Баринов хочет жить. Увы, и добиться для матери выгодной сделки он тоже хочет — поэтому и пытается вернуть Соню. Видимо, мать уже успела его натянуть за порыв поскорее развестись. Её мотив сыночки, каким бы он ни был, от выгоды отказаться не убедил. Именно поэтому вопреки убедительности Дягилева — Баринов отказался от того, чтобы оставить Соню в покое. А значит, и Соню, и её подругу на некоторое время с этого адреса нужно увозить. Что, кстати, Вадиму совершенно на руку.
— А если он скажет? — вскрикивает Соня, вскидывая на Вадима отчаянные глаза, стискивая пальцы на коленях. — Если он все-таки скажет?
— Значит, придется мне хватать тебя в охапку и прятать на краю света, спасая твою попку от мести жестокого папочки! — насмешливо откликается Дягилев.
Соня смотрит на него исподлобья, почти сердито. С легким вызовом. И тьма подступает все сильнее сейчас. Дягилев хочет присвоить свою зайку прямо сейчас все сильнее.
— Какие-то проблемы, зайка? — хрипло уточняет Вадим, глядя в её глаза. — Вижу по глазам, ты что-то хочешь спросить. Давай, спрашивай.
— Зачем вы мне помогаете? — с отчетливым волнением произносит Соня. — Спасаете, помогаете, защищаете. Зачем?
Глупая, маленькая зайка. С которой получается так восхитительно играть.
И нет, совершенно не удержаться от того, чтобы потянуться пальцами к её подбородку. Сжать его крепко, потянуть лицо девушки к себе, заставляя чуть изменить позу и придвинуться ближе. До неё еще не дошло, что придвигаясь, она встала на колени и выпрямила спину, а вот Дягилев уже начал получать удовлетворение некоторых собственных задвигов.
Она слушалась. Просто брала и слушалась. А ведь могла бы сказать: “Нет”, могла бы просто увернуться от его руки. Вот уж истинно сабмиссивный инстинкт, как он есть. Такая сладкая, и совершенно нетронутая пороком ягодка. Её покорность просто зачаровывает. Хочется еще и еще. Хочется всю её, до самого конца. Её — целующую его руки. Её — умоляющую её трахнуть. Её — готовую в любой момент послужить для его удовольствия.
— Я так хочу, — невозмутимо отвечает Вадим на её вопрос и проводит большим пальцем по пересохшим губам. Девушка дрожит, мелкой, едва заметной дрожью. Она даже жмурится от волнения. Боится. Но не отстраняется. Хороший знак, на самом деле.
— Если говорить точнее, я хочу тебя, ушастая моя. И никто не должен причинить вред зайке, которую хочу я. Поэтому, да, я тебе помогаю, я тебя защищаю, я тебя охраняю. Я так хочу. Это мой каприз. Я уже тебе говорил — не люблю отказывать себе в капризах.
— Я же не могу, — со стоном выдыхает девушка, будто пытаясь сбросить с себя дурман. — Я не могу. С вами — не могу. Мой отец…
Вадим тянет её голову выше, заставляя девчонку вытянуться в струнку, а потом с удовольствием склоняется к её губам сам.
— Но ты хочешь, — мягко шепчет, перед тем как обрушиться на её губы голодным ртом. Дягилев с трудом удерживается от большего, он прекрасно помнит, что напористость зайку пока пугает. Пока она его не приняла, нужно потерпеть.
Святой Эрос, какой же восхитительный мягкий сладкий рот. Трахнуть бы его прямо сейчас, засадить член до самого горла, кончить на эти мягкие чувственные губешки, но пока нельзя. Зайка к таким подвигам еще не готова.
Пока можно брать этот рот только языком, жадно, глубоко, пытаясь достать до гланд. Закусывать губы, так чтобы маленькая сбежавшая от Вадима дрянь вскрикивала и вздрагивала, но все-равно так и тянулась к нему навстречу. Сжимать пальцы на обнаженной, беззащитно подставленной шее, чтобы она ощущала, в чьей она власти. И она ощущает — и дрожит еще сильнее, цепляясь своими тонкими пальчиками в пиджак Дягилева.
Дивное ощущение, горячее, темное, пьянящее.
Зайка в его руках.
Сладкая, дрожащая, трепещущая, доступная малышка. Вадим тянет её на себя, заставляя встать и пересесть к нему на колени. И она снова поддается, дивное послушное создание.
