Отец убрал мне прядь волос за ухо, и в следующий момент мне показалось, что он… собирается меня поцеловать. Короче говоря, я не выдержал:
«Ты не посмеешь, отец!»
«А если посмею – то что? Что ты сделаешь, сладкий мой? Убьешь меня? Так и быть. Потом – можешь убить. Сопротивляться не буду»
«Не тебя, отец – себя. Я убью себя!».
После этих моих слов отец отшатнулся от меня, как будто я его ударил. В общем, я вылетел оттуда, как ошпаренный, не разбирая дороги, и пока бежал до своей комнаты, четко осознал две вещи: я ненавижу свою внешность, и я ненавижу мужеложство. Но свое к нему отношение мне пришлось, не то чтобы скрывать, скажем, так – не афишировать, поскольку у всех остальных было противоположное мнение на этот счет. Хотя, скрыть это у меня не всегда получалось.
Два года спустя, накануне сражения, я специально попросил отца поставить меня и моих орлов против… сейчас бы их назвали элитным подразделением спецназа. В общем, это был отряд противника, сплошь состоявший из мужчин-любовников. Отец подумал тогда, что я хочу отличиться – доказать ему и всему миру, что крутой. Поколебался, конечно (все-таки, это было рискованно), но, в конце концов – согласился.
Мною же двигало совершенно другое – мне хотелось, если и не кому-то, то хотя бы себе самому доказать, что эти любители мараться в дерьме ничем не превосходят как воины тех, кто к этому не склонен, а если и склонен – то не в такой степени.
Первый и единственный раз в жизни я испытывал удовольствие, убивая людей, так, что ужаснулся сам себе, когда закончилась битва. Правда, потом до меня дошло, что как людей я их даже не воспринимал, скорее – как какое-то явление, которое ненавижу. Но что вытворяли они! Даже не знаю, как это назвать. Помню, всадил в одного меч. Он посмотрел, сначала на меч в своем теле, потом – на меня, и сказал: «Жаль. Тебе бы понравилось со мной, красавчик, я ласковый… был». Сказал – и умер. Вот как можно думать о заднице, даже подыхая? Но что-то я отвлекся.
В общем, после того, как я так неудачно нарвался на пьяного отца, мне хотелось только одного: чтобы отец проспался и наутро ничего не помнил. Но, к сожалению – он помнил. С того дня он как будто избегать меня стал. С одной стороны, мне было жаль, что его отношение ко мне изменилось таким вот образом, а с другой – я был только рад этому, рад, что он меня избегает.
Однажды, спустя примерно месяц, ко мне прибежала мать, вся в растрепанных чувствах, стала нервно ходить по комнате и говорить что-то о том, что отец, похоже, заболел какой-то неведомой болезнью – по-другому, она объяснить это не может. Я встревожился, конечно, и спросил, что случилось. Мать развернулась ко мне на ходу и сказала:
«Ты не поверишь! Он уже месяц как в рот вина не берет. Но это что! За целый месяц он никого не трахнул – ни женщину, ни мужчину, вообще, один спит. Представляешь?».
Я ничего не сказал, но, наверное, как-то так изменился в лице, что мать посмотрела на меня – и все поняла. Это был первый раз, когда она разрыдалась передо мной. Потом она плакала, лишь провожая меня на войну. И уже не стесняясь – ни меня, ни других. Честно говоря, когда она начала поливать слезами мои колени, в первый момент я растерялся.
«Только не говори мне, что этот козел посмел… что он с тобой… что он тебя… Не говори, не делай этого со мной! Я сдеру с него кожу живьем! Я заставлю его сожрать собственный член!».
В общем, убедить мать в том, что отец меня по пьяни просто перепутал с кем-то, мне не удалось, как ни старался. Удалось убедить, что он был пьяным до состояния нестояния – и на том спасибо. Она успокоилась как-то резко, вытерла слезы и сказала:
«Пускай он поглумился над моей любовью к нему – пускай! Но поглумиться над моей любовью к тебе – я ему не позволю. Он не отступится – и я не отступлюсь. Я хочу, чтобы ты знал: если для того, чтобы остановить, мне придется его убить – я его убью».
