг. Черный дым рассеивается. Рина накрывает ревом, улюлюканием. «Смотрители» уже стоят на ногах. К ним подходит судья, и они спускаются вниз вместе. Из динамиков по всему залу гремит объявление:
— В серии из семи баттлов побеждает пара «Аметотодин». Приветствуйте их финале!
***
Наконец они выбираются из толпы. У Рина уже давно пересохло горло и раскалывается голова. Тобиас протягивает взятую со стола секретариата бутылку и похлопывает по плечу.
— Отдохни. Ты молодец. У нас есть пара часов. Хочешь, выйдем в парк?
Рин кивает, откручивает пробку и торопливо глотает, по рассеяности даже не замечает, как Тобиас выводит его на воздух. Рин втягивает его в себя, как воду, пронзительно-холодный и прозрачный. Только теперь понимает, что его здорово шатает, что Тобиас его почти несет.
Парк встречает их сразу за ареной. Они присаживаются на лавочку. Время тянется, потом незаметно ускоряется, потом летит желтыми платановыми листьями прочь. Рин молчит, потому что после духоты зала и странных видений, которые были похлеще его обычных весенних обострений, язык как ватный, в голове царит пустота.
В какой-то момент у него возникает смутный вопрос, но пока он поворачивается, чтобы его задать, мозг успевает подсуетиться и все забыть. Рин так и застывает с приоткрытым ртом, уставившись на Тобиаса, и только тогда замечает, что на шее у того накручен легкий, светлый шарф, которого раньше не было. Если бы не шелковый блеск и странное рельефное тиснение, то Рин принял бы его за бинты. На шарфе — розы. Розовые, красные, местами алые. Словно капли проступившей крови. Рину неловко, словно он разглядывает что-то запрещенное. Он краснеет и отводит глаза.
— Нам пора возвращаться.
Тобиас встает и подает Рину руку. Тот вскакивает, неуклюже подвертывает лодыжку и влетает носом в твердый накаченный пресс, между глаз бьет молнией и щиплет. Он тут же отстраняется, но Тобиас уже нагнулся и пристально посмотрел в глаза.
— Я постараюсь все быстро закончить. Хорошо? Тебе ничего не придется делать.
— А что делал Сэмюэль во время поединка?
— То же что и ты. Соединял свой Тингар с моим.
— Как?
— Вот так, — и Тобиас медленно целует в губы, не закрывая глаз, наблюдая.
Рин заливается краской.
— Я люблю тебя, Рин. Пойдем. Пора.
«Что значит, он меня любит? Как можно любить вот так? Он меня совсем не знает». Рин ничего не понимает, но от поцелуя зависает. В зал входит как под анестезией.
Толпа уже под высоким градусом агрессии. Только что окончилась вторая отборочная серия на выбывание. Тобиас на долю секунды тормозит на пороге и едва заметно морщится, как от зубной боли. Рин прослеживает за его взглядом. На табло, которое он до этого не замечал, бегущая строка: «Победители второй серии — «Ноунеймы».
Скорее всего, это они уже стоят на ринге. Взрослые, развязные, видно, что опытные. В их углу нет никаких опознавательных знаков. Значит, они выступают тоже сами от себя. Свободные охотники. Рыскают от турнира к турниру, собирая победы и покровителей, выполняя поручения. Они даже одеты по-особенному, из-под толстых клетчатых рубашек топорщатся розовые и зеленые поло, скрывая длинные черные водолазки, свисающие почти до колен их индийских шаровар с лямками. Цепочки, кулоны, колокольчики на веревках и амулеты всех сортов не поддаются счету. Рин думает, что они с Тобиасом в «лакосте» и американках выглядят почти голыми.
Народу заметно привалило. Над рингом звукрежи навесили дополнительные микрофоны. В этот раз в зале не свистят. Толпа выжидательно молчит, готовая или растерзать, или поднять на щит.
Рин идет впереди, старается не спотыкаться и не краснеть. Он спрятал руки в карманы джинс, чтобы никто не увидел, как у него дрожат пальцы. Он чувствует Тобиаса, его невозмутимость и вдумчивую готовность победить всеми доступными средствами. Рин ловит себя на том, что ему хочется улыбнуться. Он ничего не понимает в происходящем, ничего не умеет, но это не мешает ему дрожать от предвкушения.
«Ноунеймы» не провоцируют и не ёрничают. Лица у них холодные и одинаковые, как лезвия ножей. Вместо приветствия главный подходит к Рину и шепчет так, чтобы Тобиас тоже был в курсе.
— Твой ублюдок Сэмюэль поплатился за свое предательство. Ты, его мелкая копия, и твоя сучка, вы тоже заплачете кровавыми слезами.
Он вынимает из кармана сложенный лист мелованной бумаги. Рин смотрит заторможено и сосредоточенно. Вот серые прожилки волокон, вот черные незаметные пятнышки, вот след от чиркнувшей случайно ручки, вот полосы. Бумага перегнута не так, как была сложена вначале. Ее читали, ее выучили наизусть.
— Победи нас, ушлепок, и я дам тебе послание того, кто убил твоего брата.
Порыв Рина останавливают железные пальцы на плече. Боль отвлекает от желания немедленно набить морду, и он остается на месте, не нарушает правила «мира» до гонга, до произнесения ритуальных фраз. Но пальцы на плече не разжимаются, Тобиас не доверяет.