И пальцы лезут под широкую футболку, ложатся на нежную кожу живота и ползут вверх. Недолго ползут, на самом деле, скользят по мягким холмикам груди, задевают уже торчащие сосочки.
— Не надо, — тихо всхлипывает Соня, явно из последних сил, опуская ладони на запястья Дягилева и просто заставляя их вылезти из-под её футболки. Девушка выглядит растерянной и жутко несчастной.
— Хочешь же? — вкрадчиво выдыхает Вадим, отрываясь от её губ, впиваясь в её глаза своими. — Хочешь быть моей, а, зайка?
— Хочу… — Это из её рта вырывается случайно, это очевидно, по досадливой гримаске, по вспыхнувшим на светлой коже щек алым пятнам.
— Какая хорошая мне попалась девочка, — забавляясь, шепчет Вадим. — Честная, послушная зайка.
— Я не могу, — измученно выдыхает Соня и старается слезть с коленей Дягилева, но тот настойчиво её удерживает на месте. — Я не могу.
— Зайка, если ты не трансвестит и в твоих трусишках меня не ждет сюрприз длиной сантиметров в двадцать — ты вполне можешь, — забавляясь замечает Вадим, прижимая ладони к пояснице девушки. — Ну, а если и ждет, знаешь, я знаю еще штук семь способов получения удовольствия. И это только навскидку.
Она снова пытается соскользнуть с его колен. Вадим хмурится, ловя её взгляд, и девушка замирает. Черт, ну идеальная же Нижняя. Вот прям такая, какая нужно. Чтобы подчинялась с полувзгляда, с легкого жеста, чтобы свести наказания к минимуму, тем более что Вадим не был особенным поклонником порок. Вот ведь подстава от судьбы, что идеальной сабой Вадиму кажется не кто-нибудь, а дочь Старика Афони, которая даже поверхностно не знакома с Темой. Но это как раз исправимый пробел в её знаниях.
— Это из-за отца? — мягко спрашивает Вадим. — Папа не узнает, я могу тебе поклясться. Я ему, знаешь ли, не отчитываюсь. Я ему точно не скажу, Баринов тоже будет помалкивать, разве что ты пойдешь в надежде, что чистосердечное признание тебе смягчит убийство. Ты пойдешь?
Зайка мотает головой, закусив губу. Но она закостенела и дрожит, и кажется сейчас — уже больше от страха, чем от возбуждения.
— Малышка, — Дягилев касается кончиками пальцев её щеки. — Я же говорил тебе, я не беру силком. Помнишь?
Она снова кивает, а на длинных темных ресницах вдруг блестят искорками слезы.
— Нет, это никуда не годится, — Дягилев вздыхает, скручивает себя в тугой узел и ссаживает Соню со своих колен. — Я не могу трахаться с плачущей женщиной. Я начинаю комплексовать и думать, что плохо стараюсь.
— Простите, — пищит это напуганное создание, вскидывая на Вадима свои огромные оленьи глазищи. — Я не из-за вас…
Тьфу ты, пропасть, вот ведь дрянь ушастая. Вот как её такую — смешную, напуганную, уязвимую — не хотеть и не простить?
— Собирайся, — бросает Вадим, в воспитательных целях сохраняя на лице хмурость. — Здесь тебе лучше не оставаться, место засвечено перед Бариновым, поживешь у меня.
А еще у Вадима дома есть не одна бутылка коллекционного француского вина, и может быть, хоть оно поможет этой дурочке так не трястись при мысли о сексе. Ну, и там, конечно, Дягилев сможет позволить себе однозначно больше, чем тут на кухонном подоконнике.
— А… А Марина? — спохватывается Соня, торопливо стирая с щек остатки слезинок.
— Марину твою привезет Иван, — Вадим проходит в прихожую и надевает свое пальто. Оглядывается на замершую в двух шагах растерянную зайку.
— Ты собираться будешь или нет? — Дягилев смотрит на Соню, и девушка вздрагивает, прикусывает губу и кивает.
— Одеждой не заморачивайся, — мимоходом бросает Вадим, глядя, как она нервно бросается в комнату. — Бери свои документы, ради которых ты так подставилась, одевайся и поехали. Все остальное можно купить, в конце концов.
И еще не хватало оттягивать выезд. У Вадима из-за очередного сексуального облома в ушах шумит морской прибой.