Знаешь, моя мать была из тех женщин, которые любят в жизни лишь раз. После того, как у нее не вышло ничего с отцом – мужчины как будто перестали для нее существовать. Ну, она думала, наверно: если этот оказался таким – чего же ожидать от других? И в этом тоже я не понимал отца – как можно не оценить по достоинству такую женщину? Как можно не потерять от нее голову настолько, чтобы все твои чувства и желания не сосредоточились на ней одной?
Может из-за того, что она так сказала тогда, мне много лет не давал покоя вопрос: причастна ли мать к смерти отца? И дело не в том, что я хотел осудить ее или оправдать, я бы ее не осудил – в любом случае. Честно говоря, сам не знаю, почему для меня это было важно.
Но, вопреки ожиданиям матери, на протяжении последующих четырех лет отец больше не предпринимал попыток приблизиться ко мне с такими намерениями. Может это объяснялось тем, что с того дня, как мать узнала об этом, верные ей люди чуть ли не по пятам за мной ходили. Они, конечно, старались казаться незаметными, но я все равно замечал… иногда. А может, отец просто пытался бороться со своей, гм… страстью, потому что понял, что я скорее сдохну, чем уступлю ему. И если бы не эти его непонятные, болезненные взгляды, которые я, пусть не часто, но все же ощущал спиной, вполне можно было бы прийти к выводу, что тогда отца просто переклинило по пьяни. Однажды до меня дошел слух, что он поднял руку на любовника, чего с ним отродясь не бывало (в делах эроса отец был искусителем, а не тираном, и гордился этим), и я понял, что у него сдают нервы.
Развязка этой истории произошла за несколько дней до свадьбы моей младшей сестры, к тому времени мне уже исполнилось двадцать лет. Я вымахал почти на голову выше отца, раздался в плечах, одним словом – впечатления нежного юноши никак не производил. В общем, ко мне подошел один из караульных и сказал, что меня хочет видеть отец. Ни о чем таком не подозревая, (несмотря на то, что прежних задушевных отношений между нами уже не было, все эти годы мы с ним общались более или менее нормально, особенно – по делу) я отправился к отцу. Когда я вошел, он стоял спиной к двери, но, почувствовав мое присутствие, обернулся. Не то, чтобы мне стало страшно при виде его лица, но не могу сказать, что не проникся. Решительный человек, измученный внутренней борьбой, доведенный до крайности – зрелище не для слабонервных. Когда он заговорил, его голос звучал глухо:
«У меня к тебе будет только одна просьба: не воспринимай то, что я тебе скажу, так, как будто я ищу себе оправданий. Не думай так обо мне – и так мерзко! И тем более – мне не нужна твоя жалость. Не смей меня жалеть! Считай, что сейчас с тобой говорит твой царь. И если бы тебе было не двадцать лет, а хотя бы двадцать пять, я бы просто покончил с собой – и этого разговора не случилось бы. Несмотря на твой ум, храбрость, силу, волю, я бы даже сказал гениальность, двадцать лет – это слишком мало… С самого детства меня учили, хоть никто и не думал, что я когда-нибудь стану царем: царь – это все равно, что отец. Только отец не для семьи, а для народа. И царь в ответе за свой народ – за его благополучие, за его выживание. Ты знаешь об этом – я сам так тебя учил. И нет ничего страшнее для народа, чем обезумевший царь. В последние дни я ловлю себя на том, что схожу с ума – в прямом смысле этого слова. Я знаю: то, что произошло со мной – ненормально. Любить так мужчину – мужчина не должен. Но, тем не менее – это со мной случилось. В общем, выбирай: либо ты придешь ко мне сам, по собственной воле – либо это сделает твой друг. Не думаю, что он откажет своему царю. Раньше, когда кто-то из мужчин, с которыми я делил ложе, привязывался ко мне слишком сильно и переставал обращать внимание на женщин, я чувствовал в этом свою вину, и долгое время к мужчинам вообще не прикасался. Сейчас я тебе обещаю – я сделаю все, чтобы именно так и случилось. Сделаю, несмотря на то, что, по большому счету, твой друг меня не интересует. Он хоть и красивый парень, да только красота, сама по себе, давно мне приелась. Со своей стороны, могу тебе пообещать – я не сделаю с тобой ничего такого, о чем ты сам меня не попросишь. Я хочу не столько обладать тобой, сколько дарить тебе наслаждение: зацеловать, заласкать до потери сознания – вот чего я на самом деле хочу. Мне кажется, что величайшее в своей жизни удовольствие я испытаю – подарив его тебе. Даже если это будет просто ласка».