— Пусти! Пусти меня!
— Успокойся, иначе нас просто выставят.
— Но ты слышал, что он сказал? Сэма кто-то убил. У него доказательства.
— Успокойся, говорю тебе. У нас тут не кулачный бой. Сосредоточься на своем желании. Рин! — Тобиас обеими руками обхватывает голову пацана и поворачивает к себе. — Рин, скажи мне, что ты хочешь?
— Я хочу этот листок, Тобиас!
— Хорошо. Начинай приветствие.
Тут же опять включаются дым-машины. «Зачем? Да что со мной сегодня?» — мутно думает Рин. У него чувство, что он выпил вытяжку из мухомора и запил «Слезами Стервятника». Он не замечает, как Тобиас его прижимает к себе, и приходит в себя лишь услышав густой низкий шепот:
— Держись мальчик, если будет очень больно, кричи.
Пока Рин соображает, что к чему, Тобиас уже выпрямляется и готовится. Их атакуют.
Выкормыш Ривайена.
Он тебя выдрессировал и выбросил,
Сэмюэль подобрал, приручил, но ты его выбесил,
ты не знаешь родства,
ваша с малышом общая мамаша — пизда,
ты чистоплюй — запах крови для тебя несносный,
но мы не вы — мы тромб кровеносный.
Давление растет, пошла подача.
Пуля наша полетела, не надо сдачи.
Наше сердце, как автомат — сто сорок в минуту.
Попробуйте теперь отбейтесь, паскуды.
Респект давай, или свинец хавай*,
подохни под моим каблуком, пидор со своей шалавой.
Рин на секунду застывает с расширенными от ужаса глазами. Он готов поклясться, что в них полетели — нет, не ножи — пули. Тобиас выставил левую руку вперед, а Рин зажмурился, бессознательно закрываясь. Пули увязают в жаре и дыме, шипят, с пустым звоном падают к ногам, только одна трогает его осторожно, почти нежно, и тоже обрушивается вниз. Но этого оказывается достаточно.
В каждую пору тела Рина обрушивается грайм*, бьет так, что он скулит и утыкается Тобиасу в грудь. Он даже не может вытереть слезы — руки неприподъемные, словно на них навешали цепей. Рину хочется закричать от боли и провалиться под землю от стыда. Слабак.
Шепот Тобиаса перекрывает панику в его голове: «Прости, малыш, я не успел». Рин понимает. Ему хочется показать, что его не надо успокаивать — он справится. Рин выпрямляется и терпит. В голове вдруг возникает фраза: «Скажи мне, что ты хочешь».
Что хочешь?! Что хочешь! «Хочу знать убийцу». Узнать наверняка. Рин хочет сказать об этом Тобиасу глаза в глаза. Но веки тяжелые, ресницы еле можно разлепить. Рин чувствует себя штангистом, поднимающим собственный взгляд. Когда это наконец удается, то он видит перед собой побледневшее, бескровное лицо, четкие брови — прямые, вразлет. Красивые. Почему брови? Рин скользит взглядом вниз, на ресницы. Брови и ресницы оказывается намного темнее волос. А глаз не рассмотреть… Тобиас их прячет. Почему он их всегда прячет? Почему они меняют цвет?
Смотреть вверх у Рина больше нету сил и на уровне своих глаз он видит шарф. Тот сбился, почти размотался, на нем больше алых лепестков. Рин присматривается — это не лепестки, а капли крови. На оголенной шее у Тобиаса оказывается шрам, похожий на на монограмму в виде «Ж». От ножа? От скальпеля? Как Сэм мог такое позволить? Шрам расползся во все стороны. Уродство! У Рина подкатывает к горлу то ли тошнота, то ли рыдание. Что происходит дальше он помнит плохо и еще хуже понимает. Он просто делает что-то совершенно выходящее за все рамки приличия. Спохватывается только тогда, когда, дотронувшись губами до безобразной каракатицы, собирает языком красные капли.
— То-оби, я вытерплю. Я хочу знать правду! — он и не замечает, как назвал партнера брата по-другому, так, как зовут близких друзей и родню.
Тобиас тянет его к себе, мягко, благодарно.
— Еще одна минута, малыш. Теперь у них против меня нет ни одного шанса.
Рин почему-то обижается на это заносчивое «меня». Их же двое, Тобиас сам так «читал» во время раунда в первой серии. Но это не помешает мальчишке улыбнуться одним уголком рта, на большее нету сил, и на этот раз найти глаза Тобиаса. «Все-таки шафрановые, а не мертвые. И он обо мне волнуется». Это последнее, о чем Рин успевает подумать, прежде чем боль становится нестерпимой. Он запрещает себе кричать, но продолжает держать в голове синий иранский цветок с медными тычинками и кровавыми прожилками.
Воздух снова вибрирует, сто сорок ударов, сердце заходится, слова Тобиаса пробиваются сквозь пробки в ушах и рассыпаются стеклянными шарами.
Легко биться с сильными — за славу.
Легко биться с наемниками — за деньги.
Но как биться с беззащитными — за невинность?
Воздух наполняется пыльцой, искрится синим, шелестит, как крылья бабочек. —
Невинность поражает любого,
потому что у нее нет цели,