Чем дальше, тем сильнее бледнеет зайка. Но тем не менее — она влезает в какие-то подружкины ботиночки, розовую куртку и снимает с вешалки коричневую сумку на длинном ремне.
— Все?
Девушка кивает снова, по-прежнему напуганная и встревоженная. Вот уж правда зайка, как она есть. Ладно, нужно войти в её положение, у неё одни неприятности следуют за другими. Сейчас войдешь в положение — позже войдешь и в вагину. Дивная поговорка, Дягилев сам её придумал, еще в юности.
— Выходите, я сейчас, только ключи возьму, — Соня выдвигает ящик тумбочки, притулившейся в углу.
Вадим пожимает плечами, поворачивается к двери. Замка было два. Один — с автоматическим защелкиванием, открывающийся изнутри. Нижний — дополнительный сейчас не закрыт. Соня находит-таки ключи в ящике и шагает вслед за Вадимом. Он открывает дверь, и выходит на лестничную клетку.
А потом дверь за его спиной тут же захлапывается…
16. Выбор среди зол
У меня есть ровно сорок секунд до того, как до Дягилева дойдет, что я не собираюсь выходить. У меня есть ровно сорок секунд, и ни одной мысли, что мне делать дальше.
Дура ли я? Да — дура. И от того, что я сейчас делаю — меня трясет еще сильнее, чем после столкновения с Бариновым. Почему мне кажется, что ничего более отчаянного я в жизни не делала? Даже мои скачки по балконам этому поступку, кажется, уступали.
Гулкий звук удара о дверь заставляет меня вздрогнуть. Не резкий, глухой, какой бывает, если ударить по столу открытой ладонью. Отец частенько так привлекал мое внимание.
— Выходи, — голос Дягилева звучит убийственно. — Выходи сейчас же.
— Нет, — вскрикиваю я так, чтобы он услышал. Вскрикиваю и прижимаюсь пылающим лбом к прохладной лакированной поверхности двери. Господи, что я делаю, что я делаю?
Два ответа на один и тот же вопрос.
Я отказываюсь от предложенной мне помощи и остаюсь в своей исключительно отвратительной ситуации.
Я отказываюсь от мужчины, который реально сводит меня ума. И это никакая не метафора.
Два честных ответа. Боже, скажи, почему мне так хреново? Почему настолько душно, что хочется распахнуть окно и подставить обожженную, насквозь больную душу ледяному ноябрьскому ветру?
— Пять минут назад ты не говорила мне никакого нет. — Вадим умеет говорить настолько громко и четко, что я слышу его из-за двери.
Пять минут назад я была в его плену. Причем не телом, а мозгами, потому что моя душа так и норовила поставить меня перед ним на колени. Боже, как я от этого кайфовала — никакими словами не передать. И никакими словами не объяснить того, что со мной это происходит.
Наверное, я заигралась. Слишком серьезно отнеслась к его игре в Хозяина и его зайку еще с отеля, и мне пора бы с этим завязать, вот только никак не получается. Получилось лишь соскочить в последний момент, и то, сейчас я все равно стою у этой чертовой двери, как будто мой лоб к ней приклеился. И я должна что-то ему сказать, сказать, что я благодарна ему за помощь, но не могу её принимать и дальше. Я должна это сказать, а у меня язык не поворачивается. У меня раскалывается голова, мне сложно дышать, я настолько устала, что стоять-то сложно.
— Соня, ну прекрати, — настойчиво произносит Вадим с той стороны двери. — Выходи.
Его “Выходи” звучит как “Сдавайся”. Нет. Я не могу сдаться. Не имею на это права. Одна только моя фамилия этого права меня лишает. Я хочу, безумно хочу ему сдаться, хочу отдаться в полную власть этого сумасшествия, но…
Что потом?
— Соня, я тебе нужен, — ровно произносит Дягилев, и его голос, усиленный эхом подъезда, звучит как глас небес. — Я знаю, что с тобой происходит, я помогу тебе понять, чего ты хочешь. По-настоящему.
— Вы не можете знать, — отчаянно вскрикиваю я.
— Да ну? — насмешливо откликается Дягилев. — Я не понял, думаешь, что тебе понравилась наша игра в гостинице? Ты ведь до сих пор не можешь прекратить играть по тем правилам. Не хочешь прекращать игру. Внутри себя не хочешь, что бы ты ни говорила. Или, может, я ошибаюсь, и ты меня не хочешь? Ты — еще пять минут назад стоявшая передо мной на коленях? Скажи, тебе ведь понравилось? Ты ведь понимала, как ты передо мной стоишь, и тебе ведь понравилось?