Он говорил об этом не грубо, не похабно, наверно, можно даже сказать – красиво, но мне все равно едва удалось сдержать дрожь отвращения. Слишком живое было у меня воображение – стоило представить и… в общем, сама понимаешь. С тех пор я всякий раз ощущал что-то вроде внутреннего протеста, когда женщина пыталась меня приласкать. Только однажды позволил это сделать, да и то сдуру, можно сказать – ляпнул, не подумав, что готов заплатить любую цену за устроенную мной резню. Ну, речь шла о ее соотечественниках, и все такое… И знаешь, не могу сказать, что был в восторге. Возможно, с одной стороны, моему телу и понравились непривычные для него ощущения, а вот душе… Душа сопротивлялась до последнего, вроде того: зачем она это делает? Мне этого от нее не нужно. Все, что мне нужно, у меня и так есть. Короче говоря – я это просто вытерпел, как терпят пытку. Даже мой друг, увидев меня потом, заржал в голос: «Ну, у тебя и видок! Если бы я совершенно точно не знал, что у целого мира кишка для этого тонка, я бы подумал, что тебя изнасиловали. Причем, насиловали так долго и упорно, что даже доставили тебе удовольствие». Умом я, конечно, понимал, что не прав, потому что сам по натуре ласковый, а ласка вызывает в человеке желание приласкать в ответ, но ничего с собой поделать не мог. Когда целовали в губы, в лицо, реагировал нормально, даже нравилось, а вот когда ниже… как будто само мое нутро противилось этому.
На этом месте я не выдержала:
- Ну, ничего себе! Да вы, батенька – садист! И как твои дамы тебя только терпели? Хотя, это вопрос решаемый – наручники еще никто не отменял.
- Наручники? А, понял – кандалы. То есть, ты считаешь, что меня надо как раба – в кандалы?
- Не перегибайте, ваше величество! Рабство у нас отменили. Давно.
Он улыбнулся как-то… светло, что ли?
- Ну… хотя бы одна моя мечта уже сбылась… Ладно, уговорила – я позволил это сделать с собой два раза. И второй раз мне даже понравилось. Наверно, потому, что моя внутренняя сущность просто не могла сориентироваться – кому из них двоих сопротивляться.
- А дальше что было?
- Дальше?
- Ты рассказывал о своем разговоре с отцом, как он тебя, будем говорить прямо – шантажировал. Что ты ему ответил?… Хотя, нет, прости дуру, забудь, что спросила – о таком, наверно, вспоминать лишний раз, а тем более рассказывать кому-то, все равно, что еще раз пережить все это. Короче – забудь!
- Не нервничай так из-за ерунды, душа моя! Я давно все это пережил. А что касается отца, то ничего такого он со мной не сделал – его убили через несколько дней. Сам того не желая, не преследуя заранее такой цели, в общем – я получил у него тогда что-то, вроде отсрочки. Ну, когда он мне сказал то, что сказал, я ему ответил:
«Тебе проще, отец – ты не считаешь меня своим сыном. Хорошо. Надеюсь, ты еще позволишь мне на свадьбе у сестры погулять уважающим себя человеком?».
Отец вздрогнул, как будто его ударили, потом вскинулся:
«Да… конечно… Подожди, постой! Неужели ты действительно думаешь, что любовью можно унизить, оскорбить или запятнать?»
«Любовью? Отец, любовь – это чувство. Чувство, которое рождается и живет в душе. Для того чтобы любить, вовсе не нужно лезть под хитон к тому, кого ты любишь. По большому счету – для этого вообще ничего не нужно. Не беспокойся – я приду. Обезумевший царь – это и в самом деле слишком тяжелое испытание для народа».
- То есть, ты был готов… с ним?