Понравилось ли? Боже, можно я не буду отвечать? У меня трусы и сейчас напоминают о той моей реакции прохладой влажной ткани. Я текла, пока Дягилев ставил меня на колени и целовал. Я текла, как последняя шлюшка, и этому безумию надо было положить конец.
Нет. Я не отвечаю ему сейчас. Я молчу, потому что все, что у меня есть — это сухое дыхание и шершавый, как наждак, неуклюжий язык. Скажи что-нибудь сейчас — и Дягилев поймет, что я вру. И у него появится еще большее оружие против меня.
— Значит, ты думаешь, что сможешь это вынести, да, Соня Афанасьева? — спрашивает Дягилев, и тон его звучит слегка презрительно. — Думаешь, что ты сможешь вынырнуть из нашей с тобой игры и жить дальше?
— Я не выйду к вам, — дрожащим голосом сообщаю я. — Я так решила, Вадим, поймите меня, пожалуйста.
— Что мне понять, Соня? — Как может звучать терпеливый голос палача? Да вот, кажется, именно так, как говорит сейчас со мной Дягилев.
— Я не могу. Стать вашей любовницей не могу, — отрывисто произношу я. — Мой отец…
— Твой отец вышвырнул тебя из дома почти голую, — безжалостно напоминает мне Вадим. — И он что-то не очень торопится тебя прощать и возвращать под свое заботливое крылышко. Даже морду Баринову начистил мой человек, а должен бы — твой отец лично. Может, пора уже перестать плясать под его дудку?
Его голос — сам по себе будто жестокая пытка. Я ощущаю, насколько в эту минуту я перед ним виновата, и это осознание чуть не волной ужаса меня накрывает. Господи, какая шизофрения. Это что? Это вот так люди влюбляются? С гребаного “первого взгляда”? А можно было мне это дерьмо не поставлять?
— Я не пляшу, — измученно восклицаю я, собираясь с силами. — Но вы — его враг. И я для вас — только игрушка. Вы поиграете и выбросите, а я потом даже думать об отце не смогу, потому что будет стыдно.
— Стыдно? — Я не знаю, как он до сих пор дверь не сжег этой своей яростью. — То, что ты меня хочешь, это тебе стыдно? То, что я тебя хочу — стыдно? Выходи, трусиха, или открывай мне дверь. Я тебе сейчас объясню, что такое “стыдно” по-настоящему.
— Нет, — господи, как же сложно это произносить вслух. Как же много внутри этой безумной тьмы, что хочет — хочет упасть к его ногам, хочет виться веревкой в его руках, хочет играть по его правилам. По любым его правилам, лишь бы только принадлежать ему.
Да, я хочу, чтобы он мне показал… Прямо сейчас, здесь — причем я даже не знаю, как он может, но я интуитивно ощущаю — открой я дверь Дягилеву сейчас, и соседям реально придется вызывать ОМОН из-за моих воплей, потому что мало мне не покажется.
Я чувствую это по его голодным яростным ноткам в голосе, мне мерещится даже, что я слышу его хриплое, тяжелое, как у быка, дыхание, что точно невозможно, потому что дверь у Маринки не такая уж и тонкая.
— Нет, — глухо повторяет Дягилев, и моя воспаленная фантазия тут же добавляет, что это звучит как падение ножа гильотины. — Сколько, по-твоему, “нет” я еще согласен выслушать, зайка? Сколько еще шансов тебе дать, чтобы ты поняла, что нуждаешься во мне?
Сколько слов еще нужно сказать, чтобы объяснить? Пока он — Дягилев, а я — Афанасьева, нам нихрена не суждено, кроме того, что уже случилось, к моему сожалению. Даже того, что случилось, достаточно, чтобы устроить моему отцу инфаркт, а если случится что-то большее…
— Хочешь, я расскажу тебе, что будет, если ты еще раз скажешь мне это свое “нет” зайка? — Его четкие слова проникают, не через дверь, они будто вокруг меня, кипят в воздухе, жалят меня, отравляя страхом и искушением.
Я молчу. Я ужасно хочу, чтобы он ушел и отпустил меня. И в то же время я боюсь этого смертельно, до лихорадки, до темных кругов за зажмуренными веками.