- Готов? Знаешь, если бы я не считал его отцом, не воспринимал, как отца, кто знает – может, ему бы и удалось меня совратить. Недаром же его прозвали искусителем? Хотя, нет, вряд ли. Исходя из того, что я знаю сейчас о своей природе – такие, как я, не способны возжелать мужчину. Но, как бы там ни было, для меня совокупляться с кем-то из родителей – все равно, что жрать человечину. Даже когда я хотел всех женщин сразу – на свою мать, как на женщину, я не смотрел. И выйдя тогда от отца, я сам для себя решил: чего бы ему там не хотелось – ласкать себя я ему не дам. Хочет трахнуть – пусть трахает. Сцеплю зубы – и перетерплю. Как-нибудь, моя мускулистая, закаленная суровым воспитанием задница это переживет. В конце концов, я научился не морщиться, даже когда мне раны наживую зашивали – неужели этого не выдержу?
Ну, просто я тогда правильно понял отца: у него это и в самом деле любовь, как бы дико ни звучало, а значит – что-то такое, что нельзя в себе ни подавить, ни преодолеть. Он пытался бороться с этим, как надлежит мужчине, и подошел в этой борьбе к той черте, за которой – безумие. И в его случае, это именно то, что вы сейчас называете «попадалово», поскольку он не просто мужчина – он мужчина, облеченный верховной властью, а значит – ответственностью. Понимаешь, у меня не было ни одной причины искать какой-то двойной смысл в его словах. Всю свою жизнь отец был человеком слова, и словами никогда не разбрасывался. Исходя из этого, я проанализировал, что могу ему дать из того, что ему нужно от меня. Ну, когда отец говорил о ласке, я совершенно однозначно понял, какую ласку он имел в виду, как понял и то, что подобной ласки от отца просто не вынесу. У каждого человека имеется свой собственный предел прочности, и для меня как будто очевидным стало: подобная ласка от собственного отца – это что-то такое, что находится за пределами моего предела прочности. При этом я как будто почувствовал, что если он меня просто трахнет, то это я как-нибудь переживу.
- Я так поняла – своему другу ты ничего не сказал?
- Еще чего! Нет, у меня мелькнула мысль дать ему понять, что отец положил на него глаз, и сказать что-то, вроде того: садись на коня и скачи куда-нибудь подальше – где тебя никто не додумается искать, но я ее тут же отбросил. Просто, как наяву услышал, что он мне на это ответит: Тоже мне – проблему нашел! Ну, трахнет меня твой отец – и что с того? Не я первый – не я последний. В конце концов, он наш царь. Заодно и узнаю, каково это – быть с мужчиной. В жизни же надо все попробовать. Пусть лучше это сделает он – те, кто с ним был, говорят, что с ним хорошо, чем я однажды напьюсь до состояния бревна, а кто-то из собутыльников втихаря пристроится к моему бесчувственному заду.
А мне… мне стоило только представить, как мой друг бегает за отцом приблудным щенком и заглядывает ему в глаза в надежде на случайную ласку – в общем, вопрос выбора для меня тогда даже не стоял. Хотя потом, когда окончательно успокоился, я понял и то, что угрозы со стороны отца в адрес моего друга на самом деле – блеф чистой воды. При всех его сексуальных аппетитах, он никогда не делил ложе с теми, кто ему неинтересен. Ну, наверно, отец ввернул это – насчет моего друга, просто для того, чтобы я проникся серьезностью ситуации. Ты не поверишь, но мы с отцом в процессе общения научились очень хорошо друг друга понимать, зачастую – даже без слов. Когда мне исполнилось шестнадцать, он стал относиться ко мне, как к своему соправителю, и мы с ним порой так работали в связке в этом качестве – любо дорого было посмотреть.
- То есть, твой друг против большой и светлой мужской любви, в принципе, ничего не имел?
- Ты не понимаешь… тогда мало кто что-то против нее имел, а если и имели – то они были в явном меньшинстве. По крайней мере – среди моего народа и родственных ему. Находились и такие, которые близость между мужчинами считали чем-то возвышенным, а между мужчиной и женщиной – низким. Одним из них был учитель моего учителя, пользующийся в своих кругах авторитетом чуть ли не самого умного. Знаешь, что меня больше всего удивляло? Этому «умному» даже в голову не пришло, что если все мужчины без исключения вдруг поверят ему, как самому умному, на слово – в ближайшие пятьдесят лет человечество попросту вымрет. А моему другу позволили сблизиться со мной как раз потому, что изначально никакого физического притяжения между нами не наблюдалось. Сама понимаешь – отец не мог допустить, чтобы его наследника сделали слабым на задницу, несмотря на то, что это было в его интересах. Но он был, в первую очередь, царь – и этим все сказано.